– Вы… ― я не оканчиваю фразы. Шок путает мысли.
Враг все еще здесь. Амбер не пытался его убить, взгляда хватает, чтобы понять: и не сможет, у него нет оружия. Он даже не успел полностью одеться, когда я в начале атаки потерял его из виду. Рубашка застегнута на треть, нет левого сапога.
– Ты… ― Южанин мешкает и тоже смотрит на Райза со странным выражением: вместо злости другое, неожиданное при таком раскладе сил. Солдат даже побледнел, отчего еще темнее стали его запавшие карие глаза. ― Откуда ты… ― Тут он смолкает и просто идет на нас. И все же непроизнесенное, недоуменное «взялся» читается во взгляде.
Окровавленное оружие занесено. Нужно увернуться, пока нас еще разделяют какие-то метры. И я пытаюсь, но боль вгрызается в ногу хуже шавки. Стиснув зубы, я падаю и невольно увлекаю поддерживающего меня Амбера за собой. Мир вращается. Трудно дышать. Я думаю об одном ― смогу ли хотя бы заслонить Райза от сабельного удара, ведь за попытку спасти меня он не должен умирать, и…
…Я открываю глаза спустя секунду, от прорезавшего воздух вопля ― такого, что кажется, сейчас он взорвет небо. Тело так и не приблизившегося южанина в огне; за пламенем различаю искаженное лицо, оскаленный рот, закатившиеся глаза, но вскоре рыжее марево скрывает все, впившись бессчетными клыками. Фигура мечется. Размахивает руками, тщетно пытается содрать мундир и наконец падает. Но сколько бы южанин ни дергался, сколько бы ни катался по траве, ― голодное пламя не выпускает, а наоборот, ширится, лижет свою добычу. Обугливаются волосы, темнеет уже не форма, а кожа, ― и я слышу, слышу истошный крик, разносящийся вместе с запахом. Запахом мяса, которое жарят на слишком сильном огне, жарят, не выпотрошив, не сняв шкуру и не дождавшись углей. Вопль превращается в вой, потом в сип, потом стихает ― и остается только беспощадное потрескивание искр. Человек ― пылающий сгусток, в который он превратился, ― рваным неестественным движением вдруг вновь поднимается и, хотя уже не может разогнуться, мчится прочь сплошным комом ужаса.
Задыхаюсь ― и виной тому не только дым. И даже в дыму я прекрасно различаю: на месте, где южанин вдруг вспыхнул, огнем охвачен лишь крошечный островок травы рядом с опрокинутой банкой горючей смеси. Ветер дует… но пожар больше не распространяется. Госпиталь ему не нужен; оно довольствовалось одним человеком.
Резко разворачиваюсь к Амберу: я забыл о нем. Он все так же держится за меня, волосы всклочены и тоже напоминают пламя, лицо в крови. Горят глаза, глядящие вслед южанину, и знакомая, по-прежнему необъяснимая улыбка на губах. Райз шепчет что-то, похожее на…
«Сдохни, сдохни, сдохни».
– Вы в порядке? ― спрашиваю я, стараясь не вдумываться. Даже если Амбер радуется внезапной и страшной господней каре, обрушенной на врага, это его право. ― Он вас задел по щеке…
Райз встряхивается. Нервным движением вытирает кровь, морщится и собирается что-то сказать. Не получается: подступает кашель. Тогда он начинает подниматься, таща меня за собой и мутно глядя на полог госпитальной палатки.
– Ерунда. Надо убраться отсюда, надо…
Его взгляд натыкается на пятнышко пылающей травы. В тот же миг ― видимо, прогорев окончательно, ― оно гаснет. Глаза Амбера вдруг закатываются, и он, не успев закончить фразу, просто валится на меня. Так, двоих среди серых трупов и смога, нас вскоре находят солдаты седьмой роты, пытающиеся потушить пожар.
…Все благополучно: раненые не задохнулись, мы вообще потеряли больше вещей, чем людей. Жив командирский состав, сгорело лишь три палатки, взорвалось одно орудие. Амбер в порядке, но, видимо, вчерашнее увечье усилило пагубное действие дыма на его организм. Он приходит в себя в госпитале, когда я сажусь рядом, чтобы обработать ему лицо: его будит первое же соприкосновение проспиртованной марли с кожей.
Он не жалуется и не дергается, ждет, пока я закончу. Глаза уже не затуманены, хранят спокойное выражение. Холодное выражение ― даже так. Этот холод настораживает меня: поистине странен для человека, чудом избежавшего смерти и только что наблюдавшего, как кто-то горит заживо. Впрочем, я мерю других своими мерками. Тот, чья судьба мне неизвестна, мог прежде видеть что-то пострашнее. А может быть сумасшедшим, что я уже заподозрил накануне.
– Зачем вы бросились под клинок? ― Единственное, что я спрашиваю. ― Не стоило.
– Я почувствовал, что это правильно, ― удивительно бесхитростно отвечает Амбер и пытается поудобнее устроить голову на валике из одеяла. ― А я верю сам себе.
– Но это не было правильно. Вы ничего мне не должны.
– Вы не правы, ― так же просто отзывается Райз, робко улыбаясь. ― Вы, видно, не представляете, насколько доброта редка в принципе. И точно не догадываетесь, сколь редко кто-то был добр ко мне. Знаете… я как бездомное животное. Мне нужно очень немного.
Я вспоминаю его горькое «нет родных», злое «нет друзей». Что он пережил, если мое простое участие выглядит неземным благодеянием? Да… в этом и вправду есть что-то от дворового пса. Которому иногда достаточно, чтобы его просто не били.
– Что ж. ― С усилием отгоняю тягостную мысль. ― Спасибо, Амбер. Это мужественный поступок.
– Не мужественнее вашего. ― Райз потирает щеку. ― Вы не бросили раненых. Не забыли о них, когда все были заняты другим.
– Это не мужество, это долг.
Амбер в изумлении приподнимается на локтях, с видом, будто не слышал большей чуши.
– Если выполнять свой долг, когда смерть летит на тебя в упор, ― не мужество, то я ничего не знаю о мужестве. Да и о жизни. Я не уверен, что поступил бы так, будь я на вашем месте. И давайте оставим философию.
– Как скажете. Оставим.
И он умиротворенно смежает веки, забываясь дремой. Меня же ждут другие.
…Рана на лице жжется, но терпимо. Она имеет теперь некое символичное значение. Амбер странный… и все же только что он окончательно заслужил мое доверие. И я всеми силами постараюсь ему помочь. Откуда бы он ни взялся.
2Преисподняя на земле[Сэмюель Андерсен]
Если только возможно, не окончив земной путь, оказаться в аду, то я именно там, и низвержение мое болезненно. Ад теперь в городке, встретившем меня так тепло. В идиллических лесных просторах, окружающих старое поместье. В далеких снежных горах. И в моей душе. Я почти не сплю и, по мнению матери, болен. Возможно, она права: я потерял сам себя, едва узнаю свое лицо в зеркале. У того, кто там отражается, темные омуты глаз ― это больше не мои глаза. Но одно роднит нас с зеркальным двойником: наши взоры полны скорби.
Здравствуй. Кто ты? Ты тоже думаешь о ней?
Джейн, Джейн, моя Джейн. Больше не моя Джейн, лежащая в земле. Моя вина страшна. Тем страшнее, что случившееся ― следствие общей семейной слепоты, отцовской спешки и моего губительно нестерпимого желания забрать ее безраздельно.
Мы хотели от Джейн слишком многого, ее родители ― тоже. А чего хотела она?
– Эмма сказала, тебе было плохо на том вечере. Когда я посмела потанцевать с Винсом.
Она поглядывает на меня лукаво и крутит в пальцах василек. Солнце играет в распущенных волосах, кружево платья дрожит на ветру. Я любуюсь ею и забываю то, что ощущал, когда она кружилась с другим. Здесь, в мягкой тишине цитрусового сада, это неважно.
– Ты падаешь в обмороки, едва что-то не по-твоему? ― продолжает дразниться она с нежной улыбкой и, протянув руку, приглаживает мои волосы. ― Капризный мистер Андерсен!
Гляжу вдаль, делая вид, что не обращаю на нее внимания. Джейн Бернфилд свела меня с ума, как не сводила ни одна девушка, и, возможно, я слишком мальчишески это выдаю. Но у меня есть еще гордость, хотя бы остатки, к тому же есть и объяснение.
– Вовсе нет. ― Поворачиваю голову, и она убирает руку. ― Врач в Нью-Йорке говорит, у меня что-то с сосудами. Непредсказуемые обмороки, впрочем… я не назвал бы это так. Все сложнее, это с детства.
Она слушает с тревогой. И я впервые в жизни почти рад своему недугу, ведь он пробудил в Джейн сочувствие.
– Странное ощущение. Знаешь, будто кто-то подходит со спины и берет за шею холодной-холодной рукой. Перед глазами темнеет, ноги не держат, и… голова пустая. Раньше я всегда падал без сознания, когда были эти приступы. Сейчас чаще случается другое.
– Что? ― Ее голос подрагивает. Неужели действительно волнуется за меня?
– Я… оказываюсь не там, где со мной это случается. Иногда на улице, или в другой комнате, или…
– И ты не помнишь, как туда пришел?
– Точно в меня кто-то вселяется. ― Натянуто улыбаюсь, вспоминаю, как испугался впервые, обнаружив себя в кабинете отца. ― В общем, моей будущей супруге лучше будет привязывать меня к креслу, чтобы не искать потом на другом конце города.
Джейн смеется, качая головой. Какое-то время мы сидим молча: теперь она вглядывается в зеленые макушки деревьев, а я опять позволяю себе ею любоваться. В ней есть что-то дикое ― безудержное и благородное. Ее глаза цветом как далекие туманные ели; я узнал этот цвет, еще когда там, в лесу, в первый раз, она неожиданно выскочила мне навстречу с какой-то тропки. Я спросил тогда: «Мисс, вы заблудились?». А она ответила: «Кошелек или жизнь!»
– Сэм, скажи…
– Да?
– А ты хочешь ее?
– Не совсем понимаю.
Она сжимает мою руку и глядит в упор ― настороженно, проникновенно, чуть исподлобья. На губах снова улыбка, прядь волос падает на лоб.
– Супругу, Сэмюель. Ты… готов к тому, что кто-то постоянно будет рядом, что заботы об этом человеке лягут полностью на твои плечи, что от него нельзя будет избавиться, просто прекратив ездить в гости? Готов прожить так всю жизнь?
Будто знает: родители уже говорили со мной о ней. Они не против взять в дом молодую девушку из приличной семьи и воспитать для меня супругу. Мать в особом восторге от идеи, это напоминает ей традиции Средневековья: жен для престолонаследников тогда принимали ко двору не в шестнадцатилетнем, даже и не в тринадцатилетнем возрасте. Например, некая Изабелла де Эно стала женой французского короля Филиппа II Августа в десять лет. Я не король; европейские нравы отличны от наших. Но я хотел, как же я хотел…