– У меня нет родных, все умерли.
– Простите. Тогда друзей…
– У меня нет друзей! ― Райз говорит с неожиданным жаром, дергает плечом, точно пытаясь что-то сбросить, и прибавляет сквозь зубы: ― Они все меня предали.
Это ненависть, иначе не назвать: сужаются зрачки, вспыхивают радужки. Молодой человек смотрит на костер; губы подрагивают; он бормочет что-то, не обращенное ко мне. Почему он так откликнулся на простые слова? Впрочем, я знаю подобные истории. Именно из-за них гражданская война намного страшнее завоевательной: она разобщает даже друзей и братьев, вместо того чтобы сплотить. И я осторожно уточняю:
– Они мятежники? Вы разошлись по вопросам Свободы?
Он поворачивается ко мне и, кажется, пытается смягчить выражение лица. Нервно откидывает со лба волосы, вздыхает. Делает из кружки шумный глоток, обжигается, дует на поверхность. Я молча жду, наконец Райз с нервной улыбкой кивает.
– Именно так. На свободу мы смотрели совершенно по-разному. И кончилось это тем, что они закопали меня заживо.
По заметной дрожи голоса я сразу понимаю: это не шутка.
– Какая мерзость! Впрочем, мятежники, судя по слухам, способны и не на такое в отношении политических противников. Они дрались тростями в правительстве24, мало этого?
– Живые существа противоречивы. ― Все та же болезненная улыбка на его лице. ― Некоторые… как бы сказать… остаются зверями, сколько бы времени ни прошло. Ведь у всех у нас в основе животная природа, согласны?
Сторонник идей Дарвина, а не реакционной Церкви? Приятная и не такая уж частая находка там, где, побаиваясь смерти, каждый третий вдруг подался в ревностную веру.
– Согласен. Мы животные, пусть двуногие. Наши когти и зубы стали винтовками, шерсть ― одеждой, а инстинкт защиты территории ― идейной борьбой. Да и не забывайте, в истории нашей юной страны это первая настоящая война. Она разрывает нас изнутри, поэтому так болезненна.
– Первая война, ― понуро повторяет Райз. ― Да… первые войны всегда наиболее ужасны: воюющие не знают ни законов, ни чести.
Какое-то время мы молчим, потом, вспомнив ужасное признание, я решаюсь спросить:
– Как же вы выбрались? Ну, из-под земли?
На веснушчатое лицо возвращается улыбка: так и вспыхивает, безмятежная и загадочная.
– Сам не знаю. В какой-то степени это мой… дар.
– Не совсем понимаю.
Райз оживляется, перестает сутулиться. Подается чуть ближе, вглядываясь в меня, будто решая: сказать или нет. У него хитрое, какое-то даже бесовское выражение глаз.
– Дар, ― повторяет он, ― и не единственный.
Следующий поступок срывает с моих губ удивленный возглас: Амбер сует руку в костер и хватает пригоршню углей. Показывает мне сжатый кулак и… продолжает заговорщицки улыбаться. Определенно, я рано решил, что этот молодой человек здоров умственно. Он абсолютно ненормальный, и, возможно, дело не в контузии.
– Что там, доктор? ― раздается его вкрадчивый шепот. ― Что в руке?
– Бога ради! ― Я явственно слышу шипение, с которым лопается от жара его кожа. ― Бога ради, зачем вы это? Бросьте, Амбер!
Он смеется и уворачивается, едва я пытаюсь схватить его кулак. Заваливается на траву, продолжая держать руку высоко поднятой и хохотать. Я все-таки сжимаю запястье и принимаюсь разгибать пальцы, впрочем, стойкое ощущение, что я ковыряю булыжник ― такие крепкие эти костяшки. За мной умиротворенно, снисходительно наблюдают снизу вверх.
– Бросьте! ― требую, сдаваясь. ― Бросьте угли, и я обработаю вам ладонь! Что…
– Смотрите. ― Амбер перестает смеяться так же неожиданно, как начал. ― Просто… смотрите.
Кулак, который я по-прежнему держу, плавно разжимается и выпускает на волю золотистого светлячка. Больше в руке ― совершенно целой ― ничего нет, и Амбер проворно ее высвобождает, затем как ни в чем не бывало садится. Отряхнувшись, он кидает на меня взгляд, открывает рот и… заливается очередной порцией хохота.
– Ох доктор, доктор… ясно, вы никогда не видели волшебства! А между тем его надо любить, иначе можно и с ума сойти!
Я действительно в первую минуту оторопел: увиденное необъяснимо. Но почти сразу я вспоминаю всяких разъезжающих в фургончиках ловкачей в пестрых сюртуках ― целителей, спиритуалистов, чревовещателей. Вот оно что! Что ж, странности сразу теряют странность.
– Так вы иллюзионист? ― Я хлопаю себя по лбу. ― О боже, я-то думал, вы сумасшедший. Нельзя меня так пугать!
Амбер обрывает смех и уязвленно сдвигает брови.
– Иллюзии? За кого вы меня принимаете? Моя магия реальна!
– Ах ну да, несомненно. ― Понимая, что высказался неэтично, смягчаюсь. ― Как и у всех вас. Извините, я слегка скептик по натуре. Но этот трюк был…
– Не трюк!
– …Превращение было эффектным. Сможете мне его объяснить?
Секунд пять он молча буравит меня взглядом и, кажется, обижается. Потом, с чем-то смирившись, пожимает плечами и принимает прежнюю позу: нахохливается у огня. При этом он по-прежнему улыбается с самым загадочным видом.
– Раз вы так, то никакого раскрытия секретов. Магия этого не любит.
– Что ж, как знаете. Но это все равно было красиво.
Посидев еще немного, мы уходим спать. Амбера смаривает, едва он опускает голову; я же, хотя вроде бы устал, долго лежу и прислушиваюсь к гуляющему ветру. Я даже различаю дыхание солдат в раскинутом по соседству госпитале, впрочем, это ― слушать, не хрипит ли кто, не захлебывается ли, не зовет ли на помощь, ― уже привычка. Но я могу быть спокоен: второй помощник сегодня дежурит, а самую простую помощь окажет и раненный в плечо коллега. На этой мысли я смежаю веки.
…Мне снится что-то странное, даже для непростого дня. Будто меня будит стон боли, будто, открыв глаза, я вижу: Амбер сел и глядит в пустоту, а бледное лицо его искривлено в невероятной муке. Рука дергается и прижимается к животу.
– Нет, нет… только не сейчас!
– Что с вами?
Мой шепот звучит совсем сипло, но ответ ― еще глуше:
– Нет, ничего… спите.
Меж его пальцев струится кровь. Ею обагрены и рубашка, и походное одеяло, и вытоптанная земля. В невероятном ужасе я подаюсь навстречу.
– Амбер? Вы ранены?..
– Спите!
Глазницы его вспыхивают зеленым. Под действием неведомой силы, я покорно зажмуриваюсь, ложусь. Меня куда-то уносит; тревожный стук сердца не останавливает подступающий сон. Но прежде чем провалиться в мягкую темноту, я все же открываю глаза в последний раз и успеваю увидеть: звезды, рушащиеся прямо с неба, окутывают Амбера светом, окутывают… и поднимают. Капли горячей крови падают мне на лицо. Дальше ― ничего.
…Утром солнце будит меня, пробившись сквозь брешь в ткани палатки. Амбер лежит поблизости: развернулся ко мне, занавесил глаза волосами и положил руки под щеку. Одеяло сбилось. Оно чисто от крови, как и рубашка, как и мое собственное лицо, по которому я машинально провожу. «Сон!» ― уверяю я себя, рассматривая проглядывающее в брешь голубое небо. «Сон, но что-то с ним не то…» ― продолжаю мысль, и решимость пойти к полковнику крепнет. Я должен больше узнать о личности этого солдата, а также о том, почему мы не сталкивались раньше. Может он перебежчик? Или наоборот, лазутчик южан?
Подозрение неприятно: Амбер мне понравился. В его мальчишеских выходках и занятных рассуждениях есть что-то располагающее. Он держится молодцом, несмотря на полученное увечье, и с ним я даже почувствовал себя бодрее. Скверно, если что-то окажется не так, но еще сквернее ― неизвестность. Ненавижу вообще всяческую неопределенность, она мучительна для меня, как и для любого человека, все планирующего загодя. Хочется разбудить Райза и немедля тащить в палатку командующего. Впрочем, полковник в мирное время не встает рано, а после вчерашнего заслужил отдых не меньше прочих. Подожду. К тому же у Амбера измученный вид, почти как в моем ночном видении. Ему нужен сон.
…Я еще не знаю, что поход к командиру не состоится: до внезапной атаки южан ― десять минут в утренней тишине. Я еще не знаю, что, хотя мы отобьемся, лагерь подожгут, и огню достанется не только кое-что из вещей и арсенала, но и большая часть служебных бумаг, в том числе солдатских списков. И я еще не знаю: скоро произойдет событие, которое свяжет нас с Амбером Райзом самым странным образом.
Оно останется жгучим полумесяцем на моей щеке.
…Прямо сейчас я держу конверт, доставленный мальчишкой-посыльным. Я успел прочесть письмо дважды, впрочем, трудно назвать это письмом: написано неразборчивыми полупечатными буквами, витиеватым языком и ― благо, не через каждое слово, но местами, ― с ужасающими грамматическими огрехами. Да еще без запятых! Обращение по имени опущено за ненадобностью, зато есть вольное, наглое сокращение дела моей жизни.
Живо. Бегло. Непосредственно. Так пишет лишь один человек.
Эй! Тебе не представить чем стала для меня столь долгая дружеская разлука, док. Темнеменее мое турне было насыщенно а помимо того я открыл новые тайны и лучше понял собственную судьбу. В прочем это не то о чем стоит говорить. Важнее что я вообще хотел бы видеть тебя чаще. А поговорить можно о чем угодно.
Уже знаешь? Веселая Весталка в оровилле и к письму я прилагаю для тебя билет на мистерию. Приходи. Ты давно не видел как меня топят и связывают а это веселое зрелище. А после можем выпить. Не отвечай я все равно слишком занят подготовкой к представлению и не прочту. Мистерия обещается грандиозной!
Эй слушай. Твое присутствие будет для меня правда лучшей наградой за утомительное путешествие по вашей вонючей речке. Придешь?
Тебе отведено лучшее место в прочем как и всегда.
Приходи док. Обязательно.
Корявый слог при отлично поставленной речи ― несоответствие поразило, еще когда Амбер написал мне из первого путешествия. Поначалу ошибок было больше, и я объяснил их умственным расстройством вследствие контузии. Постепенно они стали пропадать; каждое письмо было аккуратнее предыдущего, но отдельные конструкции остались ужасающими, и я к ним привык. В конце концов, важнейшее в переписке ― не ошибки, а содержание. И непреходящее чувство привязанности к тем, кто старательно выводит для нас строки.