Рыцарь с железным клювом — страница 2 из 4

ОСТРОВ ЕЖОВЫЙ

ГЛАВА 1«КОШМАРИКИ!»

Если бы поезд шел быстро, в открытое окно влетал бодрящий, резвый ветерок, перелески за окном мелькали бы быстрее, то, возможно, Володя не переживал бы так сильно перспективу житья в пионерском лагере, который был не просто нелюбим мальчиком, но даже ненавидим. Но этот странный поезд с допотопными вагонами, с дизелем вместо электровоза, с какими-то развинченными, громыхающими осями, полностью занятый увозимой в лагерь детворой, двигался так медленно, что казалось, дороге не будет конца. Иногда поезд останавливался даже где-то посреди елового леса, словно выбившись из сил, но потом очень медленно, с толчками и громыханием сползал с места подобно огромной, очень старой и больной черепахе, собравшейся немного погулять перед смертью.

Один из воспитателей заявил, что едут они так медленно вовсе не из-за поезда, а по причине состояния давно не ремонтировавшейся дороги. Воспитатели принялись негромко обсуждать положение дел в стране, и Володе был неприятен этот разговор, потому что он чувствовал, что их волновали скорей не проблемы экономики, а желание покрасоваться своим оригинальным мнением. А может быть, Володе все это лишь только показалось из-за дурного настроения?

Настроение у него на самом деле было неважным. Не только будущая лагерная несвобода, линейки, сборы, рейды портили Володе его — в памяти мальчика, словно отпечатанные типографской краской, четко рисовались недавние события. Вспоминалась ночь, проведенная им на ящике у чердака, вздрагивающая дверь и прыгающий замок, готовый слететь от сильного толчка преступника, клинок палаша, выскакивающий из-за двери и едва не ранящий его. Постоянно вставал в памяти его удар ятаганом по туго натянутому проводу, тяжелый стук, последовавший сразу за тем, как обрубок синего кабеля упал вниз на цветы.

Затем на память приходило, как явились милиционеры, а он все пытался у них узнать, не убежал ли Дима, и радовался, когда услышал, что вор задержан и убежать он при всем желании не мог, так как сломал ногу. А потом Володе очень стыдно было вспоминать, как он вдруг зарыдал безудержно и горько, хотя ему вовсе не хотелось плакать, и слезы брызнули помимо воли. Хуже всего было то, что в этот момент в комнату вошла Иринка, но, увидев Володю плачущим, скрылась.

В милицию Володю отвезли тогда же, и там он дал первые показания: в каких отношениях он состоял с человеком, сломавшим ногу, как оказался ночью в чужой квартире и все такое прочее. Вначале на Володю дежурный майор, снимавший показания, недоверчиво смотрел, не верил просто, считая его сообщником преступника, задержанного с поличным. Но когда мальчик рассказал об ударе ятаганом по проводу как о единственном средстве задержать вора, когда показал ключ, поведал о болезни хозяина квартиры, майор подобрел, а после даже рассмеялся, назвав Володю «молодцом, которого, однако, не мешает хорошенько выдрать». А вскоре в милицию явились мама и папа, и Володя видел, что лицо у мамы было заплаканным, а папа как-то странно кхекал и то и дело теребил свой нос. Потом, уже дома, Володе, которому страшно хотелось спать, пришлось выдержать тяжкое испытание — выслушивать упреки матери вперемешку с рыданиями. Ему было заявлено, что он «бездушный, жестокий человек, дурно начинающий жизнь». Потом досталось и папе, причем мама вела себя настолько неинтеллигентно, что обвинила папу в присутствии Володи в «неинтеллигентности как в главной причине того, что мальчика не занимают книги и ему нужна улица, компании сомнительных друзей, оказывающихся в конце концов ворами, нужны напильники и отмычки (ну, это уж напрасно!) и не нужны музеи и театры». Такой Володя маму никогда не видел.

Но самое главное из всех этих воспоминаний, неприятных самих по себе, было то, что Володя отчетливо помнил чувство страха, испытанного той ночью. Внешне поступок, совершенный им, выглядел даже геройским — Иринка напрямик заявила потом Володе, что он герой и даже поцеловала в щеку. Но сам мальчик был собою недоволен. Он-то прекрасно помнил свое ощущение сильного страха, а поэтому героем считать себя никак не мог. Вот если бы он сделал то же самое, что сделал, и притом не испытал бы страха, то вполне бы мог рассчитывать на уважение со стороны самого себя. Теперь же весь его подвиг казался Володе каким-то фальшивым, ненастоящим, совершенным не смелостью, а одним лишь страхом, как бы с перепугу.

Вот поэтому и не был весел в поезде Володя, хотя вокруг него ребята просто с ума сходили от удовольствия, вызванного интересным путешествием, и даже редкие окрики занятых политикой воспитателей не могли утихомирить их. Включили портативный магнитофон, какая-то девочка показывала в проходе между сиденьями новый вариант рок-н-ролла, в другом конце вагона тренькала гитара, и парень пел под ее аккомпанемент, тужась в стремлении повторить голос Высоцкого.

А за окном проплывали пейзажи Карелии. Розоватые стволы сосен, казалось, росли прямо из камня, серого, дикого, принесенного сюда неведомо кем, брошенного здесь в беспорядке, внавал. У Володи, смотревшего на эти сосны и камни, на душе становилось все тоскливей, и даже Иринка, всплывавшая подчас в памяти, совсем не утешала, не разгоняла мрачных туч, собравшихся на небосклоне Володиного настроения.

***

Лагерь, в который был определен Володя родителями, назывался «Зеркальный». Маме кто-то по очень большому знакомству предложил путевку в «Зеркальный», и она соблазнилась Карелией, огромным озером, близ которого тот лагерь находился, здоровым сосновым духом и, главное, тем, что Володя будет под присмотром.

Дизель, затормозив у платформы, находившейся буквально у кромки леса, высадил орущую толпу ребят, нагруженных рюкзаками и чемоданами, и двинулся, дребезжа, вперед.

— Восьмой отряд! Не расходиться! Все идут ко мне! — заорал воспитатель Володиного отряда, мужчина в широкополой ковбойской шляпе и с усами, опущенными до низа подбородка, сразу не понравившийся Володе своими унтер-офицерскими приемами.

«Этот жизни не даст, — с ненавистью глядя на усатое лицо воспитателя, подумал Володя. — Затаскает по запланированным мероприятиям. Сразу видно, Пришибеев, а еще ковбоем вырядился. Эх, занесло же меня сюда...»

Отряд за отрядом (если толпу орущих и смеющихся ребят можно так назвать) пошли по лесной дороге, и Володя не замечал ни гомона птиц, ни дурманящего аромата сосен, ни изумрудного бархата мха. Вскоре между розовых стволов выглянули островерхие крыши каких-то строений, а потом и несколько щитов с изображением аляповато намалеванных пионеров убедили Володю в том, что они подходят к месту «лишения свободы».

Мальчиков восьмого отряда разместили в домике под высокой островерхой крышей, который кем-то был назван «финским», но Володя не нашел в его облике ничего финского — обыкновенный летний дом. Ребята кинулись занимать лучшие места в палате (у окон или по углам), прямо от дверей бросали на кровати рюкзаки, два мальчика сцепились было из-за спорного места, но в палате появился ковбой-воспитатель, которого звали Петр Ильич (еще в поезде к нему прилипло прозвище Чайковский, метко пущенное каким-то острословом из ребят), и спор был решен строгим окриком.

А Володя койку занимать не спешил, и ему досталось место у самой двери. Один мальчик даже пожалел его:

— Да, не повезло! Будешь у Чайковского на виду. — И добавил, как бы в утешение: — Ну, ничего, зато в сортир близко бегать.

И Володя словно в знак благодарности за сочувствие подтвердил:

— Да, верно. Удобно очень.

Потом ребят и девочек отряда, поселившихся в соседнем домике, собрали вместе на скамеечках. Чайковский познакомил всех с пионервожатой, симпатичной курносой девушкой, попавшей на эту должность, как заметили некоторые ребята из опытных «лагерников», впервые. Ольга Васильевна робела и смущалась и все теребила концы своего хорошо отглаженного галстука.

А уж Петр Ильич ничуть не смущался. Командовать, похоже, было его призванием и даже страстью. Свою шляпу он сдвинул на затылок, сцепил руки за спиной и битый час излагал отряду инструкцию: поведал о распорядке дня, о грядущих мероприятиях, о том, что делать можно, а что нельзя, куда разрешается ходить, а куда нет. Запретил срывать и брать в рот какие-либо ягоды, грибы, все, что растет и на земле, и на кустах, и на деревьях. Нарушение инструкции наказывалось, по его словам, исключением из лагеря и немедленной отправкой домой, потому что-де лагерь «Зеркальный» — самый лучший в области, образцово-показательный и авторитет его не может мараться неблаговидными поступками.

Когда Чайковский, дергая своими опущенными к подбородку усами, инструктировал ребят, Володя видел, как некоторые из мальчиков, что сидели «на задах», кривлялись, передразнивая воспитателя, как бы заранее смеясь над всеми его распоряжениями. Но Володе не было смешно, речь Чайковского уверила его в том, что образцовый пионерский лагерь, в который он попал, это настоящая колония для преступников. И Володя не мог понять, чем же он так провинился перед всеми и за что его отправили туда, где все было создано для стеснения его свободы, для унижения его достоинства и даже для издевательства над ним, самостоятельным и независимым.

А потом был обед. Очень вкусный и сытный. Но зачем-то к ребятам подошел Чайковский и приказал съедать пищу всю без остатка, потому что-де в стране с продовольствием тяжело и надо беречь каждый кусок хлеба. И после этого приказа Володе почему-то расхотелось есть, и он через силу впихивал в себя гуляш, казавшийся вкусным еще минуту назад.

После обеда ребята оказались предоставленными сами себе, и Володя обрадовался, предвкушая перспективу долгожданного одиночества или, скорей, независимости, по которой он истосковался. Вначале мальчик подумал было, что сходит в библиотеку, но тут же отложил намерение — он взял из дома два романа Вальтера Скотта, и в книгах покамест не было нужды. Решил сходить записаться в кружок судомоделистов — ведь надо было хоть чем-то убивать лагерное время. Но это решение Володя тоже отменил, подумав, что будет полезным осмотреться в лагере, изучить всю территорию его, укромные уголки, где он смог бы находить пристанище, прячась и от воспитателей, и от ребят.

Лагерь располагался в лесу, но сквозь стволы сосен была видна гладь озера, и Володя поначалу направился к нему. Чтобы спуститься к воде, ему пришлось пройти мимо площадки, где на невысоком бетонном постаменте он увидел странный предмет, и долго не мог понять, чем же является он: огромная железная бочка, словно сжатая с боков, но с широким вырезом наверху. Володя, недоумевая, заглянул в этот вырез и увидел, что внутри бочки располагается сиденье.

«Да это же часть фюзеляжа самолета! — осенило Володю. — Ну да, конечно, вот сиденье для пилота, вот приборная доска, только без приборов. Это военный истребитель! Только что ему делать здесь?»

Рядом с постаментом торчал какой-то высокий шест или мачта. Володя обошел вокруг фюзеляжа, старого и черного, понедоумевал и спустился к укрепленному валунами берегу. Да, озеро и впрямь можно было назвать зеркальным! Несмотря на то что дул ветерок, его вода почему-то не морщилась, не рябилась, но была удивительно спокойной и словно какой-то тяжелой, точно и не водой вовсе полнилось озеро, а ртутью или свинцом.

И цвет этой воды был не голубым или зеленоватым, а темно-серым, хотя небо над озером высилось чистое, синее. Оно было огромным, это озеро. Лишь где-то вдалеке, километров десять от берега, на котором стоял Володя, чернел лес противоположного берега. Зато километрах в полутора от мальчика горбатился остров, похожий на крутую спину какого-то гигантских размеров динозавра, поднимающегося из воды. Казалось, это чудовище выпрямится сейчас, издавая страшный рык, и одним прыжком достигнет берега Володи, растопчет, изломает лес и лагерь...

Чем дольше смотрел мальчик на это озеро, молчащее, пустынное, с горбатым островом, поросшим елями, тем сильнее в сердце его проникало какое-то странное чувство: с одной стороны, ему нравилась эта пустыня, где никто не командовал бы им, но с другой — это странное тихое озеро, неприятно молчаливое, какое-то мертвое, застывшее, и остров, похожий на чудовище, как бы становились его властелинами, и Володя снова стал ощущать свою зависимость от чьей-то силы. Зависимость и даже полную покорность.

В конце концов стоять рядом с этой тихой водой, напоминавшей ртуть, Володе стало так неприятно, что он быстро взбежал на берег и пошел в сторону лагеря.

Проходя мимо кочегарки (ее Володя признал по высокой трубе и кучам угля, что лежали у входа в небольшое кирпичное здание), мальчику пришлось вдруг от неожиданности отпрянуть в сторону, потому что из отворенной двери кочегарки буквально вылетел плачущий пацан, едва удержавшийся на ногах. Вслед за ним из черного нутра домика выскочил мужчина в грязнущей, засаленной спецовке и с перемазанным, как и положено кочегару, лицом. Володя догадался, что такое стремительное движение было придано мальчику именно этим чумазым мужчиной.

— У-у-у, потрох собачий! — заорал кочегар, делая попытку схватить мальчика, который, однако, не позволил чумазому произвести задуманное и спрятался вначале за Володю, а потом отскочил за ствол большой сосны. — Я тебе покажу, паразит, червонец! Будешь знать, как деньги батьке достаются!

И кочегар, выругавшись, вдруг махнул рукой и ушел в черную пасть домика, откуда еще некоторое время неслась брань.

Володя, не успевший уйти, опешивший, повернулся в сторону сосны, за которой прятался мальчик, выскочивший из кочегарки. Его испуганное, заплаканное лицо показалось вдруг из-за ствола. Мальчик не выходил из своего убежища, боясь, что кочегар (отец его, как показалось Володе) снова примется за трепку. Но мужчина, видно, и не собирался выходить, и мальчик осмелел.

— Ну, кошмарики! — промолвил он со вздохом облегчения и улыбнулся кривой улыбкой, как бы сообщая ею Володе, что его бегство и слезы — это пустяки. Этот мальчик выглядел ровесником Володи, но оказался меньше ростом, у него были почти белые волосы и такие же ресницы, и на фоне этой белизны следы тяжелой отцовской ладони, оставленные на щеке мальчика, казались совершенно черными.

— Кошмарики! — повторил белобрысый и принялся тереть щеку краем мешка из грубой материи, который поначалу был не замечен Володей.

ГЛАВА 2КАК ВОЛОДЯ ЛОВИЛ ЗМЕЮ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ПОЛУЧИЛОСЬ

А пока мальчик тер свою щеку, бормоча что-то себе под нос, Володя стоял и смотрел на этого занятного парнишку. Лицо мальчика было смешным длинный и острый, как у птички, носик, срезанные лоб и подбородок делали это лицо похожим на голову дятла. Глаза были черные и быстрые, да и все движения парня выглядели суетливыми, как у проворного зверька.

— Ну чего уставился? — бросил вдруг тереть свою щеку мальчик. — В морду хочешь? А?

Но Володя даже не нахмурился, услыхав вопрос, — было видно, что белобрысый не намерен драться, а только хорохорится.

— А за что это он тебя? — вместо ответа спросил Володя.

Но мальчик только усмехнулся и снова принялся растирать мешком грязь по щеке.

— Лагерный, что ли? — задал в свою очередь вопрос похожий на дятла мальчик.

— Да, лагерный, — вздохнул Володя.

— Кошмарики! — презрительно хмыкнул белобрысый. — Меня бы на аркане в ваш лагерь не отвели! Ненавижу я ваш лагерь и всех лагерных тоже ненавижу и презираю!

— А ты сам разве не лагерный? — спросил Володя, начиная испытывать к мальчику чувство приязни как к родственной душе.

— Я?! — оскорбился паренек. — Нет, корешок, я в пионерах и не был никогда, по политическим, как в газетах пишут, соображениям. Родители у меня в лагере работают: батька — в кочегарке, видал ты его, а мамка — в столовой, посуду моет. Слушай, — добавил мальчик уже совсем другим тоном, а у тебя батя где вкалывает?

— На заводе, кузнецом...

— Водку пьет?

— Пьет, — кивнул Володя, соврав неожиданно для себя и тут же устыдившись этого. Отец его не пил водки, но Володе почему-то показалось, что сейчас нужно ответить утвердительно.

— Вот и мой пьет, — с какой-то твердостью сказал мальчик. — Все они задрыги-ханыги пьют... — и замолчал. А потом продолжил уже в презрительно-веселом тоне: — А вас, лагерных, я за то ненавижу, что вы рохли и ни черта не умеете! Только знаете, что по линейкам вашим ходить да в волейбол играть. А кто из вас деньги делать умеет? Да никто! Кошмарики! Вот ты, к примеру, сумеешь в день хоть два червонца заколотить? А?

— Нет, не сумею, — признался Володя.

— Вот именно, — презрительно сплюнул на землю мальчик, — и трешки не заработаешь. А я прошлым летом, бывало, по стольнику в день заколачивал, не вру! Зачем мне школа ваша? Уйду я из школы совсем, не хочу дурацкие ваши законы и правила учить. Вот выучат вас, дураков, а деньги делать за вас папы-мамы будут. А я дармоедом быть не хочу!

Володя смотрел на мальчика все с большим уважением. Ему нравилась независимость и даже сила белобрысого, и он хотел позаимствовать для себя хоть часть удали паренька.

— Так ты что же, родителям заработанные деньги отдаешь? — спросил Володя, но мальчик на это рассмеялся откровенно и нагло:

— Нашел придурка! Они меня до восемнадцати годков обязаны содержать, так что еще пять лет пускай потрудятся. Мне деньги самому нужны.

— А зачем тебе такие деньги? — наивно спросил Володя, хотя он на самом деле не мог взять в толк, куда можно потратить сто рублей, заработанные в один день.

— Ну, ты, я вижу, ослик! — снова рассмеялся паренек, который давно уже понял, что имеет дело с неприспособленным к жизни рохлей, и, конечно же, торжествовал. — Деньги, брат, всем нужны, и чем больше их, тем лучше. Вот ты, к примеру, любую нужную тебе вещь у папы-мамы просишь, унижаешься, клянчишь, а я на всех плевал: захочу — пойду себе кроссовки за пятьсот рублей куплю, захочу — магнитофон. Я с деньгами — сам себе король, ни от кого не завишу, на всех чихал. Деньги, брат, это власть и свобода! Нищета человека дерьмом делает, а богатство — царем. Вот и я — царь...

Несмотря на то что мальчик в отношении последнего определения явно преувеличил и даже понял это сам, потому что смущенно осекся, — Володя смотрел на белобрысого уже не просто с уважением, а с восхищением. В этом маленьком царьке было, на взгляд Володи, что-то недосягаемое, к чему хотелось приближаться, чему хотелось подражать. Именно здесь, в лагере, где он ощутил страшную несвободу, очень приятно было встретить того, кто может научить, как преодолеть ужасно неприятную зависимость от обстоятельств.

— А как же ты... деньги делаешь? — с замиранием сердца спросил Володя, боясь, что вопрос этот обидит «короля».

— Кошмарики! — недовольно покрутил головою мальчик, и Володя догадался, что «кошмарики» — это вроде присказки или любимого словечка паренька. — Ну ты, кореш, странные вопросы задаешь. Кто тебе ответит? У каждого свой способ.

— А у тебя он есть? — настаивал Володя.

— Конечно! — смягчился мальчик. — Целый вагон, и все честные, заметь. Ну вот, к примеру, первый. Здесь, рядом с озером, есть пансионаты... Так отдыхающие, понятно, на природе любят отпуск спрыснуть...

— Что такое «спрыснуть»? — спросил Володя, уже не боясь показаться наивным.

— Ну, отметить, значит, с бутылочкой. Так вот, они бутылочку, конечно же, оставят, я ее возьму. Так, глядишь, и наскребется в день пара червонцев.

— А еще?

— Пожалуйста! Рыбу для отдыхающих ловлю и продаю, недешево, конечно. Я рыбу ловить мастак. Лещей, сигов и даже судаков тягаю. Смотришь, тридцатку в день получишь.

— Ну а дальше?

— Травы лекарственные собираю, бруснику, клюкву. Когда грибы пойдут их собираю, потому что знаю места хорошие. Бывает, просто за деньги грибников туда свожу. Мне, кореш, деньги сейчас нужны. Я мотоцикл хороший купить собрался. Рокером заделаться хочу. А к мотоциклу кожаную куртку надо, сапоги американские, чтоб все в порядке было, чтоб все ништяк...

Да, Володя смотрел на белобрысого с восхищением, а тот, прекрасно видя, какое производит впечатление, достал из нагрудного кармана курточки пачку сигарет, вытолкнул из нее одну, пихнул в свой рот и предложил «лагернику»:

— Будешь? «Кэмел», не сомневайся!

— Я не сомневаюсь, только я не курю, — робко, краснея, отказался Володя, понимая, что окончательно подорвал престиж.

— Не куришь — ну и дурак! — решительно подвел черту белобрысый и уже пыхнул было в лицо Володи терпким дымом, как вдруг из черного входа в кочегарку вышел его отец и решительно направился в сторону сына, намереваясь, видно, продолжить прежнюю «науку». Сигарета мгновенно вылетела изо рта мальчика в сторону, а сам он кинулся прочь. Володя же, видя грозное лицо мужчины, приближающегося к ним, бросился вслед за мальчиком, а кочегар кричал:

— Вот только явись домой, паразит! Я тебе все зубы выколочу! Нечем будет цигарку держать! Поросенок!

Белобрысый, петляя между соснами, бежал примерно метров сто, и Володя вместе с ним. Мальчик вдруг остановился и с досадой вымолвил:

— Кошмарики! Видал? Не отец, а дикий волк!

— А чего он от тебя хотел? — задыхаясь от бега, спросил Володя. Курить не разрешает?

— Не-е! Простить мне не может, что я больше его самого денег зарабатываю. Ладно, в голову не бери. Тебя, «лагерник», как зовут, впрочем? — спросил паренек, свысока поглядывая на «рохлю».

— Володя, — ответил «лагерник», которому было приятно, что с ним хочет познакомиться свободолюбивый будущий рокер.

— Вовчик, значит, — кивнул белобрысый. — Ну а меня Ленькой зовут, хотя и другое имя есть — Кошмарик. Так меня называют за то, что я «кошмарики» часто говорю. Можешь и ты так ко мне обращаться, не обижусь.

— Хорошо, Кошмарик, — согласился Володя и показал на мешок, не выпущенный Ленькой из рук даже тогда, когда он спасался бегством от ярости волка-отца. — А это у тебя зачем? Товар какой-нибудь нести собрался?

Кошмарик с удовольствием шмыгнул своим остреньким носом:

— Ага, догадливый ты, товар. Только какой товар, ни в жисть не допетришь...

— Рыбу? Грибы? — попытался угадать Володя.

— Дурилка ты! — хмыкнул снисходительно Кошмарик. — Какие в это время грибы? Правда, я и в мае строчки да сморчки на четвертак в день собирал, но сейчас ты соврал.

— Ну а для чего же? — предвкушая занимательный ответ, спросил Володя и не ошибся.

— Змей иду ловить, — как можно равнодушней сказал Кошмарик и растопырил мешок, как видно для того, чтобы посмотреть, войдут ли в него все пойманные им рептилии.

— А для чего же... змей? — очень удивился Володя, сразу представив в воображении этих гадких и опасных животных.

— Как для чего? — с торжеством победителя во взоре воскликнул Кошмарик. — У нас в больнице их по полсотни рубликов за штуку принимают для яда на лекарства. За длинную змею даже накидывают два червонца. Навар отличный!

— Значит... ты ядовитых змей идешь ловить? — задал Володя наивный вопрос, и Кошмарик теперь уже совсем рассмеялся, хлопнув себя мешком по ноге:

— Ну, ты даешь! Конечно, ядовитых! Гадюк! — И с уничтожающим презрением посмотрел на Володю: — Ты, парень, вижу, в жизни ни черта лысого не понимаешь. Хочешь научу баксы заколачивать? Всю жизнь благодарен будешь.

Хоть и не знал Володя, что значит «баксы заколачивать», но смотрел на Кошмарика с чувством уважения и даже зависти и был уверен в том, что этот белобрысый паренек на самом деле может научить его чему-то очень полезному. И он ответил:

— Да, очень хочу, научи, пожалуйста. Мне, кстати, деньги тоже не помешают.

— Они только дуракам мешают, — хмуро пробурчал Кошмарик. — Ну, ладно, беру тебя в свои ученики. Сейчас пойдем с тобой гадюк ловить — вдвоем сподручней. Штук пять наловим — три сотни у нас, считай, в кармане. Поровну поделим.

У Володи заколотилось сердце. Нет, не от перспективы заработать половину от трехсот рублей, а от чувства опасности, ждавшей его, которое требовалось преодолеть. Так неожиданно явился случай, где он снова мог себя проверить: трус ли он или же смелый человек?

— Ну, так ты идешь? — сурово спросил Кошмарик.

— А как же! — быстро ответил Володя, постаравшись улыбнуться, но улыбка получилась кривой и невеселой, как у жующего лимон. — А что я должен делать?

— Слушаться меня, это во-первых. Вначале рогатки вырежем. У тебя нож-то есть?

Володя не расставался с перочинным ножиком и тут же вытащил его из кармана. Неподалеку росли кусты орешника, и Кошмарик направился к ним. Выбрав палку попрямее, но с развилкой на конце, он быстро срезал ее, кряхтя и пыхтя, срубил лишние сучки. Володя, подражая Леньке, сделал то же самое, и через десять минут мальчики уже были вооружены орудиями для ловли змей.

— Как увидишь ее, падлу, — объяснял Кошмарик, — тихо-тихо подходи и рогаткой голову к земле прижимай, чтоб не укусила. Она, падлюка, конечно, хвостом вилять будет, извиваться, но ты, Вовчик, не боись — хватай ее за шею, а я уже наготове с мешком стоять буду. Кинул ее в мешок — и баста. Я его веревкой завяжу — есть у меня веревочка. Ну, все понял?

— Все. Чего тут не понять? Сколько раз по телевизору показывали. Куда пойдем?

— А есть здесь одно место, на пригорочке. Там солнце хорошо печет, а змеи любят погреться, вот и нежатся на солнцепеке. Если там их не будет, к старому финскому дому пойдем. Один фундамент от него остался, и гадюки на камни забираются погреться. Их с камней еще удобнее снимать. Я знаю — сорок штук уже поймал. Кошмарики!

Володя, успокоенный уверенным тоном опытного змеелова, уже не чувствовал ни малейшего страха, и ему очень приятно было осознавать себя и сильным, и смелым в преддверии опасности. «Не будет там змей», — что-то едва слышно нашептывало Володе — и, странно, этот шепот и успокаивал его.

— А к ужину я успею вернуться? — спросил «лагерник», посмотрев на часы, — до ужина оставалось полтора часа.

— Что, похудеть боишься? — презрительно усмехнулся Кошмарик. Успеешь, недалеко отсюда.

Володя пошел вслед за «учителем» мимо лагерных корпусов, рядом с которыми играли в волейбол или просто прогуливались их обитатели, и дорогой в его сердце радостно звенел невидимый колокольчик. «Забавляйтесь, детки малые! — поглядывал на играющих Володя. — А жить-то вы когда учиться станете? Сильными и смелыми волейбол вас, что ли, сделает? А баксы кто вас заколачивать научит? Пионервожатые или Чайковский, может быть? Рохли!»

Они прошли всю территорию лагеря, подошли к воротам — выходить за пределы лагеря запрещалось строго-настрого, и Володя в нерешительности остановился.

— Ну, чего ты? — повернулся к нему Кошмарик.

— Да не разрешают нам... — робко произнес Володя.

И Ленька почти рассвирепел:

— У-у-у, «лагерник»! Связался я с тобой! Привыкли, как шавки, привязанными жить! Ну, черт с тобой, я один за змеями пойду!

И Володе вдруг стало до слез обидно: «А чего это я?! Не человек, что ли? Заключенный?! Нет, плевал я на запреты ваши!» И вслух сказал:

— Постой, иду, — и смело вышел за ворота.

Они еще шли минут семь или десять по лесной дороге, где по обеим сторонам высились огромные сосны, и теперь Володя ощущал дурманящий запах хвои, наслаждался пением птиц, любовался лесом, любуясь вместе с тем самим собой, переступившим черту зависимости от несимпатичных ему людей, обязанностей, правил.

— Здесь давай поднимемся, — приказал Кошмарик, когда вдруг лес поредел и направо вырос пригорок, подножие которого было завалено огромными валунами. — Только тихо поднимайся, чтобы не вспугнуть...

Вдруг, неизвестно почему, счастливое настроение Володи сменилось на тревожное, будто кто захлопнул окошко, через которое врывался в его сердце ветерок свободы. Появилось даже что-то похожее на страх, и подниматься на пригорок совсем не хотелось. Но Володя с палкой наперевес, подобно воину, штурмующему крепостную стену, полез на пригорок, свободный от деревьев и согреваемый июньским солнцем.

Первое, что увидел Володя на просторной полянке, расположенной на вершине пригорка, были не змеи, а ландыши. Их росло здесь так много, что вся полянка казалась лоснящейся от блеска их упругих, блестящих листьев. Как видно, стояла та самая пора, когда ландышам пришло время цвести, и тонкие стебелечки их цветов даже склонялись к земле под тяжестью раскрывшихся белых колокольчиков. Володя почувствовал даже запах ландышей, так нравившийся ему обычно, любимый и его мамой.

«Вот бы нарвать для нее букетик!» — подумал он некстати, а Кошмарик, стоявший рядом, негромко сказал ему на ухо:

— Если змей не будет, ландышей нарвем. Навар плохой, конечно, но по червонцу сделаем. Кошмарики!

— Ага! — согласился Володя, будто ему очень хотелось получить червонец.

— Ну а теперь — смотри в оба, — шепнул Кошмарик. — Вперед иди, здесь змеи греются. Голову, голову ей к земле прижмешь, и порядок!

Володя, не удивляясь тому, что «учитель» послал его вперед, а сам следовал за ним с мешком наготове, с трудом передвигая ноги, ставшие почему-то непослушными, как протезы, пошел по поляне. Он шел, согнувшись, внимательно приглядываясь к земле, шел, не замечая, что топчет прекрасные цветы. Казалось, сердце Володи перестало биться и весь он ушел взглядом в зеленый ковер цветов, меж листьев которых пряталась опасность.

— Смотри, смотри, ползет! — сокрушенно воскликнул вдруг Кошмарик, указывая рукой на колышащиеся ландыши в стороне от Володи. — У-у, растяпа! Зеньки-то протри, не видишь ни черта! Вот, пять червонцев уползло!

— Что же делать? — чувствуя свою вину, повернулся к «учителю» Володя.

— Как что?! Дальше идти! Да по сторонам внимательней гляди. Топаешь, как слон индийский.

Володя не стал выяснять, почему же он топает именно как индийский слон, и пошел дальше. И тут он почувствовал, как колотилось его сердце и противно ныл живот. «Может, распугать их поскорей, — мелькнуло в голове. Ну что приятного в ловле змей? Змей я, что ли, не видал?» Но он все же шел и шел вперед, пригибаясь к земле.

Вдруг какой-то задавленный шепот Кошмарика остановил его:

— В-о-о-н, та-а-ам, та-а-ам... — и протянутая в сторону рука «учителя».

Володя повернул голову и поначалу не увидел ничего, но, приглядевшись повнимательней, он рассмотрел на пятачке, свободном от цветов, какой-то коричневый, почти черный предмет, напоминавший обрубок резинового шланга, свернутый кольцом. Но у шланга вдруг приподнялся один конец, потом он выпрямился и, плавно, изящно изгибаясь, пополз в сторону от мальчиков.

— Давай, давай, лови ее! Уползет! — отчаянно зашептал Кошмарик. Рогаткой, рогаткой прижимай!

Володя, забыв про страх и испытывая теперь один лишь охотничий азарт, стараясь не упустить змею из виду, осторожно пошел за ней следом. Ландыши порой совершенно скрывали ее под своими широкими листьями, но Володя все же видел коричневое извивающееся тело гадюки. Палку с рогаткой он уже поднес к самой земле, выжидая лишь удобный момент, чтобы прищемить развилиной крошечную голову змеи.

— Прижимай рогаткой, прижимай! — чуть не плакал Кошмарик, видя, что гадюка уползает.

И вот Володя, дождавшись того момента, когда змея оказалась на небольшом пространстве, лишенном цветов, сделал выпад палкой, молниеносный и точный. Коричневое, блестящее тело змеи, сворачиваясь петлями, кольцами, стало биться в тщетной попытке освободиться из ловушки. Ее хвост обвивался вокруг палки, сильное, гибкое, какое-то безобразно-прекрасное тело рыло песок, а Володя словно в столбняке прижимал змею к земле, смотрел на ужасный танец гадюки с широко раскрытыми от страха и изумления глазами и не мог пошевелиться. Страшнее всего выглядела голова змеи с узкими злыми глазами и широко растворяющимся ртом, из которого, подобно маленькой змее, выскакивал и снова скрывался острый и тонкий язык.

— Ну, что же ты стоишь? — спросил Кошмарик недовольно. — Я уж мешок держу. Нагибайся, бери ее левой рукой за шею, только кости не сломай со страху и в мешок ко мне кидай. Давай!

Легко было сказать «давай» — куда труднее оказалось совершить описанное Кошмариком действие. «Надо, надо взять!» — скомандовал внутри Володи кто-то могучий, приказу которого нельзя было не подчиниться, хотя вид извивающейся змеи внушал ему одно лишь отвращение и ужас. Однако пойти на поводу у страха Володя не мог.

Продолжая правой рукой нажимать на палку, он стал нагибаться, протягивая к голове змеи свою левую руку. Вот Володя взялся пальцами за шею гадюки, с отвращением ощутив холодную и какую-то очень жесткую кожу змеи, и уже хотел было убрать рогатку, чтобы можно было поднять гада, но тут произошло то, на что змеелов совсем не рассчитывал и чего не ожидал. Плоская голова змеи со злобной, хищной мордой вдруг выскользнула из-под рогатки, резко повернулась к Володиной руке, и мальчик перед тем, как испытал резкую боль в пальце, еще успел заметить разведенные челюсти какой-то необыкновенно огромной пасти с двумя большими и острыми, как гвозди, зубами.

— А-а-а!! — прокричал Володя дико и так громко, что сам испугался этого крика, показавшегося ему чужим, потому что так он не кричал никогда в жизни. Нет, кричал он скорее не от боли, а от страха, подсказанного ему, должно быть, самыми глубинами природы человека, всю историю свою боявшегося и ненавидевшего змей.

И в то время, как гадюка, шурша в ландышах, уползала подальше от тех, кто решил подзаработать на ее яде, Володя круглыми от ужаса глазами смотрел на мизинец левой руки, на подушечке которого из двух круглых ранок проступили капли темной густой крови.

— Что, укусила?! — подскочил к Володе Кошмарик, огорченный в первую очередь тем, что и другие пять червонцев уползли.

Но Володя, словно лишившись дара речи, стоял, как истукан, и все смотрел на мизинец, начинавший между тем становиться отчего-то толще.

— Так и есть, цапнула! — воскликнул Кошмарик. — Ну и кошмарики с тобой, «лагерник»! Давай, давай, что-то делать надо! Сейчас я яд отсасывать буду! Сейчас, сейчас!

Но Ленька почему-то яд отсасывать не стал, а вместо этого достал из кармана ножик, быстро его раскрыл, схватил Володю за руку.

— Чего ты?! — взвизгнул Володя, увидев нож.

— Как чего? Палец резать буду! Лучше уж палец, чем всю руку! Подумаешь, мизинец! Давай оттяпаю, зато жив будешь!

— Уйди ты!! — вскрикнул Володя еще громче и уже со слезами, продолжая смотреть на палец, покрасневший и распухший. Он понимал, что нужно было бежать скорее к лагерю в медчасть, но ноги были точно припаяны к земле.

Вместо ножа в руках Кошмарика появились спички.

— Не хошь резать, давай огнем прижжем, а то помрешь от яда!

Володя, конечно, слышал о том, что змеиные укусы прижигаются, но жечь свою руку было страшновато. Однако сквозь слезы он сказал, понимая необходимость этого средства:

— Жги!

Кошмарик дрожащими пальцами зажег спичку, поднес огонь к одной из ранок на пальце, но едва пламя коснулось Володиной кожи, как он вскрикнул от боли, не вытерпев жжения.

— Не надо! Не надо! Перетяни мне лучше палец платком — я слышал, что это яд задерживает.

— А где платок? — спросил Кошмарик. — Не было у меня платков отродясь. Веревкой палец тебе перевяжу. Кошмарики!

И хоть у Володи был платок, но веревка на самом деле казалась более подходящей, и скоро стянутый у основания Володин палец напоминал своим видом сардельку, толстенькую, с туго натянутой кожей.

— Все, в лагерь теперь бежим! — приказал «учитель». — Свяжешься с «лагерниками», так не оберешься!..

И мальчики, оставив полянку с измятыми ландышами, быстро пошли к лагерю, и Володя дорогой уже не замечал ни дурманящего запаха хвои, ни заливистого пения птиц, ни могучих, величавых сосен.

ГЛАВА 3ОДНИ НЕПРИЯТНОСТИ

— Будут допрашивать, где укусила змея, говори, что на территории лагерной случилось это, — строго посоветовал Кошмарик, когда они оказались в лагерных пределах. — А то выпрут тебя отсюда в два счета, вякнуть не успеешь.

— Хорошо, скажу, — согласился Володя.

Ему на самом деле было страшно подумать о том, что его могут отправить в город. Он представил огорченное, возможно, плачущее лицо матери, надеявшейся на то, что хоть в лагере под присмотром воспитателей с ним не случится ничего страшного. А тут... Но не только это пугало Володю — его рука болела уже до самого локтя, была какой-то тяжелой, словно онемевшей, зубы стучали, точно он температурил, язык был сухим, а лицо, напротив, покрылось холодным потом. «А если я умру! — с ужасом подумал Володя. — Как же тогда?..» Но свою смерть ему представить не удалось... Однако на душе было так гадко и мерзко, что слезы поневоле наворачивались на его глазах.

— Ну, сам теперь иди, — сказал Кошмарик, когда подходили к корпусам и уже показались стайки пионеров. — А то сразу заподозрят, что ты со мной бродил. Меня уж знают тут...

И Володя, не удивившись тому, что Кошмарик его покидает, сказал «ага» и двинул к своему коттеджу.

Отряд уже собирался идти на ужин. Мальчики и девочки собрались кучей и что-то обсуждали. Металась туда-сюда ковбойская шляпа Чайковского, а молоденькая Ольга Васильевна, пионервожатая, звонким голосом кричала:

— Из привезенных из города продуктов в столовую ничего не брать! Там всего достаточно!

«Почему же не брать?» — ни с того ни с сего подумал Володя и направился прямо к Петру Ильичу.

— Климов! Климов! — то ли с радостью, то ли с угрозой прокричал Чайковский, увидев Володю. — Ну где тебя носит?! Тебя одного и ждем. — Но, увидев бледное лицо мальчика, он испугался: — Что, что с тобой? Ты заболел? Скажи, живот болит? Ты ягоды какие-нибудь ел? — И его противные моржовые усы двигались при этом.

— Нет, — слабым голосом произнес Володя, — меня гадюка укусила, — и показал свой толстый, как сарделька, палец, с которого свисали длинные концы веревки, предназначавшейся Кошмариком для завязывания мешка с ползуще-шипящими червонцами.

И то ли яд змеи был таким сильным, то ли Володя перенервничал, но в глазах у него вдруг потемнело, в ушах раздался мелодичный звон и чей-то голос сказал с укоризной: «Связался я с лагерником! Эхма!» — и Володя рухнул на вовремя подставленные руки Чайковского.

***

Что было потом, Володя, конечно, не знал. Поднялся переполох. Перепуганный насмерть Чайковский, все время твердивший: «Что ж теперь будет! Что ж теперь будет!» — довольно ловко стал делать змеелову искусственное дыхание, а скоро явились и носилки из изолятора. Володю уложили на них и понесли в санчасть. Там он и пришел в себя, и ему давали какие-то лекарства, давали много пить, возились с укушенной рукой, промывая чем-то ранки. В общем открытие второй смены в лагере ознаменовалось событием довольно чрезвычайным, напугавшим дирекцию и воспитателей.

Володю хотели было сразу везти в город, но тотчас передумали: в медчасти оказались средства лечения укушенных гадюкой (о том, что змей вокруг полным-полно, давно уж знали) и главврачиха заявила, что летального исхода не предвидится и даже похвалила Володю за то, что он сообразил перетянуть веревкой палец.

Через пару дней его уже не лихорадило и начал спадать отек с руки, и именно тогда, когда он стал верить в то, что на самом деле будет жить, в его голову потихоньку начали проникать мысли и оценки своего поведения там, на змеином пригорке. Эти мысли вначале небольно пощипывали его самолюбие, а потом принялись нестерпимо жалить его гордость. Оказывалось, что повторилась старая история: он боялся.

Вроде бы Володя делал все, что с виду могло выказать его хладнокровие и решительность, но он не мог обманывать свою совесть, потому что отлично помнил ощущение леденящего страха, даже ужаса не только при виде змеи, но всего лишь в ожидании встречи с ней. «Что ж с того, — думал он, — что я не побежал, не отказался ловить змею, погнался за ней и даже поймал? Хоть и делал я все это, но ведь боялся, боялся! Выходит, я трус, такой, каким был и раньше, и не становлюсь смелее». И еще Володя никак не мог простить себе те слезы обиды, горечи, боли и страха за себя, что лились из его глаз там, на змеином пригорке.

Несмотря на душевные муки и терзания, что точили Володино сердце, в изоляторе ему было хорошо. Никто не занудствовал, не приставал к нему с приказаниями, наставлениями. Володя лежал в палате совсем один, потому что еще никто из «лагерников» не успел заболеть. Через три дня, впрочем, и он почувствовал себя совсем здоровым, и по его просьбе ему доставили «Квентина Дорварда», привезенного из города. Полеживал и почитывал себе...

А за один день до выписки пришел в палату Петр Ильич, сел на табуретку, похлопывал себя по коленям, желая казаться веселым. Порасспросил о самочувствии, а под конец сказал:

— Знаешь, Климов, ты, конечно, индивидуальность, сразу видно, но коллектив игнорировать не нужно. Общество обычно не прощает тех, кто высоко возносится.

Володя отчего-то покраснел:

— Я никого не игнорирую и не возношусь.

— Брось! Я еще дорогой, в поезде раскусил тебя. Сидишь в сторонке, на всех тебе наплевать, ни с кем знаться не хочешь. Скажи, пришел ли кто-нибудь навестить тебя, пока ты здесь лежишь?

— Нет, никто не пришел, — ответил Володя, которому не нравился разговор.

— Ну вот, видишь. А я тебе как воспитатель совет дам: если и есть у тебя о себе такое мнение, что ты, дескать, умнее или лучше всех, то держи его при себе, прячь подальше, а то наживешь ты с этим самомнением одни лишь неприятности. Человек ведь любит, когда с ним, как с равным, себя ведут, и выскочек и задавак не выносит. Будь ты как все — одна лишь польза для тебя получится.

Володя слушал советы Чайковского и его едва не тошнило от них. Еще противнее казались мальчику моржовые усы воспитателя, этот вкрадчивый голос, голос подхалима, предателя, труса.

— Я буду тем, какой есть, — ответил твердо Володя. — И наплевать мне на ваш коллектив!

Чайковский, не ожидавший такого ответа, с минуту молчал, подыскивая реплику весомую, способную сломить непокорство подопечного. Но вместо того, чтобы возразить Володе, он вдруг спросил коротко и сухо:

— Тебя, между прочим, где змея-то укусила?

Володя вспомнил наставление Кошмарика не признаваться в том, что выходил за пределы лагеря, хотел было соврать, сказав, что змея ужалила его неподалеку, когда он собирался поднять с земли красивую шишку, но сказал вдруг совсем другое. «Ладно, пускай отправляют в город! — подумал он. — Врать не буду!» И сказал:

— А есть один пригорочек... Если от лагерных ворот по дорожке топать, то в километре будет. Мы туда с Кошмариком пошли с мешком, змей ловить хотели, чтобы баксы сделать. Вот такие дела...

Володя ждал, что это откровенное признание тут же вызовет у Чайковского гнев, и он сразу же пообещает выгнать его из лагеря, но Петр Ильич только усмехнулся:

— Баксы делать! А еще из интеллигентной семьи! У тебя ведь мама кандидат наук, я слышал?

— Да, кандидат, но семья наша не очень-то интеллигентная. Отец работяга, кузнец простой. Так что зря удивляетесь... — сказал Володя как-то очень зло, и Чайковский тут же поднялся:

— Ладно, долеживай и в отряд возвращайся. Врач, между прочим, заметил, что ты любишь полежать. Про то, где ты змей ловил, покамест никому не скажу, но...

— Что «но»?

— Но запомню. А зря ты лезешь на рожон, — добавил Петр Ильич уже в дверях, — сломаться можешь.

Так прошли пять дней Володиной жизни в лагере. Он «долежал» в изоляторе намеченный врачихой срок и возвратился к ребятам, в коттедж, хотя вернее было бы сказать не возвратился, а явился: разве он успел пожить с ними, сдружиться или просто познакомиться? Нет, они встретили его как чужого, незнакомого в то время, как все уже передружились, а некоторые сумели даже перессориться и снова помириться.

Все, конечно, знали, что случилось с Володей, и он надеялся на то, что происшедшее с ним возбудит в ребятах чувство уважения к нему, но, увы, мальчики почти не обратили внимания на появившегося в спальной комнате Володю. А одни паренек, влетев в помещение и увидев присевшего на кровать Володю, закричал дурашливо:

— А-а-а, укушенный змеей пришел! Теперь моргалы будешь шире раскрывать, чтоб гадюке на хвост не наступить!

Этот мальчик, наверное, не был злым, а попросту хотел всех рассмешить. Некоторые на самом деле поддержали его смехом, а Володя, никак не ожидавший такого приема, съежился вдруг, как от удара, а потом уже хотел было подойти и врезать шутнику, но не поднялся с кровати почему-то и словно поневоле, подчиняясь общему настроению, усмехнулся как бы по поводу собственной неловкости. А посидев еще немного, он нагнулся, чтобы достать из-под кровати мешок со сладостями — мармелад, конфеты, орехи в сахаре мама с таким трудом добыла, бегая весь день по магазинам. Но мешок, лежавший рядом с чемоданом, оказался на удивление легким и тощим. Заглянув в него, Володя нашел лишь недоеденную пачку печенья и ворох рваных бумаг и фантиков, которые лежали в мешке, наверное, для того, чтобы скрыть его жалкую худобу. Нет, Володе не было жаль того, что он лишился всего запаса сластей, больше всего оскорбляли эти фантики и рваные пакеты, а еще горькое чувство обиды за мать, старавшуюся ради него, сына, над которым не только посмеялись, обокрав, но и оскорбили. Однако Володя не стал поднимать шум, пытаться выяснить, кто обокрал его, жаловаться Чайковскому. Он промолчал, достал из полупустой пачки печенину и молча принялся жевать. О том, чтобы восстановить с коллективом нарушенную связь, к чему призывал его Чайковский, не могло быть и речи.

На следующий день, после завтрака, Володя потащился на берег озера. Странно, однако же все пять дней, покуда он лежал в палате изолятора, он словно чувствовал близость этой тяжелой, холодной воды. Ему даже казалось иногда, когда он просыпался ночью, что слышит негромкий плеск воды, чувствует ее запах, а порой Володе слышались чьи-то протяжные, жалобные стоны или плач. Кто стонал там, на берегу, кто плакал? Звуки эти пугали мальчика, бывшего в палате в полном одиночестве. Его фантазия начинала рисовать привидения, утопленников, бродящих по берегу молчащего озера. Володя спешил натянуть на голову одеяло, спрятаться от этих стонов и утром, вспоминая ночной кошмар, ненавидел себя за слабость и утешался лишь мыслью о том, что в эти мгновения его никто не видел.

И вот теперь, спустившись по ступенькам мимо фюзеляжа самолета, на котором лежали свежие цветы, он подошел к серой, тяжелой, как свинец, воде, присел на камень и стал смотреть на ощетинившийся лесом остров. Вдруг чей-то то ли плач, то ли стон заставил его резко подняться и повернуть голову в ту сторону, откуда эти звуки доносились.

Метрах в сорока от себя он заметил женщину, худенькую, пожилую, стоявшую на камне и смотревшую в сторону озера. Что-то пугающе-тревожное было в фигуре этой женщины со сложенными, вернее, сцепленными на груди руками, как делают обычно женщины, находящиеся в горе. Она даже подалась вперед всем телом, точно присматривалась к чему-то, ждала. Куда она смотрела? На остров или просто на воду?

Володя подумал было, что она ждет появления лодки, но, посмотрев на озеро, не увидел на его упругой глади никакого судна. А между тем женщина, прикованная взглядом к озеру, все смотрела и смотрела на него, и стоны, похожие на плач, долетали порой до Володи. Сомневаться теперь на приходилось: ночью Володе совсем не померещилось, он слышал стоны этой странной женщины, и теперь прежнее волнение и даже страх завладели Володей. Это пустынное озеро, плачущая женщина, ищущая на берегу неизвестно кого все связалось в сознании Володи в один пугающий образ. Эта женщина, казалось, обращалась к озеру, к молчавшей воде, а, значит, власть озера по отношению к людям была на этом берегу настоящей, сильной.

На душе у Володи стало так муторно, так гадко, что ему захотелось поскорее подняться на берег, к соснам, вернуться к людям. Он взбежал по ступенькам мимо старого самолета и тут буквально нос к носу столкнулся с пионервожатой, симпатичной Ольгой Васильевной.

— Климов, Климов! Ну где тебя носит опять?! Скорей в лагерь, там к тебе из города приехали!

— А кто? — недоверчиво и хмуро спросил Володя, не ждавший гостей.

— Человек один, из милиции, кажется, — почему-то усмехнулась девушка и понимающе взглянула на Володю, словно ниоткуда больше к нему и не могли пожаловать гости.

— Зачем... из милиции? — буркнул Володя.

— Ну, тебе видней! — язвительно улыбнулась Ольга Васильевна.

Наконец подошли они к административному корпусу, возле которого, на скамейке, сидел незнакомый Володе толстячок, вспотевший, красный, с озабоченным видом вытиравший шею носовым платком размером с полотенце.

— Вот вам Климов, — подвела пионервожатая Володю прямо к скамейке с толстячком. — Вы уж с ним поговорите по-мужски, а то не успел он попасть в наш лагерь, как уж проштрафился — змею пошел ловить, гадюку, а она его возьми и тяпни...

Володя вспыхнул: неужели Чайковский все же рассказал? А ведь обещал молчать!

Толстяк однако к совету пионервожатой скептически отнесся и даже хмуро платком махнул — дескать, не мешай ты нам, и, когда девушка ушла, спросил:

— Она тут главная у вас?

Володя понял, что толстому Ольга Васильевна не по душе пришлась и улыбнулся:

— Да, в отряде главная. Есть еще и воспитатель.

Хмурый толстяк долго прятал в карман брюк свой огромный платок и, пыхтя, говорил:

— Воспитатели! Их бы самих воспитывать, пигалиц этих! — Отдышался и заговорил все так же хмуро: — Ну, в общем, здравствуй, Володя Климов. Меня Григорием Семенычем зовут, следователь я, из городского управления, дело твое вести назначен. В общем, давно я уже на антиквариате специализируюсь, а твоя история с палашом как раз по моей части будет. И извини, старик, что на отдыхе тебя тревожу, а еще прости за то, что себя я выдал — пигалице вашей сообщил, что из милиции. Пристала она ко мне, в день родительский приехать предлагала — по дням обычным, оказывается, вам общаться ни с кем нельзя. Да, ну и порядочки!

— Концлагерь... — вздохнул Володя, желая подыграть толстяку, который казался симпатичным мужиком, но на следователя, а тем более из главного управления, совсем не походил. Разве можно было признать в этом мешковатом, потном и, наверное, физически слабом увальне того, кто изобличал преступников?

— Ну, показания твои я изучил внимательно, — тяжело дыша, продолжил Григорий Семеныч, — но кое-что мне все-таки неясным кажется. Давай-ка, Володя Климов, ответь на ряд моих вопросов, — как-то казенно предложил следователь. — Да ты садись, садись, а то в ногах-то, знаешь, правды нет. И начал задавать свои вопросы о том, где и когда Володя познакомился с Иван Петровичем и Димой, как догадался, что Дима — преступник и многое другое.

И Володя охотно отвечал, потому что был рад вернуться в это время, пережить опять волнение, испытанное там, на лестнице, вспомнить об Иринке. Разговаривал он с толстым следователем примерно час, и Григорий Семеныч, казалось, был даже равнодушен ко всему, что говорил Володя, поминутно вытирал лицо платком, смотрел по сторонам, но на каждый новый для него факт или деталь реагировал мгновенно, сразу же преображаясь. Быстро задавал новые вопросы, въедливо смотрел в глаза Володе, а после снова, точно устав, становился вялым и безразличным.

— Да вы даже не записываете ничего, — недоверчиво сказал Володя, боясь, что следователь что-нибудь забудет.

— Не волнуйся, не волнуйся, — успокоил толстяк Володю. — Техника пишет. — И он достал из нагрудного кармана пиджака миниатюрный диктофон, нажал на кнопку, и Володя услышал голос, вначале показавшийся ему чужим каким-то по-девчоночьи высоким и писклявым, взволнованно повествовавшим об «ответном ударе».

— А ты, старик, смелый, — сказал вдруг Григорий Семеныч, пряча диктофон. — Очень смелый! Это же надо представить — ночью на опасного преступника пошел! — В голосе следователя послышалось восхищение.

Господи! Никогда прежде Володя не испытывал блаженства, заполнившего, казалось, каждую клеточку его тела. Эти неожиданно сказанные толстяком слова точно подбросили Володю к небесам, и сейчас он, счастливый, парил на крыльях гордости, забыв мгновенно все свои сомнения. И Григорий Семеныч не казался ему больше угрюмым увальнем, а превратился в умного и проницательного и, уж конечно, смелого до отчаянности детектива.

— Ведь я тебе вот что о Диме твоем скажу, — продолжал следователь. Это, старик, не какой-нибудь одиночка-новичок. Их ведь целая организация в городе орудует, и Дима твой — он и не Дима, впрочем, а Олег — поможет нам других найти. И шайка это серьезная! Добывают или воруют произведения искусства, переправляют за границу, барыш на этом имеют весьма приличный...

— Скажите, а как дела у Ивана Петровича? — перебил Володя следователя вопросом, давно вертевшимся на языке. — Он вышел из больницы?

Вначале, похоже, толстяк не понял, о ком речь идет, но потом, высморкавшись в свой огромный платок, просто как-то сказал:

— Да умер Иван Петрович. В больнице и умер...

Сказано это было равнодушным, спокойным тоном, и Володя вначале подумал, что ослышался, таким невозможным, отвратительным показалось ему содержание слов Григория Семеныча.

— Как... умер?

Толстяк уловил то, какое впечатление на мальчика произвело его сообщение, и, стараясь смягчить, добавил:

— Да старый он был... сам понимаешь, каждому черед приходит. А оружие музей забрал. У Иван Петровича завещание составлено было. И палаш тоже...

Володя, чувствуя, что к его горлу катится комок и начинает щипать глаза, проговорил решительно и зло:

— Нет, это его не старость убила — сволочь эта, Дима или, как там, Олег, Ивана Петровича угробил! Ненавижу я их! Ради денег никого не пожалеют!

— Это верно, — вздохнул следователь и, немного помолчав, сказал: Слушай, Володя Климов, ты хоть и смелый парень, но все-таки я дам тебе один совет. Не болтайся ты за пределами лагеря, ей-Богу!

— А что такое? — недоверчиво спросил Володя. — За лагерный режим переживаете?

— Да нет, не за режим... Знаешь, не хотел я тебе об этом говорить, ну да вижу, что ты парень серьезный, болтать не будешь да и в деле проверен... Понимаешь, в мае еще сбежали из зоны двое заключенных, убили конвойного, взяли автомат. Здешний, карельский лагерь. Ищем мы их, но пока найти не можем, а следы их где-то в этом районе затерялись. Как сквозь землю провалились зэки. Знаем наверняка, что до города они пока не добрались. Видно, отсиживаются где-нибудь в лесу.

— Пугаете! — с какой-то легкомысленной пренебрежительностью заметил Володя, очень ободренный тем, что сам работник милиции назвал его смелым.

— Нет, не пугаю. Так, на всякий случай говорю. Понятно, что в лагерь они не сунутся — нечего им здесь делать, но меры предосторожности здесь все-таки нелишни будут. Чем черт не шутит... Так что пусть ребята не обижаются. А я сейчас к директору вашему еще зайду, поговорю с ней. Тебе же оставляю свои координаты: телефон рабочий и домашний. Если ты о Диме-Олеге еще что-нибудь вспомнишь важное, мне позвони. Знаю, есть у вас здесь с городом связь. Хорошо? Только по телефону ничего, конечно, передавать не надо. — И протянул Володе сложенный вчетверо листок. Потом толстяк-детектив тяжело поднялся, похлопал мальчика по плечу и вошел в здание, где работала лагерная начальница, чтобы, как подумал Володя, сделать его жизнь еще более невыносимой.

ГЛАВА 4ЛЮБОПЫТНЫЙ РАЗГОВОР О МЕРТВЕЦАХ И ХИТРЫХ ЛОВУШКАХ

Володя, голова которого едва не лопалась от переполнявших ее мыслей и впечатлений, снова побрел на берег озера, к самой воде, где уже не было плачущей женщины, — одно лишь озеро с лицемерным дружелюбием заигрывало своей зеркальной гладью и с небом, и с лесом, и с тяжким молчанием дикого края.

Он присел на камень и стал смотреть на серую озерную даль, а на память приходили встречи, разговоры с одиноким стариком. Вдруг фонтанчик воды от шлепнувшегося в озеро камня поднялся впереди него — Володя резко обернулся и увидал Кошмарика. Будущий рокер стоял, засунув руки в карманы своих модных брюк, и улыбался. Странно, но в этой позе он страшно походил на Диму-Олега, заставшего Володю и Иринку на канале. И сходство это особенно тогда, когда Володя думал о смерти Ивана Петровича, поразило мальчика. Но даже при отсутствии сходства Володя все равно не встретил бы Леньку с распростертыми объятиями.

Еще там, в изоляторе, оставшись в одиночестве, Володя часто вспоминал Кошмарика, все его слова, то, как он вел себя, и пришел к выводу, что этот белобрысый мастер по добыче денег во время охоты на змей, по сути дела, прятался за его спиной, поставив его лицом к опасности и желая, как видно, заработать на чужом труде. Володя не терпел в людях подлости, а Кошмарик вел себя почти что подло, к тому же он ни разу не пришел узнать о здоровье того, которого толкнул на дело, закончившееся так плачевно.

— Ну, чего тебе? — грубо спросил Володя, не вставая с камня и снова повернувшись лицом к воде. Он ожидал, что Ленька ответит ему в былой нагловатой манере, но Кошмарик сказал виноватым тоном:

— Да вот, проведать пришел, как ты поживаешь. Я ж думал, что в город тебя отправили...

— Ишь ты, проведать! — усмехнулся Володя. — Катился бы ты отсюда, заботливый! Мастер-змеелов! Сам, наверно, и не пробовал до меня ни разу змей ловить, дурачка решил найти!

Кошмарик присел на соседний камень.

— Да нет, ловил... только мало. Ты, брат, не обижайся. Я ведь и сам свою вину чую, исправиться хочу. — И он полез в карман своей нарядной курточки, вытащил оттуда пачку сигарет, газовую зажигалку. С форсом выбил из коробочки сигарету, Володе протянул: — «Винстон», настоящий, будешь?

Володя не ответил и лишь отвернулся в сторону. Едва он увидел, что Кошмарик сам понимает, что провинился перед ним, былая неприязнь мгновенно оставила Володю и он снова испытывал доверие к этому свободному человеку. И чтобы разрушить напряженное молчание, Володя спросил все еще ворчливым тоном:

— Слушай, а ты не знаешь, что это за женщина, которая здесь все время ходит по берегу и плачет?

Кошмарик поначалу не сообразил, о ком Володя спрашивает, насторожился даже, но потом кивнул:

— А, так это ж Поганкина Шура! Сын ее, Мишка Поганкин, обалдуй, в мае потонул, вот она и ходит все по берегу, и стонет. Думает, что он стоны ее услышит. Чокнутая!

У Володи внутри все так и забурлило, когда он услышал пренебрежение, с которым Кошмарик рассказывал о потерявшей сына женщине. Никто из близких Володи еще не умирал, но он всегда очень живо представлял страшное горе, постигающее тех, кто терял близких. Смерть Ивана Петровича поразила его, и Володя никак не мог согласиться с тем, что он умер, и все еще находился под впечатлением этого известия, поэтому он был задет тоном Кошмарика и даже оскорблен, захотелось встать и уйти подальше от этого злого, черствого человека. Но почему-то Володя не встал и не ушел, а только спросил:

— Купался, что ли?

— Нет. — Кошмарик бросил камень в застывшую гладь озера. — Рыбу ловить пошел. Было это девятого мая, на праздник. Весна у нас холодная была, лед еще держался. Выпивши он, конечно, был, вот и полез на лед да далеко пошел, чуть ли не к острову. Мать его не пускала, а Мишка, рассказывают, все выкобенивался: «Не боись, — говорил, — я еще и не на такой лед ходил». Пошел и провалился. Слышали, что кричал он громко так, на помощь звал, неохота помирать, понятно. Но кто спасет? Далеко от берега кричал, а мужиков у нас немного, да и те, кто есть, все пьяные были тогда. Батька мой тоже... Кошмарики!

Володе стало жутко, и он спросил, желая казаться равнодушным:

— Молодой, что ли, парень?

— Лет двадцать пять. Он в пансионате банщиком работал, сауну обслуживал. Нехудая, между прочим, работенка — сам бы устроился, да не берут.

— А нашли... его? — тихо спросил Володя, пропустив мимо ушей сообщение о достоинствах работы банщика.

— Кого? — не понял вначале Ленька. — Мишку-то? Нет, не нашли. Рыбы, наверно, утопленника объели...

— Как... рыбы? — замер Володя.

— Да жрут же, говорят, они покойников. И окуни, и ерши... Если б нашли Мишку, стала бы Шура по берегу таскаться да стонать.

Володя смотрел на озеро, на остров, рядом с которым погиб молодой парень. Ему было тяжело. «Ну зачем я сюда приехал? Как хорошо было дома!» И теперь озеро казалось ему не только неприятным, но и попросту страшным.

— А что это за остров? — спросил Володя, потому что молчание становилось гнетущим и тяжелым, — Кошмарик сегодня выглядел задумчивым и скучным. — Там кто-нибудь живет?

Кошмарик длинно сплюнул в воду, точно озеро и ему было неприятно.

— У нас остров этот Ежовым называют, и никто там не живет. Кому там жить? К тому ж рассказывают о нем разное...

Володя насторожился. Конечно, разве мог этот дикий, неприветливый с виду остров внушать приятные мысли, обещать радость? И мальчику захотелось узнать, что же говорят об этом острове, а Кошмарик словно нарочно замолчал, желая, как видно, помучить Володю.

— Ну и что же говорят о нем? — как можно равнодушней спросил Володя.

— А рассказывают, — с важной небрежностью в голосе начал Ленька, — что никто еще оттуда не возвратился, если вдруг занесла его нелегкая на остров этот.

У Володи внутри что-то съежилось, сжалось, притихло.

— Как... не возвратился? Почему же это?

— А вот так и не возвратился, — подтвердил Кошмарик, очень довольный собой за произведенный эффект. — Жил здесь неподалеку от озера один старый финн. Остался он здесь, в своем доме, когда после войны другие финны к себе в Финляндию сбежали. Так вот, рассказывал он мне перед смертью (Кошмарик выделил особо «перед смертью», словно что-то важное можно сообщать только вблизи кончины), что рыбаки или кто другой, попадавшие на Ежовый остров, домой не приезжали. Лодки их потом среди озера находили... пустые лодки. А люди — как сгинули. Кошмарики!

Володя ощутил, что по телу забегали мурашки. Нет, он не боялся, — чего же здесь бояться? — просто воображение его тут же нарисовало и этих рыбаков, находящихся во власти какой-то неведомой силы, и пустые лодки, и стоны родственников пропавших людей.

— Так какая же причина? — желая казаться спокойным, спросил Володя.

Кошмарик усмехнулся и снова плюнул в воду.

— Если б знал кто-нибудь! Впрочем, разное болтают. Говорят, что после войны на Ежовом острове много всяких ловушек осталось: то ли немцы их наставили, то ли финны, то ли наши. Для обороны, в общем. Идет, например, человек, идет и вдруг в яму падает, на колья прямо — вот и отпрыгал. Но яма — это ерунда. Болтают, что наставлены там противопехотные ловушки похитрее. Представь себе проволоки колючей моток, на какой-то сильной пружине накрученной, в траве припрятанной. Идешь себе спокойно, мечтаешь, вдруг раз! — за рычажок задел, и мигом пружина срабатывает, проволока колючая распускается и тебя всего с головы до ног опутывает. Не веришь? Вот и кричи потом «мама» — никто тебя не услышит, а если даже и услышат, так на помощь не придут, побоятся. А через неделю от тебя один чистенький скелет останется — рыжие лесные муравьи мясо твое по кусочкам разнесут. Сколько, говорят, скелетов на острове уже нашли... Кошмарики!

Володя хоть и заметил нелогичность в рассказе Леньки (кто же мог рассказывать о найденных скелетах, если с острова никто еще не возвращался), но опровергать Кошмарика не стал. В подробностях повествования он почувствовал достоверность, которая заставила похолодеть кончики пальцев на руках. «Эх, черт! — подумал он с неудовольствием. Неужели опять боюсь? Одного лишь рассказа испугался? А если съездить туда, на остров? Проверить все, ловушки эти посмотреть. Надо только осторожно, палкой впереди себя пошуровать. С умом действовать!» А Кошмарик в это время говорил:

— А кому вообще и ездить-то на этот остров? Отдыхающим? Так лодочной станции у нас нет. А в поселке пять человек живет, что пансионат обслуживают, да еще лагерь. Здесь ведь до недавнего времени погранзона была, край, как говорится, дикий. Мало кому и нужен это остров.

— Ну а тебе самому не хотелось разве там побывать? — спросил Володя, у которого в голове уже мелькал неясный план.

— Мне?! — так и подскочил на камне Кошмарик. — Что я, чокнутый, что ли? Мне моя жизнь молодая дорога! Впрочем, подплывал я один раз на лодке к острову — рыбачил. Ну вот, подъехал, дай, думаю, на остров выйду, по краешку пройду, проверю, есть ли здесь ловушки.

— Ну и что? — спросил Володя.

— А то, что только встал я на землю и несколько шагов прошел, как гул послышался какой-то. Низкий такой гул, густой, точно кто-то под землей то ли рычит, то ли гудит. И, знаешь, неприятный этот звук такой, в тоску вгоняющий, точно плачет кто-то: гу-у-у, гу-у-у! Нет, думаю, это место не для меня! Нечего мне здесь делать. Может, это покойники в земле гудят, наружу просятся. Ну, я им не помощник. В лодку прыгнул и скорей к нашему берегу поплыл, а гудение то стихло разом. Кошмарики!

— А может, это пограничники сигнализацию какую-нибудь устроили? предположил Володя, голос которого подрагивал. Ему почему-то хотелось подыскать для объяснения надежный аргумент.

— Не думаю, — решительно замотал головой Кошмарик, которому, видно, была дорога собственная версия о гудящих покойниках. — Давно уж нет поблизости пограничников. Нечистое просто место остров этот, нехорошее место...

Володя закусил нижнюю губу. Он, казалось, на что-то хотел решиться. Молчал минуты три, а Кошмарик поплевывал в это время в воду, совершенно довольный тем, что произвел на «лагерника» сильное впечатление, — он все видел! Но вот заговорил Володя:

— Значит, есть у тебя лодка?

— Ну есть, а что? Весельная пока, но через месяц я катер покупаю с двумя двадцатисильными моторами. Уж погоняю по озеру! Хозяином здесь буду! А зачем тебе лодка-то?

— Давай с тобой на остров сплаваем, посмотрим, походим там! — выпалил Володя. Ему так сильно захотелось перебороть свой страх, подняться над ним, покорить боязнь, вызванную рассказом Леньки. Но Кошмарик вскочил на ноги, стал быстро-быстро крутить пальцем возле виска.

— Ты что?! Ты что?! — затарахтел испуганно и быстро. — Совсем опупел, что ли?! Съел чего за завтраком несвежее?! На остров я с тобою поплыву! Ты, парень, я вижу, смелого из себя корчишь, ну а я другой. Мне моя жизнь молодая дорога. Она, может, еще и государству пригодится!

— Давай сплаваем, — не унимался Володя. — Мы осторожно, мы палками вначале дорогу пощупаем — не сцапают нас ловушки!

Но Кошмарик был непреклонен.

— Все, замолкни, «лагерник»! — приказал он. — Никуда с тобой не поплывем, хотя... — И Кошмарик вдруг замялся отчего-то и даже скис, сделавшись унылым и каким-то озабоченным.

— Ну, чего ты? — спросил Володя, видя замешательство Леньки.

— Знаешь, — как-то нараспев, по-девчоночьи задумчиво сказал Кошмарик, — оно-то вроде бы и есть польза на остров сплавать. Есть, есть прок...

— Ну, какой же, говори, — с нетерпением настаивал Володя.

— Да не гони ты, расскажу. — И снова замолчал Кошмарик, точно раздумывал, стоит ли открываться Володе, — тон выдерживал. — Вон, видишь, самолета кусок стоит, штурмовика. — И показал рукою в сторону фюзеляжа, укрепленного на постаменте.

— Да, вижу, — подтвердил Володя. — А что это за штурмовик?

— Штурмовик героя Петушкова, сбитого в бою воздушном, как говорят, в конце войны, когда финнов да фашистов отсюда гнали. Так вот этот Петушков один напал на транспорты фашистские, летевшие с какими-то ценностями большими. Колонну эту десять истребителей немецких прикрывали. Петушков два истребителя подбил и транспорт, но сам подбитым оказался и упал на берег. Самолет его лет десять назад отыскали, летчика похоронили, а фюзеляж как памятник оставили. Теперь у «лагерных» линейки рядом с ним проходят. Клянутся быть во всем похожими на героя Петушкова. Ты тоже клялся?

— Нет, — мотнул головой Володя, — не клялся. Я, когда другие клялись, в изоляторе лежал, с рукой...

А Кошмарик продолжал рассказ:

— Ну так вот, куда немецкие истребители упали, я не знаю, а что до транспорта, то старый финн видал, что свалился он как раз на остров. Еще болтали, что не сгорел он, а наполовину ушел в песок, а в самолете этом немало всякой интересной всячины...

После этих слов оба притихли. Кошмарик снова опустился на камень и что-то насвистывал, бросая в воду камешки. У Володи мысли сменяли одна другую со скоростью кино. Он видел, что Кошмарик почти согласен и дает ему повод уговорить себя, и отказываться теперь, когда его предложение почти принято, было уже невозможно. Да, вероятно, приглашая Леньку на остров, Володя в глубине души ждал решительного отказа. В этом случае он как бы успокаивал свою совесть: я хотел туда поехать, ничего не боялся, но испугался тот, кто имеет лодку, а, значит, я смелее его. Но теперь, сняв свое предложение, в положении труса мог бы оказаться сам Володя. Он стал бы презирать себя, не откликнувшись на призыв Кошмарика, пусть даже сделанный так осторожно, одним лишь намеком.

— Давай, давай, поплывем! — настаивал Володя. — Да какие там мертвецы? Что за ловушки? Да сгнили там уже давно твои ловушки! Давай самолет посмотрим... — Он произнес свою длинную, горячую фразу и тут же осекся: вспомнилось вдруг и совсем некстати предупреждение следователя-толстяка, просившего не уходить за пределы лагеря. Вспомнил и двух сбежавших из зоны заключенных, убийц, имевших автомат, безжалостных, должно быть, и кровожадных, и настроение, как ртуть термометра, вынесенного из дома на мороз, быстренько упало.

Неизвестно, заметил ли это Кошмарик, или же у него были собственные доводы, но он решительно сказал:

— Нет, Вовчик, на остров мы с тобою не попремся! Я той гудящей жути больше слышать не хочу! Давай-ка мы с тобою в дот финский слазаем, там поковыряем.

Володя с облегчением вздохнул, хотя постарался сделать это как можно незаметней, и огорченным голосом спросил:

— А что за финский дот? Что мы там будем ковырять?

Кошмарик усмехнулся полупрезрительно, дивясь Володиному недоумию:

— Ну ты даешь! Не знаешь разве, что здесь неподалеку линия Маннергейма проходила, которую солдаты наши когда-то штурмовали? Там дотов финских тьма-тьмущая. Все они, конечно, в развалинах, потому что артиллеристы наши их с прямой наводки разбивали, но поковыряться там с толком можно. Навар хороший иногда выходит.

— Оружие, что ли? — навострил уши Володя, прекрасно сообразивший сразу, что можно разыскать под развалинами дота.

Но Кошмарик пренебрежительно махнул рукой:

— На кой сдалось оружие это! Ну, есть там, впрочем, старье ржавое дрянь всякая. Нет, я оружием не балую — за него, — с деловитым видом заметил Ленька, — срок можно заработать. Мне другое интересно, я... — он замолк на минуту, как бы не решаясь открыть секрет, — золотишко там ищу.

Володя удивился:

— Откуда же там золото?

А Кошмарик пошмыгал носом, улыбнулся нагловатой, натянутой улыбкой, сказал негромко:

— Откуда, откуда... Мало, что ли, человек с собой золота носит? Солдаты, офицеры наши, ихние тоже его имели. Зубы, например...

Как ни смотрел Володя на Кошмарика с уважением, но здесь-таки не выдержал:

— Ну и мразь же ты! — поднялся с камня. — Коронки золотые ковыряешь... твои слова... у мертвых?! Да?!

Кошмарик тоже поднялся мигом, взъерепенился:

— Да ты потише, потише ты, не тявкай! Коронки! — и сразу же притих. Ладно, сядь ты... пошутил я. Там коронки другие сняли уж давно. Я другое в дотах ищу, мелочь всякую. Знаки отличия, наградные знаки, медали, может быть, пуговицы, на худой конец. Недавно портсигар серебряный нашел. Все это у коллекционеров спрос находит, а для меня — навар. Ну так пойдешь?

Володя раздумывал. Ему очень хотелось побывать у финских дотов и покопаться в их земле, но останавливало лишь то, что отлучаться за пределы лагеря было строго-настрого заказано. «Если поймают, — подумал он, — то мигом выпрут из лагеря. То-то мама огорчится...» Но в то же время он вдруг подумал, что мама, археолог, наверняка поняла бы его и обязательно простила бы.

— А далеко туда идти-то, до этих дотов? — хмуро спросил Володя.

— По лесу быстрым шагом полчаса. Давай пойдем, порыщем. На двоих поделим, если чего найдем. Там у меня лопата уж припрятана. Пошли, в жмурки тебе, что ли, с пионерами играть? Кошмарики!

— Ладно, — сказал Володя, не спешивший давать согласие. — Ты меня завтра утром у столовой подожди. Может, до обеда и удастся сбегать. Только, — строго сдвинул брови, — уговор: золотые зубы при черепах останутся. Идет?

Кошмарик презрительно цвинькнул слюной.

— Идет! Пусть себе скелеты фиксами сверкают!

И они пошли к лагерю, но Володя напоследок глянул на Ежовый остров, горбатый, молчаливый, манивший мальчика к себе своей пугающей, запрятанной в глубине тайной.

ГЛАВА 5ДОЛГОВРЕМЕННАЯ ОГНЕВАЯ ТОЧКА

После ужина Володю стала мучить проблема: как убить время до отбоя. Нет, он не был бездельником, лишенным фантазии, и дома у него обязательно сыскалась бы куча дел, но здесь оказывалось, заниматься Володе было абсолютно нечем.

Вначале он потолкался возле баскетбольной площадки, где проводился матч между отрядами, но спортивные состязания никогда не зажигали в нем азарт, а тем более страсть, поэтому игра очень быстро наскучила Володе, и он ушел.

Захотел было взять какую-нибудь книжонку в библиотеке, потому что взятые из дому книги он успел прочесть, пока лечил укушенную руку. Но библиотека оказалась на запоре, так как работала лишь утром, до обеда.

Потом он подошел к низенькому зданию, где работали разные кружки, но оказалось, что для мальчика организовать кружки забыли: действовали только те, что учили рисовать, делать мягкие игрушки и макраме, но все это Володю, конечно, устроить не могло.

Он зашел было в деревянный сарайчик с аляповатой вывеской «Диско», откуда доносился ураганный рев рока. Но постояв минут десять в душном помещении дискотеки, фанерные стены которой подпирали спинами мальчики, во что бы то ни стало желавшие казаться похожими на развязных киногероев, и девочки, похожие друг на друга взлохмаченными, как у тюзовских колдуний, волосами, Володя покинул пристанище рок-фанатов.

Смотреть телевизор ему совсем не хотелось, и Володя пошел, как говорится, куда глаза глядят, обдумывая дорогой все, что услышал он сегодня и от следователя, и от Кошмарика. Поминутно мысли его возвращались к плакавшей на берегу женщине, которая пыталась, должно быть, увидеть на глади озера хотя бы тело своего утонувшего сына. В общем на душе у Володи было муторно и скверно, гораздо хуже, чем тогда, когда он шел в школу с невыученными уроками. Куда хуже!

Вот он уже оставил за спиной лагерные постройки, и стала тише звучать песня, проигрываемая сегодня через громкоговоритель уже раз пятый, с каким-то глупым, непонятным Володе текстом: «Путана, путана, путана, ночная бабочка, но кто же виноват...» В этот уголок лагерной территории, наверное, никто никогда не заходил, и местечко это напоминало настоящий дикий лес. Если бы еще не музыка...

Он опустился на ствол огромной, поваленной сосны и, положив на колени руки, сидел неподвижно и тихо. Здесь он чувствовал себя свободным.

Вдруг чьи-то шаги и негромкий смех заставили его вздрогнуть — кто-то подходил к его укрытию, и Володя вначале очень огорчился из-за того, что нарушили его покой, хотел было подняться, чтобы идти, но снова сел на дерево: он узнал голоса подошедших людей, остановившихся за густым кустом орешника, всего метрах в двух от Володи.

— Ну ладно, дальше не ходи, — произнес мужской голос. — Здесь нас не найдут и мы, как говорил какой-то поэт, укроемся от суетного мира.

Сердце Володи тревожно застучало — он узнал голос Чайковского и тотчас понял, что если его обнаружат, то воспитатель прицепится к нему, как банный лист, будет допрашивать, грозить, читать мораль. Да, нужно было сидеть тихо-тихо, а то...

Между тем раздался звон стекла, и Чайковский сказал:

— Ну, Оленька, давай, стаканчик пропусти. Это очень хорошее винцо, для девочек.

— А я не девочка, — хихикнул женский голос, принадлежавший пионервожатой Ольге Васильевне, через несколько секунд с неудовольствием сказавший: — Тьфу, дрянь какая! Кислятина!

— На, на, скорей конфеткой закуси, а после листом лавровым зажуешь, чтобы не пахло. А то унюхает начальница... — И Володя услышал очень нехорошее слово, отпущенное Чайковским в адрес начальника лагеря.

Послышалось чавканье и одобрительное причмокивание.

— Слушай, Петро, — сказала вдруг Ольга Васильевна, — а к этому Климову сегодня милиционер приезжал, следователь.

— Н-да? Оч-чень интересно! — отреагировал Чайковский.

— Может, он малолетний преступник какой, этот Климов?

— Вполне может быть, — серьезно ответил Петр Ильич. — Я тебе как опытный педагог скажу: если он и не совершил пока преступления, то обязательно совершит. Я у него заметил склонность на всех плевать, возноситься над миром. Супермена из себя корчит, умнее других себя считает. Выпру я его при первой же возможности из лагеря, не по душе мне этот Климов.

— Слушай, давай не будем больше об этих придурках, — предложила пионервожатая. — Надоели они мне за пять дней хуже горькой редьки.

— Ладно, не будем, — согласился Петр Ильич, — мне они не меньше надоели. Если б не ты, не знал бы, что и делать в этом лагере. С ума сойдешь...

И Володя услышал какие-то звуки, очень похожие на звуки поцелуев. Но вскоре снова прозвенело стекло и послышалось шуршание удаляющихся шагов. А Володя еще долго сидел на поваленной сосне со сложенными на коленях руками. Он сидел в каком-то оцепенении, потому что подслушанный невольно разговор буквально ошеломил его, обескуражил и очень взволновал.

Во-первых, совершенной неожиданностью для него явилось то, что воспитатель и пионервожатая могли пить вино и... целоваться, при этом высказываясь так грубо о начальнике лагеря, симпатичной женщине, и называя своих подопечных придурками. А во-вторых, Володя был глубоко уязвлен тем, что в нем подозревали настоящего преступника, считали вознесшимся над миром, а ведь это была неправда.

Но вдруг в голове Володи подобно фотовспышке неожиданно ярко сверкнула одна идея. Он заулыбался, но зло и язвительно, и сказал сам себе: «Преступник, говорите? Ну так теперь посмотрим, кто кого! Попробуйте-ка, суньтесь ко мне!» И если до ужина Володя еще сомневался, стоит ли ему идти с Кошмариком к финским дотам, то теперь он был абсолютно уверен в этом.

***

На другой день, когда Володя после завтрака вышел из столовой, он увидел Кошмарика, стоявшего за сосной: видно, привлекать к себе внимание лагерного начальства он не хотел. Володя кивнул ему, и Кошмарик кивнул тоже, указывая головой направление, в котором надлежало идти. Так и шли они по лагерю на расстоянии шагов тридцати друг от друга, и эта конспирация очень нравилась Володе, хотя со вчерашнего вечера он находился в убежденности, что вести себя ему теперь можно лишь по собственному усмотрению.

Парадный въезд в лагерь они обошли стороной (там обычно стояли дежурные), перемахнули через забор, и только после этого Кошмарик подошел к Володе:

— Молодец, Вовчик! А я-то думал, ты побоишься.

На что Володя сказал ему тоном очень решительным и твердым:

— Ты запомни: я ничего и никого не боюсь! Понял?

Кошмарик хотел было усомниться, но, увидев, как насуплены брови «лагерника» и крепко сжаты губы, лишь сказал:

— Ладно, верю. А теперь давай-ко по шоссе пойдем вначале, а после через лес. Ходу — полчаса, как я и обещал. Идем!

Володя шел рядом с Кошмариком в отличном расположении духа. Ветерок, шаловливый, свежий, надувал его рубашку пузырем, и Володе казалось, что у него на спине колышутся маленькие крылышки, выросшие одновременно с уверенностью в себе, несшие его вперед и даже как будто поднимавшие над землей. И Володя улыбался, слушая болтовню Кошмарика:

— Не понимаю, почему у нас в стране бедные есть? От лени, наверно. А деньги, старик, на любой дряни сделать можно. Я по весне нехило заработал на старой шапке офицерской.

— На ушанке, что ли? — весело спросил Володя.

— Ну да! Я ведь по-фински, как настоящий тормалай, говорю. Ну, вышел это я на шоссе, стопорю тормалайский бас[1], захожу в салон. Конечно: «Терва тулоо, пойка!»[2], вначале, и шапку им за финские баксы и втюхал. Марки потом на рубли по курсу коммерческому перевел и получил за такую рвань почти что тыщу рублей. Кошмарики! Ты понимаешь, я на «Жигуль» коплю.

Хоть и неприятно было Володе слушать о бизнесе Кошмарика, противно даже, однако он и виду не подал, а только лишь поулыбался. Ленька нравился ему не способностью делать деньги из «дряни и рвани», а независимостью своей и какой-то ухарской удалью, так недостававшей Володе.

Они уже минут пятнадцать шли по сосновому лесу, ступая то по мягкому мху, то по теплой земле, устланной хвоей. Пахло так, что кружилась голова. Солнце с трудом пронзало своими лучами переплетенные наверху кроны деревьев, и лишь кое-где зеленый ковер из мха словно вспыхивал, зажженный пробившимся к земле лучом.

— А ты к дотам часто ходишь? — спросил Володя, хотя и знал, что Кошмарик уверит его в том, что бывал там не меньше сотни раз.

— А как же! — важно ответил Кошмарик. — Я же сталкер!

— Кто-кто? — не понял Володя.

— Не знаешь, что ли? — неодобрительно глянул на «лагерника» Ленька.

— Впервые слышу.

— Ну так знай, что сталкерами в наших местах тех называют, кто по местам боев ходит. Тут из города немало разных сталкеров шатается, только зря ходят — все уже давно обобрано. Сколько лет после войны прошло, прикинь-ка? Таких умных, как они, целые табуны здесь прошли, все прочесали, как гребенкой...

Володю огорчили слова Кошмарика.

— А зачем же мы туда идем? Зачем напрасно в земле-то ковыряться?

Кошмарик давно уж понял, что имеет дело с совершенным несмышленышем, поэтому обливать Володю презрением он не стал, а лишь сказал:

— Раз идем, значит, не напрасно. Те, кто раньше ходили, все больше поверху смотрели, землю не перебирали, доты разбитые обходили стороной. А я — настырный, я — не лентяй. Бизнесмен лентяем не имеет права быть. Я такой дотик разыскал, куда никто не лазал, — камня на камне пушкари наши от него не оставили. Ладно, скоро уж на месте будем. Все сам увидишь.

И действительно, чем дольше шли по лесу мальчики, тем больше следов далекой войны попадалось на их пути. То слева, то справа появлялась воронка, оставленная тяжелым фугасным снарядом, неглубокая уже, заросшая мхом и травой. Кое-где видны были тоже мелкие зигзагообразные траншеи, ямы, где раньше были устроены блиндажи. Но вот Володя даже вскрикнул, обратив внимание Кошмарика на проржавленную каску, лежавшую под кустом. Она лежала закругленной частью кверху, и на полусфере ее зияла рваная пробоина, через которую тянулся из земли к свету желтоцветный лютик.

— Ладно, дальше пойдем, — потащил Кошмарик Володю за рукав. — У дота этого добра навалом будет.

— А мин и снарядов там случайно нет? — равнодушно спросил Володя, хотя этот вопрос его давно уж волновал. — Не подорвемся?

— Ну я же не подорвался? — стукнул себя по груди Кошмарик. — Я сам этих игрушек не люблю. Что, я глупенький, что ли, в бомбах ковыряться? Мне жизнь дорога, я осторожный.

— Это я заметил, — позволил себе Володя колкость, намекая на то, как вел себя Кошмарик на змеином пригорке. Но Ленька то ли не понял колкости, то ли решил не связываться, промолчал.

Скоро лес поредел, и мальчики вышли на большую поляну. Никакого дота видно не было, хотя Кошмарик заявил:

— Все, пришли.

— Да где же дот-то? — крутил Володя головой.

— А вон! Не видишь, что ли? — показал рукой Кошмарик в сторону кучи каких-то камней, принятых Володей за обыкновенные валуны. — Я же говорил, что здесь развалины. Пошли, пошли.

Когда мальчики подошли к камням, то Володя разочарованно почесал затылок: на самом деле от долговременной огневой точки здесь мало что осталось. Правда, присмотревшись, Володя увидел, что обрушена лишь крыша, а мощные боковые стены только сдвинуты. Видно, артиллеристы заехали крупнокалиберным снарядом прямо в серединку дота.

— Ну и где же здесь копать? — уныло спросил Володя, видя нагромождение бетонных обломков.

— Как где? Под бетоном, конечно. Только осторожно подкапываться надо, а то еще завалит... Ну, ты давай, начни копать вот в этом месте, а я покурю пока — устал маленько.

И Кошмарик подал Володе лопату, которую прятал между плит, присел на покореженный обломок бетона и медленно стал раскуривать сигарету, не забыв перед этим предложить Володе «настоящие» «Мальборо».

— Так, — размышлял Володя вслух, — там, я вижу, ты уже копал. Ну а если под эту плиту подлезть? Я так соображаю: если уж этот кусок упал — а здесь тонн пять весу будет, — то под него со времен войны никто не лазал.

— Правильно соображаешь, — заметил Кошмарик, выпуская дым из ноздрей.

А Володя продолжал рассуждать:

— Значит, заложу-ка я вначале пробный шурф (от мамы своей узнал!) и посмотрю, что он мне даст...

— Верно, заложи и посмотри, — кивнул Кошмарик.

— Ну, так я начну.

— Давно пора.

Володя снял рубашку и, оставшись голым по пояс, поплевал на ладони перед тем, как взялся за лопату, и только после этого вонзил ее лезвие в землю. Оказалось, что копать очень легко — почти один песок, но поначалу не принесший ничего интересного. Володя выбрасывал и выбрасывал его из-под плиты, тщательно разгребал каждый выброс руками, надеясь найти хотя бы осколок, стреляную гильзу, пуговицу от мундира, но ничего, кроме камешков и мелких обломков бетона, его лопата не приносила.

— Ты копай, копай, — советовал Кошмарик, замечая разочарование Володи. — Устанешь — мне лопату дашь, я поработаю. Мне позарез что-нибудь ништяковое найти надо — баксы нужны.

Но Володя хоть и чувствовал, что начинает уставать, лопату Кошмарику отдавать не хотел. И вовсе не потому, что Ленька мог бы стать в случае находки обладателем какой-нибудь замечательной вещи. Просто Володя хотел во что бы то ни стало откопать ее своими руками, чтобы можно было потом сказать: я откопал то-то и то-то, там-то и там-то. О ценности вещи он даже не думал.

— Ну что, устал? — спросил Кошмарик, и Володя по его тону понял, что если он скажет «нет», то Ленька не обидится.

— Еще покопаю, — отвечал Володя, хотя пот щекочущими струйками уже сбегал по его спине за штаны.

— Ну, покопай, покопай, так и быть, — охотно согласился Кошмарик. — Я тебе за работу накину, не бойся.

Но Володя оставил без внимания великодушие Леньки и все выбрасывал и выбрасывал песок. Он выкопал под плитой небольшую пещеру, работать лопатой стало уже неудобно, нужно было убирать землю под ногами, чтобы удобнее было стоять. И вдруг лезвие лопаты ударилось во что-то твердое, что показалось Володе вначале куском бетона.

Он встал на четвереньки, засунул голову в выкопанную пещерку, руками стал очищать от песка найденный предмет. Сразу было видно, что не камень это и не бетон: поверхность его оказалась гладкой, рыжеватого цвета, какой-то полукруглой. Вот Володя очистил его от песка настолько, что смог хорошо ухватиться пальцами обеих рук за выступающую часть. Потянул на себя — и вытащил человеческий череп, безобразный в своем мертвом оскале.

Едва Володя поднял череп, как нижняя челюсть его, державшаяся, похоже, на одном лишь честном слове, отвалилась и упала на ногу мальчика. И Володю охватило чувство могильного страха вперемешку с гадливостью.

— Что, что нашел? — подскочил к нему Кошмарик, выхвативший тотчас череп из Володиных рук и принявшийся разглядывать его, точно это был не череп, а драгоценный сосуд из скифского кургана. Потом Кошмарик поднял упавшую челюсть и тоже осмотрел ее, и при этом был так хмур, точно держал в руках кости своего заклятого врага.

— У-у, гад! — выругался он наконец. — Не мог себе хоть пару золотых фикс вставить! Жмот! — И далеко швырнул череп.

Вдруг бешенство какой-то неистовой силы охватило Володю. Кошмарик внезапно представился ему огромным жадным упырем-пауком, спешащим заграбастать добычу своими жуткими лохматыми лапами.

— Слушай, ты... — запинаясь, срывающимся тихим голосом заговорил Володя. — Жук навозный! Гробокопатель паршивый! Еще раз скажи при мне о фиксах золотых — самому зубы вставлять придется! Понял?!

Володя даже не заметил, что, произнося эту фразу, взял в руки лопату и сделал угрожающее движение. Однако все это видел Кошмарик, на которого внезапное бешенство «лагерника» произвело сильнейшее впечатление.

— Ты что?! Ты что?! — отскочил он в сторону. — Псих, что ли?! Я ж пошутил! А ты не понял? Да нужны мне их зубы! Я на грибах больше заработаю! Во чокнутый!

Кошмарик, посмеиваясь над Володиной яростью, но сильно оробев, сел на прежнее место и снова принялся раскуривать сигарету. Володя же, не желая разговаривать с Ленькой, снова принялся ковырять лопатой землю и даже не откликнулся на предложение Кошмарика, посланное ему примирительным тоном:

— Слушай, давай покопаю. Заморился же, я вижу.

А Володя все копал, неистово и упрямо. Он почему-то предчувствовал, что впереди его ждет что-то интересное. И на самом деле все говорило о том, что он напал на «жилу». Лопата раз за разом выбрасывала вместе с песком все новые и новые трофеи: стреляные гильзы, несколько разнокалиберных боевых патронов, какие-то ржавые металлические обломки, обрывки то ли кожи, то ли материи.

Все это Володя почти не сортировал — рассчитывал посмотреть на находки внимательнее потом, когда совсем уж устанет копать. Его сердце стучало станковым пулеметом, гулко и часто. Да, он знал, что нужно было копать и копать... И на самом деле, потянув за три сцепленных между собой патрона, он вытащил из-под плиты длинную пулеметную ленту.

Кошмарик, давно уже вставший с камня, смотрел на результаты работы Володи не только с интересом, но и с завистью. Он уже жалел о том, что «засиделся» и не стал копать сам. Но отобрать у «лагерника» лопату он как-то не решался, догадываясь, что Володя не отдаст ее. Но при виде пулеметной ленты он не смог сдержать восклицание.

— О, ленточка ништяк! Мы ее потом пристроим!

Однако Володя не ответил Леньке, а все выбрасывал песок из-под плиты и выбрасывал. Вдруг лопата опять наткнулась на что-то, и предмет этот не был обломком бетона — острие лопаты ударило во что-то вязкое. Мальчик окопал это «нечто» со всех сторон, поддел снизу и вынес на лопате к своим ногам какой-то бесформенный ком, который был чуть меньше волейбольного мяча размером. Песок и глина спрессовались за много лет так плотно, что Володе стоило немалого труда, чтобы разбить комок.

— Чего, чего это?! — заволновался Ленька. — Ну, кошмарики! Мину, кажись, нашел! Кончай лопатой молотить — сейчас шарахнет!

Но Володя знал, что это не мина и не просто ком глины. Бросив лопату, он стал очищать найденный предмет от песка руками и скоро увидел, вернее, нащупал кожу, старую, истлевшую, которую и кожей-то никак нельзя было назвать. Лоскутья ее, мелкие кусочки так и отскакивали, падая на землю, когда Володя освобождал от грязи свою находку.

Скоро определились формы предмета: похоже, Володя держал в руках кобуру пистолета, тяжелую такую кобуру, клапан которой поднять было трудно, до того кожа слиплась, спрессовалась. Мальчик нетерпеливо рванул отставший кусок кожи — и кобура буквально расползлась на части, гнилые и трухлявые. Под кожей оказались какие-то тряпки, — тоже на землю! И вот уже Володя держал в руках то, что даже снилось ему не раз, то, что сразу делало его сильным и смелым, утверждало в собственном мнении, прибавляло лет и даже росту.

Пистолет был тяжелым, большим и каким-то хищным. Перед тем, последним боем его, должно быть, хорошенько смазали и даже завернули в промасленную тряпицу, прежде чем положить в кобуру, точно хозяин пистолета знал, что оружию придется пролежать в земле не меньше пятидесяти лет. Ржавчина слегка покрывала черную вороненую сталь, а сверху, на стволе, время выщербило неглубокие вмятины. В основном же пистолет сохранился замечательно.

Володя держал его в руках, широко раскрыв глаза, словно не веря своей удаче. Он был заворожен убийственной «всамделишностью» находки, и все сознание мальчика, все его чувства еще не знали, как откликнуться на нее.

— А-а, ржавье, наверно! — пренебрежительно сказал Кошмарик, страшно завидуя «лагернику» и нещадно ругая себя за лень.

И этот возглас будто вывел Володю из гипнотического состояния — нужно было защищать находку, словно от этого зависела репутация того, кто нашел пистолет.

— Нет, он не ржавый, — покачал Володя головой. — Вполне приличный пистолетик, проверить можно.

Он говорил эти слова нарочито спокойно, хотя в душе Володи уже отплясывала какой-то бешеный танец дюжина веселых чертиков. Мальчик рассматривал пистолет уже деловито, без лишних восторгов, и оружие напоминало Володе браунинг, который всего лишь месяц назад мастерил он дома так самозабвенно. Тут почему-то вспомнился Володе и Иван Петрович, и Иринка (некстати как!), вспомнилось то, как сидели они со стариком на скамейке, а он рассказывал о несовершенстве пистолета браунинг.

«Где-то здесь должен быть предохранитель, — подумал Володя. — Уж не этот ли рычажок?» И мальчик большим пальцем левой руки, приложив немалое усилие, надавил вниз шпенек предохранителя.

— Чего, чего ты будешь делать?! — заволновался почему-то Ленька. Стрелять, что ль?

Володя почувствовал какую-то удивительно сильную уверенность в своих силах. Сказал невозмутимо и спокойно:

— А почему бы нет?

Кошмарик напрочь потерял самообладание, чем рассмешил Володю.

— Вовчик, Вовчик, ты что, съел чего несвежее?! Разве можно тут стрелять? Лагерь близко! Услышат! Заложат! Заметут!

— Разочек стрельнем, — не слушая аргументов Леньки, спокойно заявил Володя, а сам уже соображал, что нужно сделать для того, чтобы выстрелить из пистолета. Он вспомнил, что в фильмах вначале тянули на себя затвор, и Володя, увидев какие-то насечки на вороненой стали, вцепившись в них с обеих сторон подушечками большого и указательного пальцев правой руки, со всей силы стал тянуть на себя затвор. Вначале дело шло плохо — затвор не поддавался. Володя, кряхтя, опустив руки к коленям, все тянул и тянул. Вдруг затвор с трудом двинулся, и в пистолете, услышал Володя, что-то щелкнуло, подсказав Володе, его чутью, что пистолет готов к стрельбе.

— Ну ты даешь, кореш милый! — то ли с восхищением, то ли с издевкой сказал Кошмарик. — Только отведи ствол своей пушки подальше — мне моя жизнь молодая...

— Куда стрелять-то? — с радостной тревогой в голосе спросил Володя.

— Куда-куда... — был озадачен Кошмарик, которому совсем не хотелось стрелять. — Постой, тут я рядом одну мишеньку прячу...

Ленька, посмеиваясь чему-то, сбегал к ближайшим кустам и притащил оттуда ржавую каску, которую поставил на край бетонной плиты.

— Вот тебе цель, «лагерник»! Лучше не придумаешь! Можешь считать, что это голова пришельца из «Звездных войн». Стреляй, а я подальше отойду боюсь, разнесет твою пушку от выстрела, потому что барахло это ржавое!

Кошмарик на самом деле предусмотрительно отошел в сторону, а Володя приготовился стрелять. О, знал бы кто-нибудь, как боялся он сейчас! Нет, не потому, что думал о разрыве ржавого ствола — его беспокоило то, что выстрела может совсем не получиться: или испорчен механизм, или стерся боек, или патронов в обойме нет. Он же не проверил даже, есть ли в магазине патроны!

И все-таки Володя, отойдя метров на двадцать от каски, занял позицию, то есть притоптал немножко песок под ногами, которые расставил пошире, как делали обычно все детективы и даже гангстеры. Пистолет же обхватил он за рукоять обеими руками, и это он тоже видел в фильме, и потом Володе казалось, что держать оружие именно таким образом при стрельбе куда надежней и удобней: ствол качает меньше.

Вот уж все предварительные маневры были им с достоинством проведены, Володя поднял пистолет, подвел ствол на уровень своих глаз, поймал мушку в прорезь целика, совместил с каской. Он видел, что руки тряслись и ствол пистолета мотался из стороны в сторону, как тростиночка на ветру, однако Володя, зажмурив левый глаз, стал давить двумя пальцами на спусковой крючок. Потом ему казалось (но мальчику не хотелось верить в это), что в последнее мгновение он закрыл даже оба глаза. Но выстрел все же грянул, и грянул неожиданно и для Кошмарика, и для Володи, и даже для ворон, сидевших на соседних деревьях, которые тяжело снялись с ветвей и с карканьем стали кружить над бывшим полем боя. Не один лишь раскатистый, сухой звук выстрела, но и сильный толчок, подбросивший Володину руку с пистолетом, сообщили стрелку, что оружие в исправности, заряжено и к тому же что стрелял он неплохо: одновременно с выстрелом слетела с бетонной стены и каска, с жестяным звуком упавшая на камни.

Володя, опешивший, оглушенный, но счастливый, смотрел на то место, где еще секунду назад лежала ржавая каска. Но внезапно Кошмарик бросился к ней, поднял этот воинский головной убор.

— Ну, ты суперстрелок! — теперь уже откровенно с восхищением прокричал Ленька. — Ты не в Техасе случаем родился, а?!

— В Техасе, в нем родимом, — улыбался польщенный Володя, а между тем Кошмарик принес ему каску, и мальчики принялись с жадным вниманием рассматривать отверстие, сделанное пулей.

— Ну ништяк! — давился восторгом и завистью одновременно Ленька. — Ну кошмарики! Точно сверлом железо просверлило! Сила страшная! Троих таких, как мы, прошьет и не заметит!

Кошмарик долго еще восхищался и Володиным мастерством, и пистолетом, а потом сказал словно между прочим:

— Ну так что, старик, как добычу делить будем?

Володя молчал: поделить пистолет было трудно, хотя он сам не знал, что будет делать с ним. Правда, в голове уже сновал неясный план о том, что, поиграв с оружием в лагере, он непременно отнесет пистолет в милицию, хотя бы своему новому знакомому Григорию Семенычу. Но Кошмарик еще настойчивей спросил:

— Поровну договаривались или нет?

Володя, признаться, не помнил такого договора, поэтому сказал:

— Разве пистолет не я нашел?

— Точно, ты нашел. Только к этому доту я сам тебя привел. Я — сталкер, и без меня ты бы только банку из-под килек в томате нашел, да и ту ржавую. Что, думаешь, не докопался бы я до пистолета? Обязательно бы докопался. Так что поровну давай...

Володя разозлился:

— Что ж нам, распилить его, что ли?

Но у Кошмарика выход уже был готов:

— Неа, пилить не будем. Давай я эту пушку задвину кому надо. За тыщу рубликов задвину, вот и поделим: по пятьсот рублей получим — тоже деньги. Только пистолетик этот вначале с керосином почистить надо, чтобы ржавчину отмыть.

«А что? — подумал Володя. — Разве пятьсот рублей не деньги? У меня больше десятки никогда и не было, а тут полтыщи! Кроссовки смогу купить, а захочу — инструменты неплохие. Родителям скажу, что на тотализаторе выиграл. Что, разве мне деньги не нужны? Еще как нужны!»

И Володя уже собирался было дать Кошмарику согласие, но тут одна мысль, похожая на удар током, поразила его: «А кому же он пистолет задвигать станет? Кто тысячу за него отдаст? Да ведь понятно, кто даст бандит какой-нибудь, кто на грабеж собрался! Убийца!» А тут и Дима-Олег очень кстати вспомнился Володе со своей лживой сладкой улыбкой голливудской кинозвезды, и мальчик заявил:

— Если ты ворам пистолет продавать хочешь, то я на это не согласен. В милицию его отнесу!

Неожиданно Кошмарик не на шутку вспылил. Лицо его покраснело так, что светлые волосы Леньки сделались почти что белыми.

— Ты... ты... горнист пионерский! Павлик Морозов! Тебе не все ли равно, кто заплатит?! В милиции твоей, думаешь, хоть копейку дадут? Еще и в колонию посадят для малолеток, допрашивать станут, где взял! Думаешь, поверят тебе, что ты в земле боевой пистолет нашел, почти что новенький?! Давай сюда пистоль, а то я на роже твоей такой рок протанцую, что мама родная не узнает!

Только напрасно Кошмарик решил попугать Володю — едва тот услышал угрозу, как все в нем ощетинилось, приготовилось отразить атаку и перейти в наступление. Володя быстро запихнул пистолет в карман брюк, отскочил на два шага, поднял оба кулака на уровень лица, собираясь драться.

Кошмарик хоть и был трусоват, но теперь он так много наобещал, что нельзя было не выполнить хотя бы часть обещанного. К тому же ему страшно хотелось сделать пистолет своей собственностью, а успех в драке мог вознаградить его именно этой «ништяковой» вещью. И Ленька решился: он вдруг присел на корточки, словно собираясь завязать шнурок на кроссовке, но пальцы его правой руки взялись не за шнурок, а зачерпнули целую горсть песка. Выпрямился он так же быстро, как и присел, и, делая шаг вперед, Кошмарик швырнул песок в глаза своему противнику.

Уберечь свои глаза от песка, брошенного коварным Кошмариком, Володе помогли ладони рук, которыми он вовремя успел прикрыть лицо. Но момент был выигран Ленькой, потому что за песком он послал по направлению к физиономии «лагерника» несколько быстрых ударов. Володя отшатнулся, отвел несколько выпадов Кошмарика руками, а потом и сам ударил с левой, с правой, не разбирая и не видя, куда бьет.

Едва он нанес Леньке эти два удара, достигших цели, как Кошмарик тут же сник и уже не пытался наказать за дерзость того, кто должен был быть ему благодарен за переданную драгоценную науку делать деньги. Ленька схватился за ушибленное лицо, заойкал, заскулил, и Володе стало и жалко, и смешно, и противно одновременно.

— Ну чего там? Сильно задел? — спросил он, подходя к Леньке и пытаясь убрать руку от его лица, но Кошмарик лишь отмахнулся:

— А пошел ты! У-у, гад паршивый! Свинья неблагодарная! А я его еще к доту такому привел, секрет открыл!

Володя отчего-то испытывал чувство стыда: на самом деле, нужно было договориться с Ленькой другим способом. И тут великолепное решение проблемы явилось к нему мгновенно, как рождаются, наверно, все замечательные идеи в мире.

— Ладно, не скули, — сказал Володя. — Давай-ка мы с тобой теперь на остров Ежовый сплаваем. С пистолетом-то не страшно будет. Транспорт немецкий попробуем найти. Найдем — так рассчитаюсь я с тобой, а нет пистолет тебе отдам. Идет?

Кошмарик поднял на Володю насупленное лицо с кровянкой под острым своим стерляжьим носиком, недобро поглядел в глаза тому, кто оказался таким неблагодарным, и сказал:

— Черт с тобой, поплывем. Только ты, «лагерник», опять меня прокатишь, знаю! Теперь ты со своим пистолетом шефом себя считать будешь...

— Не бойся, не прокачу. Ну, так когда же поплывем на остров?

Кошмарик, утерев кровь по причине отсутствия платка каким-то широким листиком, сказал без настроения:

— Только через пару дней могу, — и прибавил: — Что, загорелось? Ты, я вижу, хваткий пацан, хоть и «лагерник». Да у вас там в Питере все такие подметки на ходу режут. Меня однажды трое ваших на шоссе поймали и так отделали по почкам, что два дня лежал. Фарцло вонючее!

Володя сразу понял, почему Кошмарика избили:

— А-а, так ты, наверно, тоже в это время «на работу» вышел? Так ведь?

Ленька разозлился страшно:

— Ну, ты догадливый! Да, вышел, томалаев стопорить хотел, потому что деньги до зарезу понадобились! Ты ведь не знаешь ни черта, а ведь я баксы не на «Жигули» коплю, как говорил тебе, а матери домой несу! Батька мой водку жрет, как слон, а жить-то надо! — И Кошмарик осекся, точно понял, что наговорил лишнего, и добавил с кривой ухмылкой: — Ладно, тебе, брат, этого не понять, раз не нюхал. Ну все, пошли. Больше сюда я не ходок — все ты выкопал сегодня.

И мальчики снова шли по лесу, а потом по дороге в сторону лагеря. Кошмарик нес на плече лопату, был угрюм и то и дело с озабоченным видом трогал свой нос. Настроение же Володи было совсем другим: в его живот упиралась прохладная сталь пистолета, засунутого вниз стволом за брючный ремень. Выпущенная поверх штанов рубаха надежно прятала его от постороннего взгляда. Володя был счастлив и горд, решителен и смел. Он ощущал себя героем-победителем, нет, целой армией героев, возвращающихся домой с поля битвы. И то, что он опаздывал на обед, Володю ничуть не волновало.

ГЛАВА 6ОТЧЕГО КОШМАРИКА НА ОСТРОВЕ ЧУТЬ НЕ ХВАТИЛ КОНДРАШКА

С Ленькой Володя расстался, едва они зашли на лагерную территорию. Володя не спеша двинул к своему коттеджу и еще издалека узрел шляпу своего воспитателя. Чайковский, уперев в бока свои кулаки, в позе мексиканца, злящегося на кроликов, уничтоживших его урожай, смотрел на подходившего Володю. Неподалеку Ольга Васильевна что-то громко внушала собравшимся ребятам и девочкам. Было понятно, что отряд собрался идти в столовую, и ждали одного лишь Володю.

— Ты где ходишь... мразь ты этакая! — не сказал, а прошипел Петр Ильич. — Тебе что, на двадцать человек начхать? На товарищей своих начхать? Я же тебя из лагеря в два счета выкину, как паршивую собаку!

Нет, Володя, конечно, не ожидал такого приема. Надо сказать, что к нему никогда в жизни не обращались с такими грубыми, отвратительными выражениями, и Володя вначале испугался. Но через мгновение его заполняло одно лишь чувство ненависти к этому человеку и обиды за себя. Сперва в голове его мелькнула шалая мысль: взять и вынуть пистолет и потрясти его стволом перед моржовыми усами Чайковского. То-то подскочил бы он, как ужаленный! А потом бы драпанул со всех ног! А Володя бы свистел ему вслед, а может быть, и пальнул бы в воздух. Володина рука даже было двинулась к животу и прикоснулась к тяжелой стали. Но пистолет Володя доставать не стал, а улыбнулся как можно презрительней и сказал очень тихо, так, чтобы не услышал никто:

— А хотите, так случится, что из лагеря в два счета вылетите вы сами?

Глаза Чайковского округлялись медленно и скоро стали величиной с металлический рубль и такого же цвета.

— Ты... щенок... — только и сумел выдавить из себя Чайковский, а Володя продолжал:

— Вы думаете, что я шучу? Нет, я не шучу. Я сам пойду к директору лагеря и сообщу ей, что гадкими словами вы называете не только пионеров. Ее, к примеру, вы называете... — И Володя негромко и стыдясь в душе произнес слово, услышанное им за кустами.

Чайковский догадался, что смелость Володи основана на каких-то фактах и слушал, не прерывая, а мальчик, воодушевляясь, говорил:

— Я еще расскажу директору, что вы поите пионервожатых вином, а еще целуетесь с ними в кустах. Думаете, директору это понравится? Нет, не понравится. А еще ваше поведение не понравится работникам милиции. Вы же знаете, что ко мне из милиции следователь приезжал. Так я и ему о вас рассказать могу... В общем, еще неизвестно, как видите, кто кого из лагеря выпрет, так что давайте мирно жить. Я вам не буду мешать, и вы мне не будете мешать — будем жить дружно. Идет?

В продолжение Володиной речи Чайковский то бледнел, то краснел. Рот его то сжимался в ниточку, то раскрывался, как у вытащенной на берег рыбы. Когда Володя закончил, он сказал спустя минуту:

— А ты, парень, далеко пойдешь...

— Я это знаю, — кивнул Володя. — Значит, от вас я одного хочу: ни курить, ни пить я не собираюсь, лагерь поджигать тоже; я просто-напросто по своему распорядку здесь жить хочу. Так что, когда на обед или на ужин собираться будете, меня, если задержусь, не ждите. — А потом Володя сказал, приблизив свое лицо к лицу воспитателя и буквально дрожа от наслаждения, испытывая полноту власти над тем человеком, которому должен был подчиняться: — Я, Петр Ильич, не малолетний преступник. Я, может быть, выполняю здесь задание государственной важности, и страна вам не простит, если вы мне помешаете своими глупыми приставаниями. Ну, договорились?

— Все понял, — по-армейски кивнул Чайковский. — Только ты все равно, не очень-то...

— Ладно, постараюсь не подвести. Ну, ведите теперь отряд на обед ребята есть хотят, а мы их задерживаем. Я тоже иду — проголодался.

— Пойдем, пойдем, — сказал Чайковский, немного придя в себя, — сегодня помидоры свежие, а на третье — песочное кольцо с вишневым соком.

— Прекрасно. Я так люблю и помидоры, и вишневый сок.

***

Как бы ни был доволен Володя результатами своего разговора с Чайковским, однако совесть все-таки ему шептала, что действовал он не слишком честно и даже как-то подловато. Какое ему дело до поцелуев воспитателя и пионервожатой? Ведь они нарочно ушли подальше в лес, чтобы не привлекать внимания. А если они любят друг друга? Ну а то, что выпили вина? Что же в этом удивительного — сейчас все пьют, а они даже стеснялись листом лавровым закусывали. А начальника ругали тоже, наверное, за дело им видней.

Зато он, Володя, выглядел каким-то шпионом, ябедой, доносчиком и стукачом, то есть оказывался хуже тех, кого он хотел осудить. Конечно, дело он сделал чисто — одни лишь выгоды получил, но стоило ли добиваться этих выгод, если он прогадывал в чем-то большем, долгом, почти что вечном. Получалось, что преимущества его игры с Чайковским сводились на нет тревогой в сердце, почти мучениями, то есть не свободой, к которой он так стремился, а новой зависимостью.

Тогда, за обедом, он сидел с гордым видом победителя, чувствуя себя сильнее всех в этом зале, а может быть, и во всем мире. Пистолет больно давил ему на живот, но мальчик терпел, так как могущество его крылось именно в нем, в этом оружии. Тогда же за столом он размышлял о том, куда же спрятать пистолет. Хранить его в палате, среди вещей, было безрассудно: Володя не мог забыть то, как опустошили его мешок со сластями. Нужно было найти место для тайника в лесу. И после обеда он зашагал в лес, к тому самому месту, где сидел вчера, подслушивая разговор своих начальников.

Еще вчера он приметил неподалеку от поваленной сосны, на которой сидел, толстую березу с дуплом, казавшимся Володе вполне пригодным, чтобы стать его арсеналом. Березу нашел он быстро, подтянулся, ухватившись за нижний край дупла, и пошарил в нем левой рукой: дупло имело дно, довольно сухое, хоть устланное какой-то трухой. Володя огляделся по сторонам, боясь тех, кто может его увидеть, а потом взять пистолет, уже хотел было сунуть его в дупло, но удержался — захотелось еще раз рассмотреть его.

Володя крутил пистолет в руках, и оружие еще больше нравилось мальчику, чем тогда, после выстрела. Покумекав, он хоть и с трудом, но вытащил обойму и насчитал шесть почерневших от времени патронов. «Седьмой должен быть в стволе, — сообразил Володя, — я выстрелил, и пистолет перезарядился автоматически. Нужно быть осторожным, а то выстрелит...»

И вдруг в его памяти снова встал старик-оружейник, вспомнились его советы там, за столом, советы, так не понравившиеся Володе. «А что я буду делать с этим пистолетом? — неожиданно подумал Володя. — Зачем он мне вообще? Неужели я когда-нибудь смогу выстрелить в человека? Нет, никогда!» И, затолкнув обойму, проверив предохранитель, Володя снова оглянулся и, подтянувшись, положил пистолет в дупло.

Кошмарик не обманул, и ровно через два дня встречал Володю у столовой после завтрака. Он по-прежнему прятался за стволами сосен, но Володя, увидев приятеля, закричал, подчеркивая свою независимость:

— Да выходи ты! Чего за елками маячишь!

Кошмарик несмело подошел, спросил, поглядывая в сторону Чайковского, который в это время тоже вышел из столовой и с интересом смотрел на «постороннего».

— Чего ты? — тихо спросил Ленька. — Конспирацию нарушаешь, дурик.

— Ничего, пойдем! — сказал Володя, и мальчики отошли подальше от толпы насытившихся питательным завтраком пионеров. — Ну, так плывем на остров? строго спросил Володя, боявшийся, что Кошмарик все же побоится и откажет ему. Самому же Володе Ежовый остров был нужен не потому, что где-то в его чащобе, зарывшись по фюзеляж в песок, лежал немецкий транспорт. Поездка на этот страшный остров обещала Володе еще одну проверку его нервов, воли, духа. Конечно, он сделался смелее, заполучив пистолет, но что мог сделать пистолет против ловушек, о которых рассказывал Кошмарик, а тем более против неведомой сверхъестественной, гудящей силы, наполнявшей остров?

— Пистоль-то где? — вместо ответа спросил Кошмарик.

— Припрятан в надежном месте. Говори лучше, плывем?

— Плывем, плывем. Я уж и весла в лодку отнес. Сгоняй за пушкой и к эллингу иди. Знаешь где? Вон там, на берегу.

— Да, я знаю. Сейчас бегу. А ты лопату взял? Мы же самолет раскапывать собирались.

— Ладно, не твоя забота, — снова приняв на себя начальство над «экспедицией», грубо отвечал Кошмарик.

Через десять минут, прижимая руку к животу, Володя подходил к эллингу, предназначенному, видно, для хранения лагерной лодочной флотилии, но в лагере лодок никогда не бывало, и эллингом пользовались местные. На деревянных скатах вверх днищами лежали три-четыре лодки, но суденышко Кошмарика уже было наготове — слегка покачивалось на воде рядом с мостками, уходившими в озеро метров на двадцать пять.

Володя пробежал по дощатому настилу мостков и прыгнул в лодку Леньки почти что с разбегу, едва не перевернув ее.

— Ну, кошмарики! — недовольно прокричал хозяин суденышка, схватившись за края бортов. — Полегче, Бегемот Иваныч!

— Давай, жми! — скомандовал Володя, пристраиваясь на корме.

— Чего жми! — буркнул Кошмарик. — На дно ложись, а то увидит кто-нибудь из ваших конвоиров — не оберешься потом воплей. Меня в первую очередь прижмут за такое незаконное катание. Это я свободный, а вы — рабы.

— Кто раб, кто раб? — загоношился Володя, оскорбленный таким определением, но все-таки исполнил приказание Кошмарика, свернувшись калачиком на дне лодки, благо оно было сухим, только сильно воняло рыбой.

«Похоже, он на самом деле рыбалкой промышляет. Вот бы съездить с ним! — думал Володя, лежа на дне лодки и вдыхая его острый, вкусный запах. — А почему бы не съездить? Я теперь сам себе хозяин!»

— Давай вставай! — услышал он команду, сказанную все так же хмуро. Должно быть, Кошмарик все еще не мог простить «лагернику» удачи на раскопке дота, а себе — того, что осрамился в бою, а потом еще был столь слаб, что рассказал о настоящей цели добывания денег. — На веслах посидишь, а то нашел себе перевозчика дешевого. Натри-ка себе мозольки, поработай!

Володя с радостью поднялся из своего укрытия. Ему было не в тягость, а в радость поработать веслами, и он тут же взялся за них, уступив Кошмарику место на корме. Пересаживаясь, Володя успел взглянуть на Ежовый остров, который не показался ему неприветливым, как раньше, и не выглядевший опустившимся в озеро динозавром, а обыкновенным куском земли с обыкновенным лесом. Володя даже удивился тому, как быстро произошло превращение. «Так зачем же я туда плыву? — растерянно подумал мальчик, налегая на весла. Ведь я собирался на Ежовый остров, чтобы превозмочь в себе страх перед ним. А теперь я не чувствую никакого страха. Может быть, мне нужны богатства, спрятанные в обломках фашистского транспорта? Нет, тоже не нужны. Наверное, я сижу в лодке затем, чтобы доказать себе, что я свободен и мне наплевать на всякие там правила. Может быть, может быть. Ну что ж, сплаваю туда и назад вернусь. Так, прогуляюсь!»

Володя сидел спиной к острову и лицом к удаляющемуся берегу с лагерем, где оставил он свою несвободу. Оттуда неслись репродукторные звуки надоевшей до чертиков ламбады, противные и сладкие, и с каждой минутой они слышались все невнятней и тише, и Володе казалось, что он узник, долгие годы готовивший побег из тюрьмы, этакий Эдмон Дантес, бежавший из замка Иф, и воля для Володи воплотилась сейчас и в ярком солнце, и в спокойной воде озера, и в этой лодке, и даже в Кошмарике.

Володя греб уже около получаса и порядком устал. И странно: чем дальше удалялся он от берега, чем ближе приближался он к Ежовому острову, тем сильнее менялось его настроение. Володя не видел острова — Кошмарик иногда командовал ему, каким веслом грести сильнее, и Володе не нужно было смотреть вперед, — но будто с каждым гребком он ясно ощущал спиной, затылком приближение чего-то тяжелого, что наваливалось ему на плечи. Странно, однако, от ощущения свободы, пронизывающего Володю еще совсем недавно, не осталось и следа. Напротив, он чувствовал новую, еще более сильную зависимость, теперь уже настоящее порабощение, точно он попал в плен к какому-то ужасному чудовищу, которого нельзя было пугнуть, как пугнул Володя Петра Ильича. Договориться с этим новым властелином было трудно, просто невозможно, и властелином этим, Володя знал, был Ежовый остров.

Поглядывая на Кошмарика, вальяжно развалившегося на корме, Володя замечал, что и Ленька часто ерзает, с каким-то беспокойством смотрит на наезжающий на лодку остров, вздыхает. Ему, похоже, тоже было не по себе, только пожаловаться «лагернику» на свою тревогу он бы никогда не решился.

— Что, боишься? — спросил Володя вдруг, чтобы хоть как-то подбодрить себя, но Ленька, почувствовав, что попали в самое яблочко, ответил так:

— Ты давай греби, греби! Левым, левым больше! Причаливать будем!

И полез на нос лодки, загромыхал цепью, а через полминуты лодка ткнулась в каменистый берег, заросший густыми кустами. Володя повернулся лицом к берегу, где метрах в пяти от воды уже росли сосны.

— Ну так что, вылезать-то будем? — как-то нерешительно, будто сомневаясь в необходимости посещения острова, спросил Володя.

Ленька разделял нерешительность Володи, потому что хоть и держал цепь в руках, но спрыгивать на берег не спешил, и Володя подумал, что Кошмарик вспомнил, как загудела у него под ногами земля, когда он попытался вступить на остров.

— Ну, охота, так вылезай... — предложил Кошмарик. — А я с лодки на тебя посмотрю.

«Да что случится? — сказал сам себе Володя. — Ну и пусть гудит там себе это гудило. Наплевать!» И, взяв из рук Леньки конец цепи, он спрыгнул на берег.

— Давай вылезай, все в порядке! — радостно сообщил Володя, с облегчением почувствовав, что он стоит на острове и ничто не издает ни единого звука. — Да лопату не забудь! Сейчас пойдем искать твой транспорт.

Кошмарик с опаской вылез из лодки, немного поприседал, то ли разминая затекшие ноги, то ли проверяя, не загудит ли что-нибудь поблизости. Володя тем временем подтянул лодку на берег и привязал цепь к толстому кусту можжевельника.

— Палки-то выломаем? — спросил Володя. — Ну, чтобы в ловушку не попасть...

— А как же! Нужно выломать. Я на колья не хочу упасть, а то буду потом как стрекоза на булавке крутиться.

Через пять минут были приготовлены и палки, и мальчики осторожно двинули в чащу леса, шуруя палками впереди себя. Они углубились в густой сосняк метров на двадцать, и только теперь Кошмарик будто очнулся:

— Ой, что ж это я! Этак мы с тобой дорогу к лодке не найдем. Давай-ка я лопатой буду зарубки на соснах делать. По ним назад придем.

— Хорошо придумано, — одобрил Володя, которому на самом деле понравился простой, надежный план Кошмарика.

Так и шли они по лесу: Володя впереди, вытащив свой пистолет и постукивая палкой перед собой, а Ленька — позади, ударяя острым лезвием лопаты по коре сосен. Володя, внимательно разглядывая землю под ногами, покрытую мягким мхом, видел много кустов черники, сплошь покрытых темно-синими ягодами, ему хотелось нагнуться или даже присесть на корточки, наесться этих спелых ягод до отвала, но Володя не имел права остановиться.

У них не было никакого плана, никто не знал, в какую часть острова следует идти. Так, шли куда глаза глядят. Володя скоро перестал ощупывать палкой мох впереди себя, потому что догадался, что Ленькины рассказы о ловушках — это просто россказни-страшилки, и ничего страшного остров не таит. Было даже как-то обидно за себя, за страх, испытанный им при приближении к острову. Но приятным являлось то, что был преодолен еще один барьер страха, и с ним Володя справился тоже довольно легко. Хотелось теперь послушать птиц, а после поесть спелой черники. И можно ехать назад, обедать.

Но словно удар по темени прозвучал истеричный крик Кошмарика:

— Ой, скелет лежит!

Володя быстро обернулся: Ленька в позе человека, приготовившегося поймать рукою бабочку, с перекошенным от ужаса лицом, глядел в сторону. Там на самом деле среди низких кустиков брусники и черники что-то белело. Володя подошел поближе и увидел кости, отмытые и высушенные добела дождем и солнцем. Корабельными шпангоутами круглились ребра, еще не отвалившиеся от позвоночника. Тут же лежали какие-то толстые кости, показавшиеся Володе костями человеческих ног. Да, скелет хоть и не имел головы, выглядел вполне человечьим, и по спине Володи побежали мурашки страха, а в животе противно заурчало.

— Вот... видишь... видишь, я же говорил! Нехорошее место этот остров, нечистое! — забормотал Кошмарик, ударяя зачем-то острием лопаты в землю. Вот, угробил кого-то остров, даже башки не осталось!

— Убежала, наверно, башка, — попытался сострить Володя, но шутка вышла не к месту.

Мальчики стояли и смотрели на кости, привлеченные их обнаженной белизной, как опилки металла магнитом.

— А может, это и не человека скелет, напрасно волнуемся, — приходя в себя, предположил Володя.

— Как не человека! — плаксиво возразил Кошмарик, словно отстаивал глубоко научную гипотезу. — У нас в школе был скелет, так этот точь-в-точь на школьный похож. Давай-ка дунем отседова, пока и нас с тобой здесь не пришибло.

Конечно, можно было согласиться с Кошмариком и без ущерба для самолюбия уехать назад, в лагерь, но что-то внутри Володи вдруг запротестовало.

— Нет, не дунем! Давай вперед пойдем! Забыл, что у нас пистолет есть? — И Володя показал Кошмарику оружие.

Странно, но вид пистолета произвел на Леньку действие освежающе-ободряющее. Он еще немного подолбил лопатой землю, повздыхал, глядя на кости, и пошел вслед за Володей.

Лес вскоре поредел, и мальчики оказались перед довольно глубоким оврагом. Они стояли на обрывистом склоне оврага и молча смотрели то вниз, то на другую сторону, где снова начинался лес — густой сосняк.

— Ну, что делать будем? — спросил Володя, которому уже наскучило идти вперед, не хотелось перебираться через овраг, а хотелось вернуться к лодке.

Кошмарик также не очень-то стремился спускаться в глубину оврага. В возможность разыскать фашистский транспорт, о котором рассказывал ему старый финн перед смертью, он уже не верил. Стоял и смотрел по сторонам, и то затем, чтобы показать Володе, что он готовится принять какое-то решение.

— Смотри-ка, — сказал вдруг Володя, показывая Кошмарику не какие-то странные, похожие на корни дерева, изогнутые полосы, торчавшие из красноватого песка обрыва противоположной стороны оврага. Эти полосы почти нельзя было рассмотреть, потому что рядом вылезали из песка корни сосны, что стояла на вершине, но Володя сразу разглядел, что эти полосы непохожи на корни.

— Чего там? — почти что безучастно спросил Кошмарик.

— Ну вон, гляди на палец! — показал рукой Володя в сторону странных полос, вылезающих из обрыва. — Не видишь, что ли? Это ведь не корни, пошли посмотрим!

Мальчики буквально съехали вниз по песку, пробежали немного наискосок, чуть поднялись и остановились рядом с изогнутыми полосами, торчавшими из обрыва. Каждый сразу понял, что это — металл, но какой — никто понять не мог. Почерневшие, изогнутые, покореженные, местами сильно проржавленные, они торчали из песка, и казалось, в песок они запрятаны глубоко, точно какая-то неведомая, могучая сила вколотила их в землю оврага. На полосах этих кое-где крепились куски толстой жести с неровными, рваными краями, словно они были не толще простой бумаги, и кто-то забавы ради рвал жесть на части.

Молча ребята обошли и осмотрели этот металлический лом, и Володя сказал:

— И это все, что осталось от твоего самолета...

— Думаешь, самолет это? — хмуро спросил Кошмарик, ожидавший, что если он и найдет транспорт, то он хоть чем-то будет напоминать воздушный корабль.

— Не сомневаюсь. Вот полосы, которые служили каркасом, а вот и обшивка фюзеляжа. Смотри, здесь даже заклепки сохранились, что обшивку к каркасу прикрепляли. Видно, не врал твой финн перед смертью — и на самом деле упал на остров самолет, в песок врезался. Только куда же крылья и хвостовое оперение исчезло? Не понимаю!

— Пионеры, наверно, на трактор сдали! — зло сказал Кошмарик. — У-у, не люблю я вас, «лагерников».

Интерес к самолету возрастал у Володи с каждой минутой. Он уже что-то собирался предпринять, осматривал песок, приглядывался, «принюхивался». И вскоре решительно заявил:

— Копать надо!

— Да что копать-то? — с тоской в голосе спросил Ленька. — Ничего ж от самолета не осталось!

— Нет, брат, осталось! Вся носовая часть с кабиной и частью фюзеляжа в песок ушла до крыльев. Ее-то и надо копать! Вот здесь, где каркас торчит, там и копать. Думаю, отыщем что-нибудь ценное. Возможно, транспорт из России награбленные у нас сокровища переправить хотел, а мы отыщем! Дай-ка мне лопату!

Но Кошмарик вдруг выставил вперед два кукиша:

— А вот, скушай-ка с маслом и вареньем! Лопату ему дай! Знаем мы вас, кидал питерских! Хватит с тебя и одного пистоля! Теперь я копать стану! — И Кошмарик с каким-то остервенением, питаемым сильным желанием и надеждой отыскать сокровище, стал копать красноватый песок позади покореженного фюзеляжа самолета. А Володя сказал:

— Ну, покопай, покопай, — и уселся на теплый песочек, достал свой пистолет и принялся внимательно изучать оружие. Скоро он без труда вынимал обойму, тянул на себя затвор, причем выскакивал патрон из отверстия на затворе. Снова вкладывал патрон в обойму, которую он с понтом вталкивал потом в рубчатую рукоять.

А между тем Кошмарик, раздевшийся по пояс, все копал и копал, насыпав рядом с собой целую гору песка. Своим энтузиазмом он напоминал Володе ударника первых пятилеток. «А будет ли Ленька на заводе так работать? думал Володя, балуясь с пистолетом. — Нет, ни черта не будет! Он только на себя стараться станет. Вырастет — дело заведет, мастерскую какую-нибудь по производству цепочек для унитазов, к примеру. Ну и что? И для него польза будет, и для общества».

Кошмарик копал уже минут сорок, и азарт его не только не угасал, но, напротив, как будто рос по мере того, как увеличивалась высота кучи возле его ног. Скоро он был уже наполовину скрыт за песочным холмом. Прекратил он работать как-то очень внезапно, точно выдернули из розетки вилку с проводом, посылавшим в него энергию.

— Да что ж это такое? — с сердцем сказал Ленька. — Ни черта не нахожу! Может, выкопали все тут без меня?

— Работай, работай, — спокойно посоветовал Володя. — Шлиман Трою тоже не сразу откопал.

— Что за Шлиман? — обиделся Кошмарик. — Плевать я на твоего Шлимана хотел с высокой башни!

Но он все-таки принялся копать опять и даже с прежним энтузиазмом, будто ток снова включили, увеличив напряжение. И не прошло десяти минут, как Володю привлек странный звук, изданный Ленькой, выражавший то ли крайнее удивление, то ли радость.

— Что там? — спросил Володя, но ответа не последовало, зато и песок на холмик тоже перестал сыпаться — Кошмарик прекратил копать и, видно, приглядывался к чему-то или даже работал руками, присев на корточки, так как он совершенно исчез за кучей песка.

— Да что, засыпало там тебя? — с тревогой спросил Володя, поднимаясь с песка.

Кошмарик выпрямился, и на лице его отпечатались и смятение, и испуг, и радость одновременно. Он хотел было о чем-то сообщить Володе, позвать его, повернулся в его сторону, но вдруг Володя увидел, что Ленька смотрит не на него, а как бы через его плечо, на противоположный обрыв оврага, находящийся от них всего лишь метрах в двадцати. Володя стоял от Кошмарика на расстоянии пяти шагов и видел, как преображалось лицо Леньки. На его остроносой рожице появилось выражение не просто страха, но настоящего ужаса, и Володя никогда не видел таких страшных лиц. Кошмарика буквально перекосило, рот приоткрылся, глаза по-рыбьи вылезали из орбит, одна щека тряслась, а другая сморщилась, как у старухи. Не только лицо, но и вся его фигура, скрюченная, съежившаяся, выражала ужас. Володе показалось, что Кошмарик в припадке упадет сейчас на землю, и ему самому стало безумно страшно, но хватило сил обернуться и посмотреть туда, куда глядел Ленька. И буквально на полсекунды взгляд Володи успел зацепить чье-то лицо, смотревшее на них с противоположного обрыва оврага. Лицо мгновенно исчезло, и Володе через минуту казалось, что и не видел он ничего, и чью-то голову нарисовало ему воображение, зажженное страхом, перекинувшимся на Володю от Леньки.

— Там... там... — протягивая руку вперед, еле шевеля губами, бормотал Кошмарик.

— Ну, что там было? Кто это был?! Говори же! — просил Володя, понимая, что лицо, появившееся над обрывом, о многом говорило приятелю. Но Кошмарик не склонен был пускаться в объяснения. К нему словно опять подключили ток, он схватил рубаху и лопату и бросился бежать по оврагу в противоположную сторону — подальше от того места, где явилось видение. Володя побежал за ним следом, с каждой минутой заражаясь ужасом Кошмарика больше и больше.

Пробежав метров сто, Ленька стал карабкаться на обрыв, влез на него с ловкостью обезьяны, петляя между стволов сосен, побежал туда, где была лодка. Странно, однако Кошмарик не ошибся в расчете, и вскоре мальчики, запыхавшиеся, измученные, уже стояли на берегу рядом с лодкой: Володя разматывал цепь, обвивавшую куст можжевельника, а Кошмарик с грохотом вставлял уключины весел. Через минуту Володя, швырнув в лодку цепь, оттолкнулся посильней от острова, оправдавшего все-таки его ожидания, и вскочил в отплывающее суденышко, на котором Кошмарик рьяно работал веслами, спеша развернуть лодку носом к открытой воде.

Минут пятнадцать оба искателя приключений хранили молчание, как будто стыдились друг друга за тот панический ужас, которому позволили безраздельно руководить собой. Но Володя, измученный нерешенным вопросом, от кого же бежали они по острову, не выдержал наконец:

— Лёнь, а кто это на нас смотрел? — и думал, что Кошмарик будет запираться, но тот словно давно уже ждал вопроса, чтобы оправдаться перед «лагерником» за свое малодушное поведение.

— А Мишка Поганкин это был, тот, что в мае на лед пошел и утоп. Утопленник, значит...

Минут пять молчали. Володя чувствовал, что его сознание уперлось в какую-то высоченную стену, преодолеть которую невозможно, оставаясь в границах его былых представлений о природе живого и мертвого. Раньше он твердо был уверен, что если человек утонул, то ходить по земле, интересоваться делами живых он уже не способен, — против правил все это. Но Кошмарик заявил об этом так спокойно, что стоило отвергнуть все прежние основы знаний и перейти в иное измерение.

— Ты что же, узнал его? — спросил Володя.

— Узнал. Как не узнать. И он, Мишка, меня узнал. Мы с ним мирно жили. Мишка мне перед... смертью своей червонец даже одолжил, а я ему отдать не успел.

— Может, он за червонцем и приходил? — серьезно спросил Володя.

— Может быть, — так же серьезно ответил Ленька, а потом прибавил: Только на кой ляд покойнику червонец? На бутылку, что ли? Ну так придет в лабаз, а ему там скажут: «Иди-ка отсель и без того худо выглядишь».

Володя рассмеялся: шутка Кошмарика все поставила на места в его рассудке, и теперь требовалось только разъяснить, как получилось, что человек, считавшийся утонувшим, на самом деле жив, но живет не дома, а на острове.

— Ладно, Кошмарик, давай-ка серьезно с тобой поговорим! — твердо заявил Володя. — Я в бродящих по земле покойников не верю. Тем более зачем утопленнику, если он... встает, среди бела дня шататься? Другое дело, если б после полуночи. А то солнце светит, а он прогуляться вылез. Нелогично как-то!

Кошмарик, бросив весла, сел, обхватив колени, и задумался. Он, насупив лоб, думал минут семь, а то и больше. Потом сказал:

— То, что я Мишку видел, это точно — палец отрезать дам, если ошибаюсь. Но в том разе, если он и не утопленник, а человек живой, то какого ж хрена он на острове сидит и домой не едет?

— Да на чем же ему ехать? — усмехнулся Володя. — Где лодка? А доплыть до берега здесь непросто — километра полтора будет. А он, может, и плавает неважно. Представь себе, пошел он на рыбалку, под лед провалился, но выбрался и до острова кое-как доплыл. С тех пор и живет там...

— Два месяца живет? — улыбнулся Кошмарик, удивляясь недомыслию «лагерника». — Да за два месяца без пищи он бы уже три раза сдох и превратился бы в тот скелет, который нам попался. Мне сдается, если... не утопленник Мишка, то держит его на острове какое-то дело важное или... не пускают его домой.

— Кто же не пускает? — поразился Володя, и снова в его мозгу словно что-то скрипнуло, заскрежетало и завертелось в другую сторону. — Сила какая-нибудь? Неужели он, если бы спасся и на остров вылез, не смог бы докричаться, знак бы о себе подать? Ведь искали его, правда? С водолазами, наверное, искали. Почему же не кричал, не звал? Нет, думаю, он нарочно на острове сидит...

Кошмарик, положивший подбородок на сдвинутые колени, ответил грустно:

— Вот и я о том. Неспроста он на острове сидит. Хотя ведь он лодырь из лодырей, этот Поганкин Мишка. Может, взял да отпуск себе устроил. Притворился, что утоп, а сам гуляет, дышит свежим воздухом. И не тонул он вовсе, а взял да с мешком консервов на остров перешел. Прохлаждается себе сейчас, рыбку ловит — он большой мастак по части рыбной ловли. А лето кончится, возьмет и заявится: принимайте утопленничка. Он ведь хохмач был, Мишка этот. Ради хохмы одной вполне мог все устроить.

Но Володю не все устроило в аргументах Леньки. Он покачал головой и заявил:

— Сомневаюсь я что-то насчет того, что Мишка ваш разыграть всех хотел. Ты говорил, что работенка у него была непыльная — банщиком работал в пансионате. Для чего же место терять? А потом, не думаю, что ради хохмы можно мать родную доводить до такого отчаяния. Она же каждый день на берег ходит и все плачет. Знаешь, — осенило вдруг Володю, — я знаю, что делает на острове Мишка Поганкин и почему он домой не спешит.

— Ну и что же?

— А самолет он твой раскопал и груз припрятывает. Так что ты недаром ничего там не нашел — Мишка-утопленник все к рукам прибрал. Ведь недаром он за тобою наблюдал, пока ты в поту трудился: интересно стало, что ты там можешь разыскать.

На Кошмарика соображение Володи произвело впечатление неотразимое. Он бессмысленным движением схватился за весла, вначале пару раз рубанул ими воду, словно собирался плыть, потом бросил их и погрозил сжатым до белизны суставов кулаком в сторону острова:

— Вот сволочь! Опередил-таки нас, банный лист поганый! И фамилия-то у него подлому характеру соответствует! Ну, конечно! Все это он придумал с потоплением, спектакль этот! И с мамкой своей, наверно, договорился, чтоб постояла да поохала на берегу, покуда он станет богатства доставать! Он ведь тоже о самолете знал, вот и придумал маскарад! Ну и сволочь же! А все придурком прикидывался! Нет, он всех перехитрил! Заберет все барахло, и в город дунет, а может, и за границу!

Володя внимательно присматривался к Леньке, и тут в его рассерженном лице мелькнули черты знакомого Володе выражения: да, на самом деле, ту же самую мину он видел на лице Кошмарика там, у обломков самолета, когда он вдруг поднялся из-за кучи песка, чтобы о чем-то сообщить Володе. Только увиденная Ленькой голова Поганкина и помешала Кошмарику тогда рассказать Володе о чем-то важном.

— Ленька, а признайся, ведь ты мне что-то у самолета сказать хотел, спросил Володя, когда Кошмарик исчерпал арсенал ругательств в адрес своего соперника. — Неужели нашел что-то?

— Что, что нашел? — непонимающе вылупил глаза Кошмарик. — Чего сказать хотел? Ничего не хотел!

Но Володя уловил фальшивину в голосе приятеля, желавшего скрыть от конкурента результаты раскопок. Ленька однако переборол жадность — верх взяло желание поделиться, посоветоваться.

— Да видишь ли, — почесывая затылок, сказал Ленька, — раскопал я там что-то вроде ящика железного... да. Головка болта торчала даже, и буква сохранилась немецкая, бледная такая, полустертая...

— Какая ж буква? — замер Володя.

Кошмарик пальцем на ладошке изобразил похожую на змейку «S» латинскую.

— Вот такая буква, а больше ничего я не увидел, потому что только самый краешек я ящика того открыл. Хотел тебя позвать и тут увидел черта этого, Поганкина, и испугался! — Тут Кошмарик в отчаянии ударил кулаком о раскрытую ладонь и выкрикнул, чуть не плача: — А теперь Поганка эта мой ящик до конца разроет и барахлишко прикарманит! Эх, надо было не бежать оттуда, а, наоборот, за ним погнаться! Пистолетом припугнули бы, а нет так в долю взяли б. А теперь он там хозяин-барин! Эх, я дурак! Подумал, что покойника увидел!

И Кошмарик еще долго сокрушался и сетовал то на глупость свою, то на ловкость Поганкина, всех обманувшего. А Володя, видя, что Ленька еще долго будет горевать, сел на весла и тихо погреб к берегу. Он не испытывал горестных чувств, мучивших Леньку, и в соседстве с отчаянием приятеля ощущал себя свободным и счастливым.

ГЛАВА7 КРОКОДИЛИХА

Причалили к берегу, и Кошмарик с помощью Володи втащил лодку на пологий спуск, ведший от сараев, где хранились лодки, к самой воде. Присели здесь же, и Ленька с задумчивым, солидным видом закурил, впервые за день, такой рабочий, деловой и важный для него.

— Знаешь, — сказал Володя, — а давай-ка сходим к матери Поганкина. Как там ее зовут? Ты вроде Шурой называл? Я не верю в то, что эта женщина могла так здорово... притворяться. Когда я слышал, как она рыдала, у меня внутри все так и крутило, самому хотелось плакать. Расскажем ей, что видели Мишку. Если увидим притворство, сразу поймем, что знает о Мишкиной затее. А если искренне обрадуется, тогда, старик, не знаю, что и делать: то ли Мишка и от нее все скрыл, то ли дело нечистое...

Кошмарик поплевал на доски эллинга, пожевал мундштук сигареты, с ленцой сказал:

— Думал я об этом. Только что нам даст визит к Поганихе? Это ж такая крокодилиха — ведро слез тебе нальет, а в натуре выйдет одна комедия. Но в общем сходим, а там решаться надо: пугать Мишку твоим пистолем и гнать его от самолета в шею или договариваться с Поганкой по-хорошему.

— А когда пойдем к Поганкиной?

— А сегодня вечером и сходим. Я после ужина к тебе зайду. Только боюсь, не засекли ль тебя конвоиры-воспитатели? Обед-то уж начался, опоздал ты.

— А это не страшно, что опоздал, — беззаботно отвечал Володя. — Я по собственному графику живу. Воспитатель передо мной по струнке ходит!

Кошмарик хмыкнул недоверчиво:

— Чем же ты его так захомутал?

— А уметь надо, — улыбнулся Володя, хотя при воспоминании о Чайковском, о таком нехорошем разговоре с ним, на душе стало тревожно.

***

Кошмарик не обманул, — видно, заела его идея распутать затейливый узелок, завязанный Мишкой Поганкиным, — пришел к окончанию ужина и с благодарностью принял Володино угощение — несъеденный с чаем коржик. Ртом, занятым сухим крошевом, невнятно проговорил:

— А чаем нас Шура напоит — запью.

И мальчики пошли в сторону пансионата, расположенного неподалеку, на том же берегу. Рядом с ним стоял кирпичный домик в два этажа, смахивающий на городской.

— Здесь пансионатские работники живут. Ничего себе устроились! Квартира номер три. Была бы только дома Шура. Впрочем, по берегу сегодня не таскалась, не видал, а то бы я ее на берегу б и расспросил.

Они уже стояли напротив добротной дерматиновой двери, и оставалось лишь нажать звонок.

— Ты, может быть, — шепнул Володя, — не сразу ее огорошишь, а подождешь немного? Посмотрим, что сама расскажет.

— Стану я с ней церемониться, — важно заявил Кошмарик и нажал на пипочку звонка.

Не открывали ребятам долго, и Кошмарик стал откровенно досадовать на то, что пришли в неурочный час. Но неожиданно из-за двери послышался вопрос, заданный с опаской, голосом настороженным или даже подозрительным.

— Я это, Кошмарик Ленька, — был ответ, и дверь открылась мигом.

На пороге стояла женщина, которую Володя видел на берегу, только теперь в ее облике не было ничего скорбного: на ее худых плечах, как на вешалке, был напялен нарядный цветастый халат, а на шее, тощей, как у страуса, висели крупные бусы, едва ли не со сливу величиной. Женщина эта была не старая, но, видно, любила выпить, а потому и выглядела почти старухой с морщинистыми своими щеками, тусклыми глазами да большими мешками, висевшими под ними и придававшими лицу какой-то песий вид.

— Пусти-ка, Шура, разговор имеется, — запросто и грубовато сказал Кошмарик вместо того, чтобы распространяться о цели своего визита.

— Ну входи. А это кто с тобой? Поди такой, как ты, мазурик?

— Нет, это не мазурик. Это Вовчик из лагеря «Зеркального». Ты нам чайку поставь скорее. Разговор хороший есть.

Кошмарик, не спрашивая разрешения, прошел в комнату и Володю за собой потянул. И если дом в целом можно было за городской принять, то обстановка комнаты производила впечатление иное. Во-первых, здесь сильно пахло рыбой, висевшей на веревках, протянутых над головой так же часто, как струны у арфы. На тех же веревках болтались пучки какой-то травы, тоже издававшие запах, так что от вони, наполнявшей небольшую комнату, хотелось бежать подальше и поскорей. Вообще жилье Поганкиной напоминало внутренность избушки какой-нибудь колдуньи, так здесь было неуютно, грязно.

Когда Шура Поганкина появилась в комнате с замызганным чайником, помятым и с осыпавшейся эмалью, Кошмарик сразу же спросил:

— Рыбка-то у тебя какая, Шура! — И показал рукой на вялившихся лещей, язей, крупную плотву. — Сама, что ль, ловила или Мишка принес? В город отвезешь — хороший навар получишь!

Поганкина опешила от неожиданности, затрясла своими морщинистыми, дряблыми щечками, то ли собираясь заплакать, то ли не на шутку разгневаться.

— Малый... ты никак опупел, я вижу... — наконец сказала она как бы в замешательстве.

Володя же, видя, что Кошмарик начал грубо и неделикатно, ударил его под столом ногой, а Ленька — хоть бы хны — сидел и улыбался, пристально глядя на Поганкину.

— А что? — сказал он, будто не понимал, в чем дело. — Мишка рыбак заправский. Помню, он как-то судака на три кило при мне вытащил.

Шура все-таки почла за лучшее заплакать: вся сморщилась, как гриб сморчок, вытащила из халата засморканный платок и уткнулась в него. Поняла потом, что плакать стоя неудобно, села за стол, уперев в него острые локти и уткнув подбородок в кулаки. Сквозь слезы, на самом деле текшие из ее мутных глаз, Шура говорила, тягуче и нудно:

— Вот, люди... злые... бессердечные какие. У меня — горе, сыночек единственный утоп, а эти ходят, издеваются... смеются! Не жалко им мать... старость одинокую не жаль! Изверги какие... убийцы! У-у-у! А-а-а-о-о!

Володя просто со стыда сгорал, чувствуя себя причастным к хамству Кошмарика. Он видел, что женщина искренне горевала о сыне, и ему самому так сильно захотелось плакать, так защипало в носу, а глаза сами по себе стали часто-часто моргать, что, казалось, еще одна минута — и в комнате будут реветь уже двое. Но Кошмарик, по-прежнему смотревший на стенания Поганкиной с улыбкой, вдруг сказал довольно резко, что мигом прекратило рыдания убитой горем матери:

— Ну все, Шура, хорош! Кончай пургу нести! Что, не знаешь разве сама, что живой твой Мишка?!

Но женщину не так-то просто было утешить. Услышав новость, она снова принялась плакать, и снова в адрес ребят посыпались упреки в том, что над ней, несчастной, одинокой, обреченной на скорую смерть «в непригляде», издеваются фашисты и мучители. Но плакала она теперь недолго, скоро унялась, утерла глаза и нос и спокойно так спросила:

— А ты почем знаешь, что жив мой Мишка?

Кошмарик отвечал уверенно:

— Не знал бы точно, так не пришел бы к тебе! Видел я его сегодня на Ежовом острове!

— Живого, что ль?! — то ли обрадовалась, то ли испугалась Шура.

— Вначале думал, признаюсь честно, что утопленник передо мной. Но потом, как присмотрелся, так Мишкину рожу увидал в виде очень живом, совсем даже водой или рыбой непопорченную. Что ж я, утопленников, что ли, не видал и живого от мертвого не отличу? К тому же солнце сильно жарило, а разве утопленники в полдень пойдут гулять?

Володя внимательно следил за женщиной и все хотел увидеть на ее лице хотя бы ничтожные признаки радости, но, напротив, лицо Поганкиной стало еще угрюмей, чем раньше. А Кошмарик продолжал:

— Вот и Вовчик, мой друг, из лагеря «Зеркального», может подтвердить он тоже Мишку видел, хоть и не знал, что это Мишка. От тебя же, Шура, я одного хочу: скажи на полном серьезе, без дурочки — ничего о Мишкином плане не знала и думаешь, что потонул он? Или ты сговорилась с ним, зачем не знаю, чтобы всему поселку голову морочить? Я ведь, знаешь что, могу и в милицию обратиться, и Мишку с острова на легком милицейском катерке привезут. Он там, думаю, клады роет, которые в земле зарыты, так что милиция очень им заинтересуется как похитителем добра, принадлежащего народу.

Пока Ленька произносил свою длинную и грозную тираду, Володя смотрел на Кошмарика с уважением — ему нравился уверенный тон приятеля, хотя он уже предполагал, какой будет реакция Поганкиной на Ленькину речь. Так и случилось. Шура поднялась со стула медленно и так же медленно подняла свою костистую руку.

— А ну-ка, вон пошли, мерзавцы! — прокричала она высоким визгливым голосом, потом перегнулась через стол и обеими руками схватила Леньку за воротник рубашки. Женщиной оказалась она сильной, так как Кошмарик довольно быстро, растопырив руки, полетел в сторону двери, направленный туда толчком разъяренной Поганкиной. В дверях он кое-как выровнялся, установил равновесие тела, и сам крикнул в ответ:

— Сами вы мерзавцы! Ишь, дурачками всех сделать захотели! Дождетесь вы!

А Володя, не дожидаясь покуда и его схватят за шиворот, шмыгнул в дверь, удачно проскочив между косяком и разъяренной Шурой, оскорбленной человеческим невниманием к горю потерявшей единственного сына матери.

— Ну что, и много ты узнал? — насмешливо спросил Володя у нахохлившегося Кошмарика, шедшего рядом, засунув руки в карманы своих модных джинсов.

— А что хотел, то и узнал! — отрезал Ленька. — Не видно, что ли, какие слезы лила Поганиха? Крокодильи! Говорил же я тебе, что целое ведро слез наплачет. Ей же не жаль — крокодилиха!

— Теперь она Мишку предупредит, и тот поскорее разделается с кладом. Нет, зря ты поторопился, — вздохнул Володя. — Нужно было осторожно выведать, а не так, как трактор по гороховому полю: скажи да скажи, кто тебе рыбу носит. Дурачок ты, Ленька, ей-Богу! Дипломат из тебя не выйдет.

Кошмарик, видно, обиделся:

— Ладно, дипломат! Молчал бы лучше! Тебе бы тоже нужно было на Шуру напирать — призналась бы! А ты сидел, как воробей, в смолу попавший! Да, в общем что и говорить — нужно на остров снова ехать и поскорее ящик тот выкапывать, пока его Поганкин не достал. Ну, поедешь со мною завтра?

Володе не нужен был клад, спрятанный в обломках самолета. Вернее, он не сильно верил в то, что Кошмарик наткнулся на ящик да еще с каким-то там добром. Но во всей этой истории с ожившим банщиком было еще так много нерешенного, даже таинственного, что уехать из лагеря, так и не поняв тайну Ежового острова, его сильную власть, зависимость, опутавшую Володю по рукам и ногам, мальчик бы не решился. Просто никогда бы не простил себе слабость и нерешительность. Так что нужно было ехать.

— Да, я поеду, только не завтра, а послезавтра. Идет?

— А почему ж не завтра? — недовольно спросил Ленька.

— На пост меня поставили, к воротам.

— В белой рубашечке и в галстуке? — усмехнулся Кошмарик.

— Верно, — кивнул Володя, и ему отчего-то стало стыдно. Может, устыдился своей несвободы, особо ощущаемой в присутствии свободного, как озерная рыба, Кошмарика.

— Ладно, шут с тобой. Пусть послезавтра. Только не позднее — надо с Мишкой Поганкиным побыстрей закончить.

— Как это... закончить? — насторожился Володя, но Кошмарик не ответил, хлопнул Володю по плечу и побрел в сторону озера.

***

На следующий день Володя в белой рубашечке и с повязанным галстуком выходил после завтрака из столовой, чтобы поскорей занять пост у главных ворот лагеря, где должен был дежурить, следя за теми, кто входит и выходит. Прихватив с собой книжонку, он полагал, что дежурство пройдет не без пользы и не без интереса, поэтому взирал на свой долг с довольно легким сердцем. Собирался уж бежать к воротам, как вдруг его остановили — Шура Поганкина потянула его за руку настойчиво и сильно, не произнося ни слова, желая, видно, отвести его подальше.

— Чего, чего вам нужно? — испугался Володя, непонимающий, зачем Поганкина его остановила.

А Шура между тем смотрела прямо в глаза Володи, не моргая, а потом сказала четко и раздельно:

— О том, что видел сына моего, забудь. А не забудешь, так считай, что мать твоя сыночка своего уж не увидит. Понял?

Володя, пораженный, лепетал:

— Как... почему... какого сына?

— Помни! — сказала напоследок Шура и, погрозив своим длинным узловатым пальцем с грязным ногтем, пошла прочь. А Володя, будто оглушенный, минут пять стоял на месте, испуганный, обескураженный, притихший.

Как лунатик, еле передвигая ноги, доплелся он до своего поста, раскрыл книгу, пробовал читать, но буквы прыгали перед глазами, как кузнечики, и не желали складываться в слова. Но из всего хаоса мыслей, роем вившихся в его голове, потихоньку сложилась одна: мать и сын Поганкины, конечно, в сговоре, и дело их, похоже, важное, иначе Шура так пугать Володю бы не стала. Короче, нужно было быть поосторожней.

Он простоял у ворот уже целый час, не видя ни тех, кто заходил на территорию лагеря, ни тех, кто выходил. Но вдруг до его сознания донесся, будто из поднебесья, чей-то знакомый голос:

— Господин привратник, а можно нам пройти?

Володя поднял глаза и увидел лицо своего отца, смеющееся, довольное. Рядом стояла мама, красивая, в легком белом платье, и тоже улыбалась. Володя обнял обоих, и в носу отчего-то защипало, точно понюхал молотого перца.

Они устроились прямо на траве у ворот, и из сумок были извлечены любимые Володины лакомства: торт наполеон, клубника со сливками, пепси-кола и еще много всякой всячины. Родители интересовались многим, но что мог рассказать им Володя? О том, что ли, как ужалила змея? Или о Кошмарике? О доте и находке там, под плитой? О своих отношениях с воспитателем или о плаванье на остров? А может быть, о той угрозе, что напугала его всего лишь час назад? Так что разговора не получилось, и родители, конечно же, заметили, что Володя сильно изменился: стал неразговорчивым или даже просто скрытным, неласковым и чуть ли не сухим. Мама незаметно вздыхала и корила себя за то, что отправила сына в лагерь. А отец, заметивший неискренность Володи, насупился и спрашивал уже о чем-то несущественном и общем. Успокоил папу с мамой лишь Петр Ильич, который проверял посты и, уж конечно же, не мог оставить без внимания Володю.

— А-а, вы родители Володи Климова? — приветливо сказал Чайковский, даже приподнимая немного свою шляпу. — Очень, очень приятно познакомиться! Я как воспитатель вам благодарность выразить хочу за сына. Почему? Он прекрасно со всеми дружит, всеми уважаем, дисциплинирован, приветлив, начитан очень и даже политически образован! Отличный, отличный пионер! Я им доволен!

Польщенные родители попрощались с воспитателем и больше не смущали сына вопросами. Они прекрасно видели, что с Володей что-то происходит, какая-то борьба идет в его душе, видели, что приехали они не вовремя. А поэтому, побыв еще немного с сыном, засобирались.

Когда они ушли, Володе стало до того противно на душе, так муторно и тошно, что он едва не разрыдался. Одну за другой, машинально, он ел конфеты, оставленные мамой, и жалел о том, что папе, его любимому папе, нельзя было ничего рассказать. А он бы посоветовал и непременно раскрутил бы весь таинственный клубок событий и скорей всего поехал бы с ним на остров, чтобы поставить точку... Но после помощи отца разве мог Володя ощущать себя победителем? Нет, не мог бы! Ему нужно было до конца осилить в себе страх и слабость, а чужая помощь, пусть даже помощь отца, заставила бы Володю сомневаться в успехе.

ГЛАВА 8ЧТО ПОВЕДАЛ РЕБЯТАМ ОЖИВШИЙ МЕРТВЕЦ

Едва на следующий день повстречались мальчики все так же у столовой, как Володя спросил у Леньки:

— Слушай, к тебе Поганкина не подходила, не грозила?

Ленька подергал себя за кончик острого носика, усмехнулся:

— Подходить-то подходила, только меня на арапа не возьмешь! Не из пугливых! Послал ее подальше — и все дела!

Володя немного помолчал, а потом сказал чуть смущенно:

— Я тоже не из пугливых, но, ты знаешь, в ее угрозе было что-то... настоящее. Кажется, Шура не шутила. И ослу понятно, что Мишка жив и она об этом знает, только есть в его спасении на самом деле что-то страшное... Она нас предупреждала...

Ленька неожиданно взъерепенился — оттого, наверно, что Володина нерешительность давала ему повод предстать настоящим смельчаком:

— Ой, кошмарики! Напугала! Да чхать я хотел из космоса на ее предупреждения! Знаю, зачем она все это говорила: чтобы Мишке возможность дать все выкопать да припрятать!

Вероятность того, что богатства уплывут буквально из-под носа сильно терзала сердце Леньки. Заговорив о Мишке, он так разволновался, что вспотел.

— Давай, давай! — забарабошил он. — Надо плыть скорей! У Мишки все перехватить! Пистоль твой где? Обязательно возьми — пугнем! Ну, жду тебя у лодки!

Да, надо было плыть, и Володя предчувствовал, что сегодня он разгадает наконец секрет острова, мнимого потопления Мишки или его чудесного воскрешения. И, главное, должна была рассеяться пелена страха, окутывавшая в глазах Володи Ежовый остров.

Сходил к дуплу за пистолетом и надежно засунул его за пояс, прикрыв рубашкой. Кошмарик уже ждал его на лодке, от нетерпения поигрывая веслами, как спортсмен перед началом королевской регаты. Только Володя спрыгнул в лодку, он ударил веслами по воде, и легкое суденышко понеслось в сторону горбатой спины Ежового острова. Чтобы быстрей приплыть туда, мальчики то и дело менялись местами: Кошмарик отдыхает — на веслах сидит Володя, а потом — наоборот.

Но вот приплыли. Правда, как ни пытался Ленька точно выйти на прежнее место стоянки, это ему не удалось. Причалили где-то рядом, как заявил Кошмарик. И на самом деле — войдя в лес, увидели они зарубки, оставленные лопатой Леньки на стволах деревьев в прошлый раз. Лопата была в руках Кошмарика и сегодня, но, кроме нее, нес он в руках еще и толстую веревку, а когда Володя поинтересовался, для чего она ему, Ленька солидно отвечал:

— Ну а если ящик откопаем, на чем прикажете его нести? На веревках понесем, как мебельщики в магазине шкафы да всякие серванты носят. Неужто не видал? Потом еще веревка пригодится Поганкина вязать, если гоношиться будет и на соглашение с нами не пойдет. Так что без веревки в нашем деле никак не обойдешься.

Мальчики пошли по лесу от зарубки к зарубке. Володя шел впереди с пистолетом в опущенной руке, а Кошмарик — сзади, с лопатой наготове, думая огреть ею каждого, кто покусится на его сокровища. Скоро оказались они на краю оврага, оставалось спуститься вниз и подойти к противоположному обрыву. И Ленька, прежде чем полезть вниз, за Володей, предусмотрительно огляделся, опасаясь нескромного постороннего взгляда тех, кто мог помешать ему не только обеспечить свою мать, но и самому стать богатым и еще более независимым.

И вот они уже стояли рядом с обломками остова немецкого транспорта они были уверены в этом, а что еще нужно мальчикам, чтобы превратить в желаемый предмет все, что угодно? Кошмарик сразу кинулся к пещере, образовавшейся на месте вынутого им песка, и его торжествующий крик возвестил Володе, что все осталось на своих местах, и ящик не тронут.

— Ага! — орал Кошмарик. — Так и знал, что Поганка не найдет здесь ничего! Он же придурок, этот Мишка! Вовчик, лезь ко мне скорей! Покажу тебе сундук!

Володя собирался было идти на зов приятеля, как вдруг услышал явственно чей-то крик, донесшийся до его слуха откуда-то сзади. Крик этот был негромкий и будто печальный, но в то же время призывный, то есть относившийся непосредственно к ним. Володя обернулся резко, так как испугался этого неожиданного крика, — на откосе оврага, в том же месте, что и позавчера, маячило чье-то лицо: Мишки ли Поганкина, другого ли человека Володя не мог понять.

А Кошмарик, не слышавший крика, не видевший головы, появившейся над откосом оврага, тоже звал Володю:

— Ну чего ты там застрял-то? Скорей давай!

— Лёнь... — немеющим языком позвал Володя, — посмотри-ка...

— На что смотреть-то? — вылез, однако, из раскопа Ленька и тотчас же увидел того, кто так напугал его позавчера.

А крик незнакомца раздался снова, и теперь уже можно было различить негромкое: «Сюда идите! Ко мне!» И даже рядом с головой поднялась его рука и взмахнула так, как машут, приглашая подойти.

— Ой, это Мишка, Мишка! — заговорил Кошмарик почти так же нервно, как и в прошлый раз, принимая Поганкина за утопленника. — Да что ему надо?!

Кошмарик выскочил из раскопа, как-то суетно стал топтаться на месте: то хватался за веревку, то за лопату и все приговаривал: «Да что ему надо?! Да что ему надо?!» А между тем «покойник» все звал и звал ребят, подманивая их рукой. Володя смотрел на Мишку тоже со страхом, но он отчего-то понял, что непременно нужно пойти к зовущему Мишке.

— Давай пойдем к нему! — превозмогая страх, сказал Володя. — Он что-то хочет нам сказать...

— Ты что?! Ты что?! Разве можно? — залепетал Кошмарик. — Заманит, заманит, а там хлопнет нас, хлопнет!

— Пойдем! — уже приказал Володя. — Чего боишься? У нас же пистолет...

Упоминание пистолета произвело на Леньку действие ободряющее. Он попытался улыбнуться, быстро наклонился, поднял моток веревки и надел ее себе на шею, а в руки взял лопату. С этим снаряжением он имел довольно бравый вид, что еще сильнее успокоило его. А Мишка то махал рукой, то звал приятелей, и мальчики, точно загипнотизированные этим зовом, полезли по скату оврага.

Поднявшись наверх, они, к удивлению своему, Мишки там не нашли изумленные, остановились в растерянности, как вдруг его тихий зов послышался уже со стороны ближайших кустов, и снова мелькнула его рука. Мальчики пошли к кустам, но, подойдя, Поганкина не увидели и там — его сухопарая, какая-то сутулая, едва не сгорбленная фигура виднелась между сосен метрах в двадцати пяти. А он все махал рукой и звал.

— Вот дьявол! — трясущимся голосом сказал Кошмарик. — Заманивает! В лес заманивает! К ловушкам каким-нибудь, на колья! Нельзя идти дальше пропадем!

— Пойдем! — сказал Володя, очертя голову стремившийся вперед, чтобы узнать скорее все...

— А может, стрельнуть по нему, а? — несмело предложил Кошмарик, но Володя уже шел вслед за Мишкой, не сводя с него глаз.

Так и шли они по лесу с четверть часа. Мишка — впереди, то и дело останавливаясь и подманивая ребят, Володя — метрах в тридцати от него, а Кошмарик — сзади, то и дело обращаясь к Володе с просьбами остановиться и бежать отсюда, потому что это и не Мишка вовсе, а оборотень, уводящий их на погибель.

Вдруг Мишка куда-то пропал из виду. Володя стоял и крутил головой, не понимая, как мог исчезнуть человек. Но Поганкин явился внезапно из-за кустов, рядом с которыми остановились мальчики, и сказал:

— Все, робя, дальше не пойдем — здесь остановимся...

Володя с широко раскрытыми глазами смотрел на таинственного Мишку Поганкина, утонувшего в ледяной воде озера в День Победы и так напугавшего их. Это был долговязый парень, сильно похожий на свою мать узким, каким-то лошадиным лицом, небритый, с длинными патлами, падавшими на плечи, в ватной затасканной телогрейке, в которой был, наверно, в минуту своего «утопления».

— Ленька, табак-то у тебя найдется? — с сильной просьбой в голосе сказал Поганкин, и эта человеческая фраза сразу успокоила Кошмарика, да и Володю тоже — утопленнику табак навряд ли понадобился.

Кошмарик вынул пачку сигарет, протянул их Мишке, не забыв, по обыкновению, сказать: «„Данхил“, настоящие», сам вытащил сигаретку, и они закурили. Мишка молчал, только глубоко затягивался дымом, и лицо его при этом становилось еще уже. Никто не мог начать беседу.

— Ты чего от меня вчера сиганул? — просто спросил Мишка.

— А за покойника тебя принял, — так же просто отвечал Кошмарик. — А ты, видать, не потонул, а так, дурочку валяешь. От работы, поди, хиляешь? А?

Было видно, что Мишка обиделся. Зло сверкнул глазами и сказал, сморкнувшись пальцами:

— Тебе бы так похилять! Еле живой остался...

— Кто ж тебе помог тогда? Ангелы небесные?

Мишка криво осклабился и сказал:

— Не дай Бог тебе тех ангелов увидеть... Я тебя вообще-то затем и позвал... — Было видно, что Поганкину трудно решиться и рассказать все то, ради чего он и позвал ребят. — Ладно, расскажу спервоначалу. Дай-ка мне еще сигаретку. — Снова жадно закурил и начал рассказывать: — Я тогда, дурак, на самом деле под газом был, когда на лед полез. А что, ходил же раньше в мае — ничего! А тут до острова маленько не дошел, как подломился подо мною лед — сразу в воду, и будто кипятком обожгло. Жуть вода! Но я за льдину-то цепляюсь, жить охота, благим матом ору. Да разве ж меня услышат? А кто и услышал, так рукой махнул — своя рубашка ближе. Вот я уже изнемогаю, пальцы от холода задеревенели, за лед держаться уж не могут. Вдруг слышу, будто кто-то голос свой подал, только не с берега, а от острова. Глянул я в ту сторону — кто-то ползет ко мне. Вот подполз, за руку схватил и тащит меня на лед. Долго эдак со мной возился, но вытащил-таки и поволок...

Мишка на минуту примолк, посасывая сигарету, а Кошмарик тем временем вопросик вставил:

— Да кто же это мог быть? Кто выручил тебя? Рыбаки какие?

Мишка вздохнул, да так печально, словно у него попросили сто рублей взаймы:

— Если бы рыбаки! Я бы тогда здесь не торчал...

— А кто ж тогда? — не унимался Ленька.

Но Мишка, не отвечая прямо на вопрос Кошмарика, продолжал рассказывать:

— Очнулся я то ли в пещерке какой-то, то ли в землянке. Ничего не понимаю, но чувствую, что жив, а это — главное. Раздетый я лежу, под какой-то телогрейкой, а надо мной две рожи наклонились, лысые... то есть под нулевку стриженные.

— Вот так-та-а... — ни к месту воскликнул Кошмарик, точно последняя деталь поразила его сильней всего. — Уж не зэки ли?

Тут Мишка неожиданно для ребят всхлипнул, провел тыльной стороной ладони по шишковатому носу и сказал:

— Точно, зэки, беглые!

Володю сообщение это обожгло, как кипятком. В голове завертелись шестеренки воспоминаний, потом вдруг остановились, и явился готовый вывод: «Да ведь это те самые заключенные, что из лагеря бежали и часового убили перед этим!» И Володя, не слушая продолжения Мишкиного рассказа, взволнованно заявил:

— У них еще автомат должен быть! Видели вы у них автомат?

Не только Мишка, но и Кошмарик посмотрел на Володю с немалым удивлением, а Поганкин даже с подозрением.

— Ленька, — обратился он к Кошмарику, — я кореша твоего не знаю, познакомил бы... Он случайно не в милиции работает? Больно много знает...

Володя с ужасом осознал, что сболтнул лишнее — нужно было исправлять! А Ленька тем временем говорил Поганкину:

— Да что ты, какой он мент! «Лагерный» он, из «Зеркального», Володькой зовут. Наш человек!

— Ну ладно! — нехотя поверил Мишка, но на Володю посмотрел-таки недоверчиво. — Про автомат-то он откуда знает? Да, правильно — потом увидел я у них этот автомат...

— Вона они какие! — присвистнул Кошмарик. — Видать, конвойного хлопнули, а то откуда им автоматик заиметь?

Мишка отвечал хмуро:

— Не знаю откуда! Мне на это наплевать, я не прокурор. Но ребята они на самом деле матерые, и спасли они меня не потому, что сильно за меня переживали, а оттого, что нужен им был свой человек на воле...

Мишка замолчал, подвигал кадыком, сглатывая слюну, — тяжко ему было говорить, но он все-таки продолжил:

— В общем, сказали они мне потом так: мы тебя от смерти спасли, помоги и ты нам.

Снова влез нетерпеливый Ленька:

— Да чем ты им помочь-то мог? Велика шишка!

— Невелика, да помог, — отвечал Мишка. — Во-первых, нужна им была лодка. Ведь они, из лагеря бежав, по льду на остров перешли, догадываясь, что как лед сойдет — а он скоро и сошел, — то след их затеряется. Тут они угадали верно. А вот обратно на берег перейти по воде им невозможно было. Здесь километра с полтора до любого берега, а один из них почти что плавать не умеет. Вот и отправили они меня за лодкой вплавь, я им ночью и пригнал свою...

Кошмарик усмехнулся:

— Удивляюсь я, как это зэки тебя на берег отпустили! Ведь ты же мог не за лодкой отправиться, а прямо к участковому. А то и по телефончику просто — бряк-бряк, приезжайте, забирайте. Логично?

— Дурак ты еще, Ленька, — серьезно сказал Мишка. — Набитый дурак и жизни не знаешь. Разве мог я их предать после того, как они меня из проруби вытащили да выходили потом? Отпустили и даже слова честного не взяли. Сказали, правда... что, если настучу, то и на том свете разыщут.

— Вот-вот! — весело сказал Кошмарик. — С этого бы и начинал, а то спасителей предавать, и все такое прочее!..

— А ты как думал? — снова вздохнул Мишка. — Мне жизнь дорога еще, к тому же мать у меня, ей в старости поддержка нужна...

— Значит, знала она обо всем? — спросил Ленька. — Видела тебя живым?

— А как же! Я по ночам частенько к ней ездил. Для корешей одежды навозил, а то ведь у них одни ватники зэковские были. Харч тоже... Они здесь, правда, не голодовали: рыбку кой-какую ловили, лося молодого бацнули — сожрали.

— Так это мы лосиный скелет видели? Здесь, в лесу... — припомнил Володя то, как наткнулись они позавчера на обглоданные кости.

— Наверно, — кивнул Мишка. — В общем, корешей этих я отблагодарить сумел. Пусть катятся. Завтра отваливают они совсем отсюда. Посидели, говорят, и буде — не век же сидеть. Думают, что за два с лишним месяца бросили уж их искать. А у меня совесть чиста: зэк — он ведь тоже человек и человеческого обращения заслуживает. Я уж сдружился с ними — отличные ребята, сердечные. Нож мне подарили с наборной ручкой. Даже расставаться жаль...

Кошмарик понимающе покачал головой, но вопрос снова был у него наготове:

— А вот что мне теперь скажи — зачем ты нас в лес увел, для чего высматривал, чем мы занимаемся? Что, по земляку соскучился? Историю своей дружбы с зэками рассказать хотел?

Мишка зло затоптал окурок.

— Дундук же ты, Кошмарик! Плевать мне на то, что вы там в овраге делали! Я, можно сказать, уберечь тебя хотел... от беды. Вы, милые мои, неподалеку от землянки нашей возились, и кореши мои возню вашу учуяли, хотели было сами пойти да разобраться. Сам додуматься можешь, если масло в голове не кончилось, как бы они с вами разбираться стали: хлопнули бы — и порядок. Им терять нечего. Только я сказал им, что сам пойду да посмотрю, кто там шурует. Подполз и вижу, что это ты, Кошмарик, в яму по уши залез и лопатой машешь, как на Днепрогэсе вроде тебя придурки махали. Хотел было подойти, да ты меня увидел и побежал. За утопленника, что ли, принял? — И Мишка хохотнул, а потом добавил лукаво как-то: — Уж не самолет ли немецкий там раскапывал, скажи?

— А хоть бы и самолет? — исподлобья глядя на Мишку, сказал Ленька. Тебе что за дело? Или ты тоже вокруг него ходишь?

Поганкин беззвучно рассмеялся, широко раскрыв рот и показал свои гнилые зубы:

— Какой там самолет, дундук с клопами! Врали все про самолет — нет на острове никакого самолета, а в овраге всякий ржавый хлам закопан, который из воинских частей соседних сюда свозили!

Кошмарик, Володя видел, был буквально сражен этим сообщением Мишки. Его остренький носик задергался, глаза с белесыми ресницами по-лисьи заблестели, и Ленька почти что прокричал:

— Да не бреши ты, Поганка! Сам, поди, ковыряешь самолет, вот и хочешь, чтоб конкурентов не было! Зэков каких-то придумал, которые из проруби тебя тащили! Умора! Станут зэки рисковать, чтоб того из воды вытащить, кто их заложить может! Не верю я тебе, Поганка гнилая!

И Кошмарик, так хотевший разбогатеть, найдя сокровища фашистского транспорта, и так обиженный сейчас своим предполагаемым конкурентом, приподнял лопату, угрожая ею Мишке. Но Поганкина не так-то просто было напугать — он хоть и отскочил назад, но смотрел на Леньку смело. Улыбаясь, сказал:

— А я тебе добра желал, Кошмарик! Ладно, хватит баловать! Мотай отсюда поскорей, пока на самом деле кореша не услыхали до разбираться не пришли. Я затем тебя и позвал. Ей-Богу, не балуй с огнем, Ленька. И еще тебе скажу: сейчас катай на берег, а послезавтра, если хочешь, приезжай — здесь никого не будет. Ковыряйся в «самолете» до опупения. Ну, баста, кореши, пошел я, а то мои ребята хватятся, пойдут искать. А увидят вас — так «мама» крикнуть не успеешь.

Мишка повернулся уже, чтобы идти, но вдруг снова обратился к Леньке, но теперь заискивающим, мягким тоном:

— Слушай, дай мне еще табачку. Так курить охота!

Ленька с угрюмым видом протянул пачку, успев их прорекламировать:

— «Ротманс», настоящие, — забыв, наверное, что еще недавно именовал сигареты «Данхилом».

Мишка вытащил из пачки три штуки и, уже удаляясь, словно в благодарность, посоветовал:

— Обо мне или корешках моих кому-нибудь вякнете — каюк вам ребята, верный каюк! А послезавтра на остров — добро пожаловать!

ГЛАВА 9ЕЩЕ ОДИН ВЫСТРЕЛ ВОЛОДИ, ПОСЛЕДНИЙ

Как ни ерепенился, ни гоношился Кошмарик, во что бы то ни стало желавший снова пойти к самолету и откопать-таки ящик, который еще недавно был на месте, Володя, однако, решительно настоял на том, чтобы они отправились к лодке и немедленно отплыли в сторону своего берега. Ленька нещадно обзывал Володю и слабаком, и трусом, и предателем, но ведь Кошмарик не знал того, о чем с уверенностью знал Володя: на острове на самом деле находились бежавшие из колонии преступники, убийцы, и этим людям, Володя знал, ничего не стоило расправиться с ними, если бы они случайно перешли дорогу тех, кто уже испачкал руки кровью.

Но рассказывать Леньке о том, откуда он узнал о бежавших преступниках, Володя не мог — был уверен, что Кошмарик отшатнется от него, имеющего знакомых в милиции. Однако нужно было что-то предпринять, не дать преступникам уйти, снова появиться среди людей, появиться вооруженными, чтобы опять заняться тем ремеслом, которое когда-то изгнало их из общества свободных людей.

— Ленька, неужели ты не поверил Мишке? — спросил Володя, сидя на веслах, когда уже порядочно отплыли мальчики от острова. Кошмарик, вразвалку сидевший на корме и молча покуривавший, сказал небрежно:

— Чего ему верить-то? Все в поселке знают, что Поганка такую языком пургу мести может — хоть стой, хоть падай. Сам он транспорт копает, а потому и придумал беглых зэков. Пугает! Только чего я тебя послушал, уехал оттуда? Сегодня-завтра Мишка все добро из самолета выберет, а потому на послезавтра и приглашает — приезжайте, милости прошу! Эх, дурак, что тебя послушал!

Володя и сам испытывал какое-то двойственное чувство неуверенности, томившее его. А вдруг и нет там никаких беглых заключенных? Что же предпринять, если приходится полагаться лишь на слова такого несимпатичного человека, как Мишка Поганкин? Но Володя все-таки задал вопрос, давно стремившийся сорваться с его языка:

— Скажи, Кошмарик, а если бы ты знал наверняка, что на острове живут два бывших зэка, что они убили при побеге конвоира и у них есть автомат, ты бы... позвонил в милицию, сообщил бы?

Ответ последовал незамедлительно. Казалось, вопрос Володи был таким неуместным, дико глупым, что его можно было и не задавать.

— Ты что, рехнулся? — даже подскочил на корме Кошмарик. — Стукач я, что ли? Нет, брат, пусть кто-нибудь людей закладывает, а я на это дело не способен. Я с чистой совестью жить хочу. К тому ж мне моя жизнь молодая дорога. Она, может быть, государству еще пригодится.

И больше мальчики не разговаривали. Володя греб и посматривал на озеро, какое-то еще более холодное, суровое и неприветливое. И небо, нависшее над водой, было таким же серым, точно не плотные облака отражались в озере, а именно оно, холодное, свинцовое делало небо похожим на себя, будто брало в сообщники. Было тихо, как перед грозой, и Володе посреди этой водной неподвижной равнины казалось, как никогда прежде, что он слаб и одинок.

Весь вечер ходил Володя в страшной растерянности, не зная, что предпринять. Начинал прокручивать в уме весь рассказ Поганкина от начала до конца, и получалось, что он не врал — спасли его зэки, именно те, о которых говорил Володе Григорий Семеныч. Но как должен был действовать в этом случае Володя? Сейчас же звонить в управление к следователю и просить его высылать группу для их задержания? Но здесь, откуда ни возьмись, являлись сомнения: а не врал ли на самом деле Поганкин?

Ночью он почти не спал, размышляя, как быть. На память являлся Кошмарик со своей убежденностью в том, что Мишка придумал и зэков, и свое чудесное спасение. Но в сознании всплывал и Дима-Олег, погубивший Ивана Петровича, и ненависть к тем, кто убивает людей, будила в Володе твердую решимость и уверенность в том, что завтра утром он позвонит следователю.

Внезапно, среди ночи, Володя вспомнил, что бумажка, на которой был записан телефон следователя, осталась в кармане рубахи, давно уже снятой и убранной в чемодан. «А если я потерял телефон? Что делать? Ведь завтра преступники уедут с острова!» И Володя поднялся с кровати, почти в полной темноте вытащил из-под нее свой чемодан, тихонько, боясь потревожить спящих ребят, раскрыл его и стал шуровать в вещах, желая разыскать засунутую в чемодан несколько дней назад грязную рубашку. Наконец нашел ее, сунул пальцы в один нагрудный карман, оказавшийся пустым, потом в другой, откуда, ликуя, извлек смятый листочек с телефоном Григория Семеныча. Расправил его и, аккуратно сложив, положил в карман той рубашки, которую носил. Лег и снова принялся думать.

А за окном бушевала гроза — шумели струи дождя, резавшие листву кустов сирени, росших рядом с коттеджем, завывал ветер, гнувший ветви сосен и елей, и Володе казалось, что он даже слышит, как плещет вода озера, всегда спокойного, почти мертвого, а теперь проснувшегося и злящегося на тех, кто разбудил его. И мальчик вдруг словно перелетел через озеро и оказался на острове, рядом с землянкой, в которой жили сейчас трое людей, выбравших себе такое жилище по собственной воле. И Володе не было жаль этих людей. Напротив, он даже очень хотел, чтобы двое из них вернулись туда, откуда недавно бежали. Эти люди казались Володе виновными не только в смерти конвоира, но и Ивана Петровича.

***

Если бы Володя был уверен в том, что начальник лагеря приходит в свой кабинет до завтрака, то он побежал бы к ней сразу после того, как горн протрубил подъем. Но мальчик знал, что до завтрака идти к Галине Марковне рано.

Завтракал он плохо — с трудом осилил лишь бутерброд со стаканом кофе. Подташнивало даже от волнения и тревоги, мучивших Володю перед делом, на которое он решился. Но и после завтрака ему пришлось дожидаться Галину Марковну у дверей кабинета.

— Тебе чего? — спросила сухонькая, шустрая с виду начальница, ходившая в брючках и в футболке с трудно читаемой иностранной надписью, открывая дверь своего кабинета, в котором, знал Володя, был телефон.

— Можно я к вам зайду... на минуточку... — буквально пролепетал Володя срывающимся голосом.

— Ну заходи, — пригласила мальчика начальник лагеря, видя, как взволнован Володя. — Ты, между прочим, из какого отряда, как зовут? — не смогла избежать формальностей Галина Марковна, тут же усаживаясь за свой письменный стол, на котором почему-то лежал барабан с продранной кожей.

— Владимир Климов я... из десятого отряда, — отвечал Володя, волнуясь еще сильнее оттого, что истекало драгоценное время.

— Ах, Климов! — плотоядно заулыбалась начальница, точно удивляясь, как мог «тот самый Климов» пожаловать прямо к ней на ковер. — А скажи-ка мне, Владимир Климов, почему твой воспитатель Петр Ильич второй уж раз настаивает на том, чтобы тебя немедленно из лагеря убрать? Ты не знаешь?

«Вот сволочь!» — подумал Володя о Чайковском, хотя именно сейчас, когда он решился на столь важное дело, можно было бы отнестись к сообщению начальницы вполне равнодушно. У Володи мелькнула было мысль попытаться оправдаться перед Галиной Марковной, рассказать о том, что он слышал, прячась за кустами, сделать воспитателя еще более виноватым, чем был он сам, но Володя этого говорить не стал, а лишь сказал:

— Галина Марковна, делайте со мной что хотите, только дайте закончить одно дело... государственной важности дело. От него, быть может, жизнь многих людей зависит.

Если бы Володя взял и вынул из-за пазухи гадюку, Галина Марковна не была бы так ошеломлена, как после сообщения о деле государственной важности. Она была добрым и честным человеком, добросовестным работником, но иметь отношение к таким делам ей не приходилось, и начальница лагеря в глубине души боялась их.

— Какое же это... дело? — запинаясь, подобно Володе, спросила она, и мальчик отвечал ей так:

— А помните, к вам из управления милиции следователь приезжал, заходил еще к вам? Так ведь он ко мне приезжал, друг это мой... работаю я на них, добавил Володя совсем уже скромно, точно открывая тайну.

Галина Марковна сняла свои очки и стала быстро-быстро протирать платочком стекла.

— И чем же я могу... вам помочь? — спросила она серьезно.

— А телефон у вас есть, по которому вы в город можете звонить. Григорий Семеныч говорил, что вы, если что, мне не откажете...

Галина Марковна, конечно, поняла всю важность Володиной просьбы, не удовлетворить которую она попросту не могла.

— Прошу, вот этот телефон, — зачем-то вставая из-за стола, показала начальница на один из телефонных аппаратов. — Единицу вначале не забудь набрать. — А потом добавила: — Мне лучше выйти?

Володя почувствовал, как у него загорелись уши то ли от удовольствия, то ли от стыда, но он сказал:

— Если вас не затруднит... дело очень серьезное...

Галина Марковна, любившая, когда ей безоговорочно подчинялись, но умевшая сама подчиняться, когда требовали обстоятельства, тихо притворила за собой дверь, и Володя трясущимся пальцем стал крутить диск аппарата.

— Алло, — пробормотал он, когда там, в городе, подняли трубку, — мне нужен Григорий Семеныч. Нет, не сын звонит, это Володя Климов, из пионерского лагеря. Я вас не разыгрываю! Придет через час? Но что же делать... — Володя помнил совет следователя не говорить по телефону о делах, но теперь, когда он услышал, что Григорий Семеныч будет на месте через час только, когда, возможно, уже поздно будет организовывать задержание преступников, он не имел права быть сдержанным.

— Послушайте! — с надрывом продолжил он, боясь, что повесят трубку. Я, Климов Володя, звоню из лагеря «Зеркальный»! Здесь на острове... в озере остров, находятся преступники, заключенные, что из лагеря бежали, с автоматом! Они еще конвоира убили! Приезжайте скорее — они сегодня с острова уйти хотят, а может, уже ушли! Только вы все равно приезжайте! Они здесь, здесь!..

Последнее слово Володя буквально прокричал в трубку, и вдруг послышались короткие гудки, и мальчик, опешивший, не знал, что делать дальше: неужели там не поверили ему и прекратили разговор? Володя не стал звонить снова — он понял, что с ним не стали разговаривать, приняв то ли за провокатора, то ли за сумасшедшего.

Он вышел в коридор и зачем-то сказал Галине Марковне:

— Все, можете войти, — а сам побрел к лестнице, стремясь выйти из административного корпуса. Он знал, что ему делать.

Вначале сходил к дуплу за пистолетом — это заняло не больше десяти минут. Зато, чтобы найти Кошмарика, потребовалось примерно полчаса — у кочегарки помогал отцу грузить на машину угольный шлак. В сторону отвел, сказал:

— Собирайся, поплывем на остров. Я все обдумал: конечно, Мишка о зэках все придумал, чтобы глаза нам отвести и самолет обчистить самому. Поплывем сейчас, а то завтра поздно будет.

— Дело говоришь! — сразу согласился Ленька и, не обращая внимание на отцовское: «Куда?! Шкуру потом сдеру, мерзавец!» — побежал с Володей к берегу.

— Лопату и веревку не забудешь? — по-деловому коротко спросил Володя, пока Кошмарик выносил из сарая эллинга весла.

— Принесу сейчас, — отвечал Ленька, — отмыкай покамест цепь и весла в уключины ставь.

Цепь в течение минуты была снята с кольца причала, и Володя скоро уже гремел уключинами. Ленька с лопатой и мотком веревки приближался по мосткам к лодке, не замечая, что лодка тихо отплывает от причала. Остановился, раздраженно крикнул:

— Ну, хорош шалить! Назад плыви!

Но лодка почему-то к причалу не пошла, а все дальше и дальше удалялась от берега. Володя, резко отбрасывая вперед, к носу, свои плечи, налегал на весла, несшие к Ежовому острову легкую лодку, а ее владелец вопил на причале:

— Ну, питерский гад! И тут меня прокатил, зараза! Да чтоб тебе Поганка башку там оторвал!

Кошмарик был уверен в том, что Володя едет к острову, чтобы завладеть сокровищем, лежащим в обломках самолета.

Но у Володи имелись намерения другие. Нужно было задержать преступников, и план его, простой, как дважды два — четыре, как конфетный фантик, заключался в следующем: он подплывает к острову, едет вдоль берега, отыскивает лодку зэков и увозит ее с собой. Потом, конечно, он опять будет звонить в Ленинград, но зато в уверенности, что преступники никуда не денутся. План этот, Володя понимал, очень походил на тот, при помощи которого был задержан Дима-Олег, а значит, казался вполне надежным, верным. Продумал его Володя ночью, когда шумел дождь и выл ветер, и под аккомпанемент этих инструментов голова работала легко и даже весело.

Теперь же над гладью озера блистало солнце, украсившее воду тысячами ярких зеркалец, слепивших глаза, но Володя почти не смотрел на воду, зная, что все равно подплывет к Ежовому острову, а в каком месте это произойдет, для него было безразлично — лодка могла быть спрятана везде.

Через полчаса работы веслами он повернулся, чтобы увидеть, где находится, и поразился тому, как скоро он подплыл к острову. Его берег, поросший густым сосняком и ельником, чернел всего в ста метрах от лодки, и Володино сердце, такое спокойное прежде, бешено заколотилось.

«Да чего волноваться? Чего волноваться? — уговаривал он сам себя. Все элементарно просто и безопасно. Поплыву вдоль берега, увижу лодку, привяжу к корме — и чао! Час плыву, пять минут работаю. Ну, ну, вперед! Никто тебя не заподозрит!» И Володя ударил веслами по воде, намереваясь подплыть к самой кромке берега, — искать лодку следовало скорей не на воде, а на земле, да еще, должно быть, укрытой от посторонних глаз.

Он тихо пошел вдоль берега, осматривая буквально каждый метр его. Иногда поиску мешали густые кусты, росшие у самой воды, а поэтому приходилось подплывать еще ближе, чтобы осмотреть пространство, прятавшееся за кустами. Володя не знал размеров острова, не представлял пути, по которому предстояло пройти, но он плыл и плыл вперед, с каждой минутой все сильнее убеждаясь в безусловной необходимости того, что он делал, необходимости для людей и для него самого.

Он плыл вдоль острова уже примерно час и вдруг остановился — потерял из виду тот берег, откуда подъехал к острову. Пришлось поломать голову, чтобы сориентироваться: да, если плыть назад, то нужно держать круто влево, тогда появится белое здание пансионата, а это уже совсем рядом от лагеря. И он снова принялся обследовать берег, метр за метром щупая его взглядом.

Минут через двадцать в густых кустах можжевельника мелькнул синий корпус лодки, вытащенной на берег, но лежащей всего в метре от воды. Этот грязно-синий цвет полыхнул, однако, в сознании Володи ярким костром, нервы напряглись так, что, казалось, зашурши рядом ветка, раздайся слово, треск сучка, и Володя бросил бы все и удрал подальше от этого страшного острова. Но все было тихо, и мальчик повел свою лодку к низкой кромке берега.

Лодка ткнулась в него носом, Володя осторожно вступил на берег и немного подтянул свое суденышко. Подошел к кустам и раздвинул ветки. Да, на самом деле — на берегу, укрытая кустами, чтобы быть невидимой со стороны воды, лежала лодка, и Володя, словно завороженный ее видом, стоял и смотрел на нее. Что нужно было делать дальше, он не знал, вернее, будто позабыл. Он не был уверен в том, что именно эта лодка будет служить транспортом для переправки преступников на берег. Разве мог он взять и увезти отсюда эту лодку? А вдруг она принадлежит тому, кто попросту решил прогуляться по острову? Сомнение в одно мгновение сломало прежнюю уверенность Володи, и он, растерянный и смущенный, все стоял и смотрел на синюю лодку.

«Но где же здесь весла? — включилось вдруг в работу его сознание. — И ведь если кто-нибудь приехал на остров не надолго, а просто погулять и порыбачить, не стал бы он прятать лодку в кусты, выволакивать ее на берег и уносить с собою весла! Конечно, это Мишкина лодка! Зэки скоро на ней поплывут! Быстрее, быстрее надо! Поздно будет!»

Володя схватился обеими руками за борт лодки и попытался тащить ее к воде, но лодка казалась маленькой и легкой только с виду, а на самом деле точно прилипла к песку. Начиная волноваться, Володя стал раскачивать ее, стараясь одновременно двигать лодку к воде. Теперь лодка подчинялась его усилиям, но очень неохотно, к тому же очень мешали кусты. Володя, трепещущий от страха и напряжения, все тащил и тащил к воде лодку. В этой синей лодке, он знал, заключались теперь и его будущее мнение о самом себе, и его здоровье, может быть, жизнь, а также здоровье и жизнь очень многих людей, которых он не знал. Лодка, наверное, и была так тяжела, потому что несла на себе такой большой груз.

Но вот вода была уже в полуметре от носа лодки, а Володя все раскачивал лодку и тащил, раскачивал и тащил. Не замечая холода, он вошел в воду вначале по щиколотки, потом по колено. Вот и лодка омочила свой синий нос в озерной воде — пошло легче, и скоро лодка уже покачивалась на волне, разбуженной резкими движениями Володи.

В синей лодке нашлась и веревка для швартовки, и Володя, дрожа от нетерпения, страха и холода, осознанного наконец его телом, привязал конец веревки к кольцу на корме своей лодки. Оставалась самая малость — немного оттолкнуть от берега лодку, на которой Володя приплыл, и взяться за весла.

Он вышел из воды на берег, взялся за нос своей лодки, собираясь оттолкнуться и сразу вскочить на нее, как вдруг где-то неподалеку раздался треск сучьев, чьи-то негромкие голоса. И тут Володя не только сердцем или разумом, но каждой порой своего тела ощутил такой леденящий страх, почти ужас, что руки его безвольно опустились, глаза округлились и раскрылся рот.

Но безволие лишило Володю силы лишь на несколько секунд — нужно было попросту спасаться, а чтобы спастись, нужно было действовать. Посильней оттолкнувшись, он в мгновение ока взобрался на лодку, кинулся к веслам, схватился за них, но тут громкий насмешливый голос остановил Володю:

— Малыш, но ведь это наша лодка! Зачем ты взял ее?

Лодка Володи покачивалась на воде всего метрах в трех от берега, на котором стояли трое: высокий мужчина в длинном сером, каком-то старомодном плаще и немного позади него еще один незнакомец, низенький и плотный, как мясник, одетый в желтую куртку с синими полосками на рукавах, и Мишка Поганкин, скрюченный, как ржавый гвоздь, опешивший при виде Володи, точно его огрели мешком из-за угла. Володя, положив руки на весла и не двигаясь, смотрел на них, а те смотрели на него.

— Ай-ай, нехорошо как! — покачал головой человек в плаще. — А еще пионер, наверно! Зачем же ты нашу лодку к своей привязал? Увезти ее хочешь, чтобы продать? Грошей мало? Ну хочешь, я тебе подкину бабок, а лодку ты верни, верни — нехорошо чужое красть!

Мужчина в плаще, обыкновенный с виду, с приятным даже лицом, говорил теплым бархатистым голосом, спокойно и ласково. Володя смотрел на него и не мог пошевелиться: разве мог быть этот приятный мужчина убийцей?

Но вдруг из-за спины коренастого вышел вперед Поганкин и что-то стал шептать на ухо высокому в плаще. И Володя видел, как загуляли желваки на отлично выбритом лице высокого. Теперь он смотрел на Володю, по-волчьи сузив глаза и перекосив рот в злой ухмылке.

— А вот ты какой... — тихо сказал мужчина, после того, как Поганкин кончил шептать. — Стукачок, выходит? — И вдруг рявкнул так грозно, так страшно оскалил свои мелкие зубы, что Володя вздрогнул: — А ну к берегу греби, сучонок! Разбираться будем! До трех считаю — раз...

Тут еще крикнул другой, коренастый, вторя своему товарищу:

— Давай, давай, а то я клеши свои не пожалею, в воду зайду, да там тебя и умокну, как котенка!

Высокий, державший руки в карманах плаща, ледяным голосом выдавил из сомкнутого рта:

— Два!

И откуда только берутся у человека силы в последний момент, когда уже думаешь, что все пропало, и хочется, опустив руки, покориться случаю, судьбе? Так и Володя... Пистолет, вытащенный из-за пояса еще тогда, когда он ехал к острову, мешавший ему грести, лежал на дне лодки, под ногами, и поднять его, последнюю надежду на спасение, ничего не стоило — нужно было лишь решиться. И Володя решился...

Ствол, направленный прямо в грудь человека в плаще, стоящего всего в пяти метрах от Володи, но отделенного от него водой, заставил мужчину вздрогнуть и нахмуриться. Володя держал пистолет обеими руками не потому, что узнал об этом способе стрельбы из фильма, — просто таким манером целиться было на самом деле удобней, особенно на зыбучей воде, державшей его лодку. Срывающимся голосом Володя сказал:

— Отойти на двадцать метров от берега! Буду стрелять! Считаю до трех! Раз...

И тут мужчина в плаще перестал хмуриться и расхохотался:

— Ну, стреляй, стреляй, если охота! Чем у тебя там пугачок заряжен пистончиком или горохом?! А у меня получше штучка есть... — И на последнем слове человек в плаще вдруг выкинул из-под полы ствол автомата, висевшего у него на ремне и неприметного раньше. И вот уже плащ не мешал Володе видеть полностью грозное оружие противника. Мужчина с озверелым лицом дернул на себя затвор автомата, стараясь направить его ствол в сторону Володи, но грянул выстрел, оглушительный, нежданный, и человек в плаще, дернувшись всем телом, словно его укусила пчела, отпрыгнул в сторону. Он глядел то на Володю, все еще направлявшего на него пистолет, то на автомат, словно не понимая, что случилось и кто стрелял. Но потом автомат полностью сосредоточил его внимание, и незнакомец, ругаясь скверными словами, зачем-то стал трясти свое оружие, снова дергал рычаг затвора, не желавшего почему-то двигаться. И Володя, оглушенный, сильно обескураженный своим нечаянным выстрелом, понял, что пуля угодила в автомат...

— Отойди на двадцать метров! — снова закричал он, ощущая выгодность своего положения и ценность момента. — Снова буду стрелять! — И перевел ствол пистолета на коренастого приятеля человека в плаще.

До этого противника, как видно, скорей дошло, что Володя не собирается шутить, и он сказал, успокаивая мальчика движением поднятой руки и пятясь к соснам:

— Все, уходим, малый, уходим! Только пушку убери, а то стрельнешь ненароком...

Что до Поганкина, то долговязый пособник беглых зэков уже давно ретировался к соснам и даже встал за ствол дерева. Оставалось спровадить еще и человека в плаще, негодующего по поводу испорченного автомата.

— Ну а ты не слышал, что ли?! — теперь уже совсем грозно, увидев, что его боятся, прокричал Володя и прицелился прямо в голову владельца серого плаща. И этого было достаточно. Мужчина снова грязно заругался и медленно пошел к своим товарищам, не забыв напоследок сказать:

— Ладно, твоя взяла, сосунок! Но постой, доберусь я до тебя, милок! Увидишь, как пишет мое перышко!

— Не увижу! — с презрительной улыбкой сказал Володя. — Теперь хана вам пришла, мужики! Не уйдете вы с острова!

Опустился на скамью лодки, взялся за отполированные временем ручки весел и, с силой погружая их в тихую воду, повел обе лодки по направлению к берегу.

Он греб, как заведенный, не чувствуя устали, ломоты в плечах и локтях, не замечая огромных мозолей, пока не понял, что проплыл примерно полпути. Остров уже был вдалеке, и странно, он не казался теперь Володе ужасным зверем, готовым встать из воды, чтобы подмять под собой все окрест. Остров и теперь был похож на динозавра, но уже какого-то мирного, прирученного и послушного. И покорителем этого свирепого прежде мастодонта Володя считал самого себя.

Там, на середине пути, посреди большой озерной воды, пустынной и тихой, Володя вдруг бросил весла и, не боясь, что его увидят, навзрыд заплакал, освобождая свое сердце от страшной усталости и напряжения. Точно так плакал он в квартире Ивана Петровича, когда сидел, прислонясь к стене рядом с разбитым цветочным горшком. Да, он победил и сейчас, но эта победа далась нелегко. Он испугался себя, способного выстрелить в человека, хотя человеком этим был жестокий убийца, да к тому же Володя до сих пор не мог понять, как выстрелил его пистолет, ведь он даже не взводил затвор...

Володя взял в руки пистолет, лежавший на дне лодки у самых ног. Внимательно осмотрел его, зачем-то вытащил обойму и пересчитал патроны. Снова вложив обойму в рукоять, он еще немного посмотрел на грозное оружие. Потом отвел руку за борт лодки и разжал пальцы. Раздался булькающий звук, красивый, сочный. Руку обдали холодные брызги. Володя взялся за весла и тихонько погреб.

***

Еще издалека увидел Володя, что на берегу, обычно тихом и безлюдном, ходят какие-то люди и будто поджидают именно его. «Ну вот, хватились, безразлично подумал Володя. — Теперь уж меня обязательно выпрут из лагеря. А и пускай. Свое дело я тут сделал!»

Причалил, и первый, кто подбежал к нему (если бегом можно назвать тяжелую трусцу толстого человека), был следователь Григорий Семеныч, спросивший тут же:

— Это ты звонил?

— Я звонил, — кивнул Володя. — Поезжайте на остров, они там... Автомат у них... сломался, а лодку я привез. Так что никуда не денутся.

— А кто стрелял на острове? — спросил толстяк, но Володя удивленно пожал плечами:

— Стреляли? Нет, ничего не слышал.

Володя вышел на берег, покачиваясь, метров десять прошел. На берегу ходили, сидели, покуривали какие-то люди в касках и бронежилетах с короткоствольными автоматами в руках. Был здесь почему-то и Кошмарик, который подошел к Володе и глупо так спросил:

— Ну что, приехал?

— Да, приехал, — отвечал Володя. — Ты за лодку меня прости...

— Ничего, — тихо отвечал Ленька. — На такое дело... Мне она, правда, тоже понадобится завтра. На остров поеду, самолет копать.

— Надеешься, значит?

— А как же! — И прибавил: — Деньги позарез нужны — «Волгу» подержанную предложили.

— Ну-ну, — понимающе кивнул Володя, — поезжай, завтра уже можно будет на остров ехать, — и пошел к лагерю, потому что чувствовал смертельную усталость. А еще хотелось спать...

***

Не могли, конечно, обойтись без того, чтобы не поздравить Володю на линейке. Из города снова приехал Григорий Семенович, а с ним еще какой-то толстяк, тоже из управления, из самых главных. «Да что у них там все такие толстые?» — думал Володя, пока они говорили перед всем лагерем о Володином мужестве и многое другое в таком же духе. Потом велели Володе подойти к ним и торжественно вручили ему какой-то конвертик, а потом сказали, что подарок Володя купит себе сам. И главный толстяк крепко ударил его по плечу и по-пиратски подмигнул, на что Володя машинально ответил ему тем же.

После линейки к Володе подошел Петр Ильич, долго жал руку мальчика, смотрел прямо в глаза, очень пристально и немного виновато, и говорил:

— Ну, Климов, не я ли первый заметил в тебе качества особенные? Я, конечно, я! Ведь я и маме, и папе твоим тебя хвалил — ты же слышал?

— Да, слышал, — согласился Володя и хотел было сказать Чайковскому, что знает, как хвалил воспитатель его и начальнице лагеря, но передумал и промолчал.

В конверте нашел Володя сто рублей, долго мечтал, прикидывал, что купить на эти деньги. А через несколько дней он встретил Кошмарика и, спросив о том, чем закончилась его поездка на остров, услышал: «Ничем. Прав был Поганкин. Один хлам ржавый там зарыт». Тогда Володя полез в карман брюк и достал оттуда конверт, передал его Леньке и сказал:

— Это тебе за прокат лодки. Бери, на удочки. Сто рублей — не деньги. Я здесь, в лагере, богатым стал...

Ленька, недоверчиво глядя на Володю, деньги принял и сказал свое заветное: «Ну, кошмарики!» — хотя совсем не понял, почему питерский «лагерник» отдал ему деньги и каким образом сумел разбогатеть.

ЧАСТЬ III