Мэчитехьо слабо усмехается, уступая дорогу.
– Что, наперегонки? Может, наконец победишь?
Две фигуры стремительно улетают. В тишине остаемся лишь мы и распростертый среди осоки мертвец.
– Нет… нет! ― как одержимая повторяет Кьори.
Забыв осторожность, она вылезает на поляну. Цьяши тянет ее за юбку назад и отрывает клок подола, состоящего из сшитых листочков. Жрица не замечает этого. С трудом распрямившись, она начинает причитать:
– Он ищет Саркофаг! Собирается лишить нас надежды! Если Эйриш попадет к нему в плен, если он вытащит его тело, если… если надругается над ним?..
– Так! ― обрывает Цьяши. Мы с ней тоже, переступая через змей, покидаем убежище. Гибкая Лоза подходит к подруге и снова хватает за юбку. ― Так! Для начала не ищет, а искал! И если тут он ничего не нашел, то не вернется.
– Это место осквернено! ― Кьори кивает на труп. ― Он оставил здесь…
– Ах да! ― Гибкая Лоза выпускает клинки, которые все это время волокла за собой, и они падают в мох. ― Славные… какое там слово ты подцепила от Жанны… жанталманы… оставили подарок. Надо поскорее его забрать, пока не проснулись змеи!
И Цьяши деловито отправляется обирать труп. По пути она пихает меня локтем чуть выше колена, буркнув: «Утешь ее, неженка». Вздохнув, я подступаю к Кьори.
Чуткое Сердце потерянно стоит посреди поляны и озирается, что-то бормоча, возможно, молитву. Не высохли дорожки ее горьких слез. Я снова испытываю жалость, вдруг осознав: обычно эту девушку ― бесценную жрицу ― защищают в путешествиях либо воины… либо моя Джейн. Наверное, Кьори так же напугана, как была я, едва попав в Агир-Шуакк. Еще недавно… почему кажется, что немыслимо давно? И почему весь мой страх сжался до комочка и даже почти не мешает дышать? Впрочем, наверное, обычное дело. От доктора Адамса я не раз слышала фразу: «Человек ко всему привыкает». Значит, если страх срастается с тобой и становится твоим вечным спутником, рано или поздно ты просто перестаешь его замечать.
– Цьяши права. ― Произносить это так же странно, как не дрожать от ужаса, и я неловко улыбаюсь. ― Все, кто бывал на войне, говорят: нет места надежнее того, где враг только что искал. Мэ… ― прикидываю «расстояние стрелы» и на всякий случай поправляюсь, ― вождь не нашел светоча. А возможно…
– А возможно, он ищет вовсе не меня, моя глупенькая жрица, ведь древних саркофагов были десятки. Утри слезы. О Звезды, как тут стало грязно…
Страх возвращается, ведь с нами говорит земля. Пока я, переведя взор вниз, осмысливаю, что происходит, Кьори оживает: упав на колени, почти прижимается ко мху губами.
– Эйриш! ― лихорадочно шепчет она. ― Эйриш, ты здесь? Почему я не слышала зов?..
Земля смеется: мох нежно дрожит. По нему бежит волна.
– Зачем мне звать тебя? Ты и так здесь.
…Вскоре каменная обезьяна вновь встает из земли. Она взмывает и замирает ― величественная, темная, древняя. На этот раз ее веки подняты; в глазницах горит зеленое небо. Я теряюсь там. Я стараюсь глядеть куда угодно, но не в эту мерцающую звездами глубину.
– Здравствуй, жрица. ― Губы не шевелятся, но голос ― мелодичный, мощный и молодой, ― слышен отчетливо. ― Здравствуй, маленькая воровка Цьяши, стоящая ко мне задом. И… ― чудится, будто я улавливаю, как там, в могиле, мертвец поворачивает голову. ― Эмма. Здравствуй. Ты оказалась храбрее, чем мог ждать я… и тем более она, ведь она так тебя берегла.
В тишине Кьори бормочет ответное приветствие и потупляет взор, видимо, опасаясь вмешиваться. Цьяши продолжает сосредоточенно обирать экилана; ее запасы уже пополнились ножом, перышками, парой колец и очередным самострелом.
– Здравствуйте, мистер, ― наконец, сглотнув, отзываюсь я. ― Я не была храброй, и не пыталась. Единственное, зачем я здесь, ― сказать, что моя сестра умерла. Впрочем, наверное, вы…
– Знаю, ― отзывается светоч. ― Знаю, и это страшная смерть.
– Может… ― само слетает с губ, ― вы знаете, кто это сделал? Это мучает меня. Мучает сильнее всех секретов.
Кьори вздрагивает, прижимает руки к груди. Меня саму колотит при мысли, что я что-то услышу, что имя станет отныне частью меня и боли, с которой мне придется существовать дальше. Но мертвец в каменном Саркофаге после недолгого молчания произносит:
– Мне нечего тебе сказать, Эмма. Пока. Мне жаль.
И я испытываю гадкое облегчение, я торопливо киваю. Жанна. Чужая незнакомая Жанна. Джейн. Моя милая Джейн. Вокруг слишком много ужасов, с меня пока достаточно, я… не готова. Прости меня. Прости.
– Светоч, ― зовет Кьори. ― Надо укрыть тебя, унести Саркофаг. Ведь Мэч… этот…
– Он не вернется, ― нетерпеливо обрывают ее почти моими словами. ― Не тревожься. А если вернется, у меня хватит сил за себя постоять. Но не скажу, что твоя забоТамне не отрадна…
– Я всегда буду заботиться о тебе!
И снова по мху пробегает волна незримого смеха. Кьори опускает взор; у меня возникает вдруг невероятное подозрение, заставляющее одновременно улыбнуться и содрогнуться от жалости. Чуткое Сердце протягивает руку. Пальцы ложатся поверх запястья Белой Обезьяны.
– Прошу, дай нам совет. За ним мы пришли.
– Я слушаю, жрица.
– У меня получится сказать короче, уж прости, светоч! ― Рядом появляется нагруженная Цьяши и кланяется, попутно скидывая ношу в траву. Кьори открывает рот, но не успевает вмешаться. ― Поведай нам, куда девать белолицую дуреху и как жить дальше, не вышивая на одежде лика другой дурехи, покойной? В нее верят не меньше, чем в тебя, куда без нее?
– Цьяши!
Окрик Кьори тонет в вернувшейся тишине. По ту сторону Саркофага молчат, звезды в глазницах колко мерцают. Змеиная жрица с возмущением поворачивает к подруге голову. «Ты его разозлила!» ― говорит взгляд, но Гибкая Лоза непринужденно дергает плечом и возражает вслух: «Он просто размышляет». На удивление, права именно она.
– Легенда о Жанне не окончена. ― Голос мрачнее, чем раньше, но тверд. ― Как и война. Но каждый должен быть на своем месте, и лучше сейчас оставить все как есть.
– Как есть?.. ― переспрашивает Кьори.
Я думаю о других словах: «Легенда о Жанне не окончена»; они колют сердце. Зачем так жестоко? Легенда кончилась, когда первая горсть земли упала на заколоченный гроб моей Джейн. А может, и раньше, когда прозвучали последние слова ее исповеди.
– Горе всегда острее после бурной радости, ― продолжает светоч. ― А народ радуется, ведь… живая сестра заменила ненадолго мертвую, верно?
– Заменила, ― сдавленно откликаюсь я. ― Я не хотела! Я совсем не воин, не…
– Заменила. ― Светочу неинтересны мои слова, вероятно, для него очевидные. ― Но никогда не станет ею. Место Эммы дома, и лучше ей незамедлительно туда вернуться. Ей уже пришлось плодить ложь, считайте, что этой ложью она милостиво дала вам отсрочку. Исчезающий Рыцарь ушла… вера в нее осталась.
– Но вера иссякнет! ― в ответе Кьори звенит отчаяние. ― Это случится! Случится, если Жанна больше не будет являться, сражаться и…
– Все решат Звезды, Кьори. Только Звезды. Они определяют цену и исход каждого нашего поступка, они все видят и знают, тебе известно это. Все потерянные нити однажды сплетутся. Для кого-то в колыбель, для кого-то в подвенечный наряд… а для кого-то в удавку.
Жрица вздрагивает, даже охает. Цьяши наоборот оживленно потирает ладони; довольная улыбка расцветает на полных губах, когда она предполагает:
– Может, к тому времени прославлюсь я? Стану новым героем?
Бахвальство заставляет мох снова колыхаться от смеха. Качается даже трава.
– Почему бы нет? Ты славная. И будешь вдвойне славной, если оттащишь подальше труп. Знаешь ли, люблю чистоту…
Определенно, мне нравится этот незнакомец, и даже не тем, что отпускает меня домой. Никогда не полагала, что буду питать безотчетную симпатию к покойнику, тем более говорящему, но это так.
– Будет сделано, ― бодро обещает Цьяши и поворачивается ко мне. ― Эй, неженка, в этот-то раз поможешь мне? Не мисс жрице же пачкаться…
– Нет, ― неожиданно возражает светоч. ― Оставьте мне Эмму. Я хочу сказать ей пару напутствующих слов.
– Хорошо, Эйриш! ― Кьори торопливо кивает. Она все еще выглядит смущенной и испуганной. ― Цьяши, идем. Я помогу тебя с этим… этим телом.
– Славно, пойдем бросим его в кусты!
Обе отступают. Предпочитаю не оборачиваться и не наблюдать, как они поволокут окровавленного индейца по траве. Выпрямляю спину, теперь стараюсь не отводить взора от неба в глазницах Саркофага. Невольно я снова начинаю гадать, кто там, как выглядит существо? Я испугаюсь его, если…
– Ты веришь в своего Бога, Эмма, верно?.. ― Он обрывает мои мысли. Не видя смысла лгать, я киваю. ― Тогда… что бы ты спросила у Него, если бы могла взглянуть прямо в глаза? Так, как глядишь сейчас в глаза мне?
Кулаки сжимаются, ногти впиваются в ладони. «Где Ты был, когда убивали Джейн?» «Где Ты был, когда стреляли в меня?» «Как вообще Ты допустил, что у нашего мира есть несчастный брат ― изуродованный, дикий?» «Единственный ли он?» Вопросов множество; я не знаю, какой обрушила бы на Господа первым, если бы вообще дерзнула заговорить с Ним. Впрочем, даже теоретическая возможность нелепа, и вместо того чтобы задуматься, я произношу:
– А вы сможете передать вопрос, мистер, и принести ответ? Вы священник? Ангел?
Запоздало осознаю: не сдержалась, надерзила, сейчас меня испепелят или прогонят. Но то, что между мной и Господом, ― только наше и не нуждается в посредниках. Я потупляюсь. Трава и мох идут смеющейся волной.
– Храбро! Так ответила бы и Жанна.
Он не сердится и не замечает: от собственной резкости я дрожу не хуже крольчонка. Бормочу какие-то извинения, пожимаю плечами, думаю, как бы перевести разговор… Голос светоча ― очень тихий ― вдруг меняет интонацию:
– Я на твоем месте помолился бы за сестру, хорошо помолился. Хотя… знаешь, я сомневаюсь порой даже в Звездах, позволивших заточить меня здесь; они злы и насмешливы ― наши боги. Каков твой? Впрочем, не отвечай. Я знаю и Его…