такую ― растоптанную, раздавленную, уничтожающую в своей смертельной горести другие Божьи творения, пусть ничтожные. Ничтожные ли? Чем они ничтожнее меня?
– Да, преподобный, ― облизнув губы, откликаюсь я. ― Очень плохо. Простите.
Пастор возвышается надо мной, как могла бы выситься Вавилонская башня. Он огромного роста, да еще стоит на крыльце, да еще я, уподобляясь нищенке-попрошайке, горблю спину. Нет сил распрямиться, не говоря о том, чтобы подняться. Нет сил и смотреть в белое как мел, точеное, отстраненное лицо. Я вдруг вспоминаю: на службах случается, что иные прихожане вдруг падают перед преподобным ниц и начинают лихорадочно в чем-то виниться. Молят о спасении, вплоть до того, что ползут следом на коленях до самой кафедры. Они наивны: чужая молитва не поможет, если твоя душа не возродится сама, тут не спасет ни один служитель. Но… я понимаю братьев и сестер: Ларсен устрашает. Это уже не тот страх, что я испытывала в комнате, когда преподобный спорил с доктором. Он горше и нужнее..
Ларсен смыкает ресницы ― белые, как и волосы. Пальцы сцеплены в крепкий замок у груди, но губы не движутся; едва ли он молится. Я вдруг понимаю: скорее всего, он пытается овладеть собой. Собраться, чтобы…
– Простите вы, мисс Бернфилд, ― раздается наконец его голос. ― Вы не обязаны извиняться. Господь обещает всем чистым душам счастье; Господь учит не страшиться утраты. Тому же учу и я. Но… ― Ларсен открывает глаза, ― мне ли не знать, как сложно верить вслепую, верить, не получая от усопшего писем из рая, как получаешь их с отдыха на океанском берегу?
И он вдруг слегка улыбается, а потом подает мне жилистую, особенно бледную на фоне черного рукава ладонь.
– Преподобный…
– Поднимитесь. Прошу.
Я не признаюсь, что пропасть между нами с сестрой была шире, чем смерть, и разверзлась раньше. Нет, это ― и мое раскаяние ― останется для исповеди. Пока же мысли спутаны, я не понимаю собственную душу. А Ларсен и так слишком милосерден, куда милосерднее, чем должен быть к слабому духом, к пораженному грехом. На собрании общины он будет говорить иные слова. Сейчас он просто дает мне время. И… пусть знает, что не зря.
– Спасибо. ― Я встаю с колен. ― Я должна побыть с родными.
Ларсен одобрительно кивает и снова складывает руки у груди. Я действительно собираюсь пойти к отцу, матери и уже с ними ― в комнату, где остался доктор. Я буду помогать во всем, чтобы достойно проводить мою Джейн. Я обещаю это Господу, ей, себе… Но я слаба и отсрочиваю минуту, когда переступлю порог дома.
– Вы будете на погребении? ― задаю я очевидный вопрос.
– Да, ― снова кивает он.
– И еще ради Бога… ― Решившись, я впервые сама заглядываю Ларсену в глаза. Вопрос дерзкий, но лучше задать его и обрести хотя бы тень покоя. ― Скажите… она точно ничего не поведала вам об… убийце?
Я не удивилась бы, если бы его терпеливая учтивость враз исчезла, если бы он одернул меня и призвал к должному почтению. Я, пусть не обвинила, но гипотетически допустила его ложь, ложь своего духовного наставника. Но бледное лицо остается бесстрастным.
– Мисс Бернфилд говорила не о смерти, больше ― о жизни. Она была до нее очень жадна, видела так много ее самых разных проявлений. Удивительно. ― Ларсен опять слабо улыбается, но тут же глаза становятся холодными. ― А вам она не открывалась? Вы ведь тоже провели с ней какое-то время наедине. Или, может, вы что-то знаете сами? Подозреваете?
«Сходи к Двум Озерам». Все, что я знаю. И это останется со мной, пока я не выполню просьбу моей бедной Джейн. Ведь кто знает, что она там прячет? Или… кого?
– Нет. ― Мне удается не опустить взгляда. ― Ничего. Ничего полезного… для мистера Редфолла или кого-либо еще. Простите.
– Жаль.
Он верит или, по крайней мере, оставляет расспросы. Делает пару шагов и, едва покинув тень, надевает широкополую шляпу: защищает от солнца чувствительную к ожогам кожу. Шляпа ― черная, невзрачная, ― всегда с ним, если не на голове, то болтается на тесьме за спиной.
– Что ж, до встречи. Господь с нами, мисс Бернфилд.
– Господь с нами…
Ларсен пересекает двор, и ему торопливо подводят коня ― угольно-черное бешеное животное, с которым долго не мог сладить никто в городе. Сейчас конь смиреннее прихожан, возможно, потому что Ларсен отказался от скверной идеи впрягать его в повозку, купив для общинных целей покладистую кобылу. Этого же зверя забрал себе. Он вообще предпочитает ездить верхом, вот и сейчас быстро расстегивает облачение и аккуратно убирает в седельную сумку, остается в мирской одежде. Сапогам не хватает шпор ― и это все, что отличает пастора от любого старателя, законника или «лихого».
Он выезжает за ворота. Неуверенно приподнимаю руку в прощальном жесте, но мне не отвечают. Преподобный исчезает среди деревьев, а я смотрю вслед. Мне пусто, по-прежнему плохо. Но все-таки чуть лучше, чем когда нежные лепестки сминались в моих ладонях. Я не удивлена; посетив лишь пару наших служб, невозможно не почувствовать: в Натаниэле Ларсене есть то, что делает его действительно хорошим пастырем. Особая сила. Сила быть опорой.
Его внешние спутники ― сутана и Библия. Что за ними, ― неизвестно, как неизвестна природа загадочного перелома, отвратившего этого властного, сильного и, в общем-то, довольно жесткого человека от военного дела. Лишь один житель Оровилла, тот, с кем преподобный дружен, вероятно, об этом знает. Но последний индеец Винсент Редфолл бережет секреты. Его упорство не удалось переломить даже моему отцу, способному выведать истину у камня. Не удалось и «немного краснокожей» Джейн.
Я возвращаюсь домой. Лето жаркое, поэтому похороны назначены уже на следующий день. Еще через два я решусь выполнить последнее желание сестры и приду к Двум Озерам, где Зеленая Леди схватит меня и уволочет в Агир-Шуакк. С этого начнется куда больше событий, чем мне покажется.
Ведь легенда о Жанне не закончена. А нет ничего опаснее неоконченных легенд.
И ни тот, кто произнес эти слова, ни я, услышавшая их, даже не предполагаем, насколько страшным будет продолжение.
7Одна сестра
Если поначалу змеи почти не проявляли враждебности, то теперь взбешены. Как и всякий, кто просыпается в дурном расположении духа, они не рады гостям и не ограничатся вежливым советом убраться. Мы сбиваемся спина к спине, и, кажется, кто бы из нас ни был воином, а кто «неженкой», нам одинаково страшно.
– Эмма, Цьяши, ― шепчет Кьори. ― Только не делайте резких движений.
– Что тогда? ― мрачно интересуется Цьяши. ― Нас примут за статуи?
– Они убьют тебя не сразу.
– Здорово!
Цьяши в сердцах потрясает кулаком; жест встречает шипение. Поначалу тихое и сонное, оно теперь почти осязаемо холодит злобой. Колени дрожат. Я едва стою и больше всего на свете боюсь упасть. Случись это ― и я немедленно стану чьей-то едой.
– Убери их! ― взвизгивает Цьяши, когда одна из кобр бросается на нее. Гибкая Лоза принимает удар клинком, и разрубленная тварь немедля воскресает двумя новыми, поменьше. ― Кьори! Убери, ты же можешь!
– Не могу… не могу, мне нужна музыка. Я не освоила еще змеиную речь, это следующий этап моего обучения, и я… я…
Чуткое Сердце оставила попытки починить свирель. Руки опущены, глаза панически округлились. Змеи окружают нас, гибко скользя по мху, и в их перемещениях некая… осознанность? Да, определенно, они прекрасно понимают, что делают, их атака ― не слепое желание утолить голод. Они защищают Лощину и того, кто здесь прячется. Осененная этой мыслью, я хватаю Кьори за запястье.
– Позови светоча, пусть он их усмирит! Он ведь говорил с нами из-под земли, он узнал, что мы здесь, без твоей музыки, он…
– Он так силен, когда только-только возвращается из странствий. ― Кьори качает головой. ― Разговоры быстро утомляют его, он погружается в очарованный сон.
– Иными словами, он бесполезен! ― раздраженно бросает Цьяши, и змеиная жрица даже ее не одергивает. ― Еще идеи? Может, вытащим обратно тот труп? Они могут отвлечься на него!
Оборачиваюсь. Змеи, сползающиеся все теснее, преграждают путь к зарослям. К тому же я помню: там, среди кустарника и папоротников, тоже дремали гадюки. Не стало ли их больше и не начали ли они уже пиршество? Ведь теплая кровь экилана давно пролилась на мох.
– Не надо. ― Кьори, наверное, думает о том же. Она разжимает руку, и обломки свирели падают. ― О Звезды… я неумеха! Чистокровные жрицы к моему возрасту знают язык змей! А я…
– Если разобраться, виновата она, ― киваю на Цьяши. Ситуация не располагает к ссорам, но я не могу больше слушать эти причитания.― Кто наступает куда попало?
– Ну ты! ― вспыхивает Гибкая Лоза. ― От тебя вообще нет проку! Эй, Кьори, а давай кинем змеям ее? Может, успеем убежать?
Гадюка подползает к моей давно стоптанной в кровь ноге. Пугливо пячусь и чудом не наступаю на другую змею. Мы с Кьори и Цьяши прижимаемся друг к другу теснее. Лучше держаться вместе; в конце концов, Гибкая Лоза пока хотя бы отгоняет некоторых тварей клинками. Я глубоко вздыхаю и вдруг представляю, что почувствуют родители, если вторая дочь вернется домой вот так. Умирающей от яда змеи, которая, возможно, и не водится под Оровиллом. Сердца отца и матери разорвутся от горя, а город ― от слухов. Нет. Я должна спастись, должна или… На обрывке мысли в небе вдруг появляется серо-рыжая тень, а затем в воздухе свистит пущенная стрела.
Она втыкается в землю посередине поляны. К черному наконечнику привязано длинное голубое перо, которое, едва соприкоснувшись со мхом, рассыпается в прах. Это не сопровождают вспышки или звуки, но тут же от стрелы по кругу разбегается лед, словно стылая река. Змеи, оказавшиеся на пути, тоже превращаются в ледяные изваяния, прочие пытаются расползтись с пути неумолимого волшебства. Мы ― Кьори, Цьяши и я ― замерли как вкопанные. К реальности нас возвращает окрик: