Мне не нужно.
Неважно, сколько перьев я зачарую и скольких воинов вылечу, ― и в этом ложь. Я не угасаю, отдавая силу братьям; я силен, как никогда прежде, даже в юные годы. Я весь ― рвущаяся сила; это стало непреложно, когда я осознал, что ты, не названная в молении, ― моя. Со мной сотворилось то, чего давно не творит даже нож, отнимающий время. И я все еще полон той силы, но ныне она зла, стала чернее беспроглядной тьмы. Потому что ты, смеющаяся, злящаяся, гордая, нежная, ― прах. Кости. Ты более не принадлежишь даже сама себе; на тебя давит, со всех сторон давит грязная плоть, порождающая, а затем пожирающая все бренное. Но я приду за тобой. Прямо сейчас. Ночи в затворничестве, в молениях, в истязании кончатся сегодня. Я уже знаю: это будет молния. Такая, упав с неба, убила старого светоча, но в этот раз я сам, сам призову ее, после того как взбугрятся стены твоей темницы. Я знаю туда дорогу. Знаю… я видел свет погребальных свечей сквозь чужие слезы.
Наши миры соприкасаются мимолетно, боги недоверчивы. Я обманул их лишь единожды: когда воля Омута еще верила нам и выпускала, вернулся в окрестности города и проклял второго сына. Но мне не сделать необходимое его руками. Не хватит времени, не хватит сил, да и нет тропы, по которой юноша с моими глазами мог бы пройти. Впрочем… в этом злая мудрость неба. Ты ― только моя. И только я к тебе прикоснусь, я буду твоим освободителем.
Поэтому я в очередной раз затворяю тяжелые двери и отворяю незримые врата. Поэтому режу каменным лезвием вторую ладонь и прижимаю к письменам, пророчащим воскрешение. Поэтому горблюсь на полу жалким стариком и впервые, в оглушающей тишине комнаты и такой же оглушающей тишине рассудка, зову тебя по имени.
– Джейн.
На Той Стороне трава становится пеплом, оголяются и вздыбливаются влажные хребты. Черный зверь отползает, хороня цветы: я вижу это так же, как кровь на собственных руках. Саркофаг содрогается. Невидимая длань гнет мою голову ниже, ниже, к самому полу. И я кланяюсь. Раболепствую пред Белой Обезьяной, забыв, как убивал последнего ее престолонаследника и как прежде не спас его предателя-отца. Забыв все, кроме…
– Джейн.
Глубже ― разверстая яма, ближе ― дерево крышки. Возятся черви, ищущие путь внутрь, к тебе, так же как я. Прочь!.. Они сгорают, когда рушится огненный шар. Слепящий… но не способный ослепить меня, увы, не способный. Я вновь вижу; вижу, даже сомкнув веки, гляжу жадно и обреченно разом, и впервые рассудок изменяет мне. Если бы не стиснутые зубы, я слышал бы свой хриплый вой. Его бы слышали оба неба.
Я не думал, что окажется так: темный бархат, тлеющие лепестки. Что ты будешь лежать не такая, какими становятся за несколько дней разложения, и прядь расчеркнет белый камень лица, почти не тронутого пятнами. Опущенные ресницы… как в мирном сне. Словно живая, словно достаточно окликнуть тебя или поцеловать, но здесь и скрыт обман: если назову смерть сном, назову даже в сердце, ― все сгинет, закроются врата, остановится кровь. Меня швырнет прочь, а могила останется оскверненным напоминанием о моей слабости. Ты продолжишь гнить под вашими звездами. Поэтому ни вздоха, Джейн. Ни помысла. И кровь смоет все.
Таков не писанный нигде закон: мне никого не забрать с Той Стороны. Ни белых врагов, ни братьев, умирающих в горах, ни своих сыновей. Никого, чье сердце бьется; они неприкосновенны под изувеченной дланью чужого Бога. Но твое сердце затихло. Ты ― остов, зарытый в землю. Ты ― лишь вещь, не имеющая более ценности для тех, кто празднует Жизнь. Я обманул их. Им не отнять тебя у меня.
– Джейн…
Я весь ― боль, разбегающаяся трещинами. Отдаленные крики: стража видят, что происходит с замковой площадью, чувствует яростную силу, ищущую выход. Форт выдержит, я знаю. Как выдержит мой дух, мечущийся меж мирами, не разжимающий окровавленных рук, пачкающий кружево твоей погребальной одежды. Не злись за это. Не злись на меня, рыцарь, всегда ходивший в белом. Вернись ко мне, и я верну твою душу, найду, где бы она ни была. Острый запах тела, оставленного во тьме, отныне ― то, что дает мне надеяться.
Ведь ты здесь.
Крышку отбросило, но не раскололо; я прикасаюсь лбом уже не к стопам Обезьяны, а к твоим босым ногам. Выпрямившись, затем поднявшись, я так близко вижу в приглушенном свете лицо: рассекающую его прядь, и сухие темные губы, и сомкнутые ресницы. В распущенные волосы кто-то вплел венок: красные и желтые маки, меж ними ― васильки, похожие на небо. Чужое небо, мной почти забытое. Твое.
Половина венка пошла плесенью, но вторая как-то уцелела, не увяла. Цветы остро, дико пахнут Той Стороной; я ощущаю это, когда беру твою мертвую руку и целую трупные пятна. Когда ты ― холодная, прекрасная и покорная ― падаешь вперед, будто впервые с нашей встречи ища моей защиты. Когда я обнимаю тебя на несколько осыпающихся горечью мгновений и бережно возвращаю на каменное ложе. Та Сторона, Джейн. Запах солнца, меда, жизни, которую ты хотела оставить ради меня. И запах гнили, но ему не перебить другие. Или я безумен уже настолько, что не ощущаю его.
Больше я не отпущу тебя, Джейн. Больше ты меня не покинешь.
Спи, моя обретенная, моя вечно живая, моя воскресающая, и каждую ночь я буду рядом, чтобы ты ничего не боялась. Однажды ― может, когда пойдет твой любимый дождь, ― ты проснешься, и твои раны заживут. А Змеиная Жрица, ради спасения кого ты явилась ко мне однажды, сплетет тебе новый венок, из орхидей.
Я верю. Так и будет.
10То, что не замолить[Кьори Чуткое Сердце]
Труп экилана с вырванным сердцем по-прежнему там, в густом папоротнике. Я видела: змеи копошатся в поеденном зверьми гниющем нутре, несколько кобр уже отложили яйца меж оголяющихся ребер. Сегодня я долго стояла, раздвинув тяжелые заросли, и глядела на растерзанное тело. Я слышу, как кто-то терзает его, и сейчас, под сенью дерева, где присела, лишенная последнего мужества. Я постоянно думаю: а что будет со мной? Мое тело даже не станет приютом или пищей. Как не станет и пеплом.
Светоча нет. Я будто не слышала его вечность, хотя с последнего зова прошло лишь несколько дней. Он опять среди Звезд… и еще он обманул меня. Теперь я знаю, он меня обманул, сказав, что попытается простить. Это невозможно. Я сама не могу себя простить.
Я подношу свирель к губам и играю короткую трель. Крошечные колибри, беспокойно кружащие над головой, взмывают выше и выстраиваются в ряд. Я играю снова, ― и они летят друг за другом по кругу, словно в танце. Они слушаются музыки, так же, как почти все неразумные и полуразумные существа. Меня зовут змеиной жрицей, но я зачаровываю не только змей. Просто еще недавно это было неважным, и я верила, что таковым останется.
« ― Что ты делала там? Что? С ним?..
Только улыбка. Светлая. Бесстыдная.
– Прости, милая, я не могу сказать. Рано».
Жанна. Ее лицо и голос, лицо и голос. Низкая незнакомая трава под ногами, узкая тропка, а впереди ― чужие дома. Я слышу и вижу это непрестанно, слышу и вижу, и не могу прогнать. Это грызет меня день за днем, ночь за ночью. Все говорят: «Кьори больна», «Кьори тоскует», «Кьори тревожится о светоче». А Цьяши говорит:
«Кьори дуреха». Но никто не прав. Никто.
…В последнюю встречу со светочем я не смогла больше таиться, я призналась. Я лежала у изножья Саркофага и беспрестанно повторяла: «Я не хотела!». Я взывала не только к Эйришу, но и к ней, и ни он, ни она не отвечали: она ― потому что мертва, он ― потому что мои слова были для него сродни удару ножом. Еще одному удару ножом.
« ―Что же ты натворила, Кьори?».
Что же я…
– Эй! Жрица! Спишь?
Голос рушится с неба. Колибри вспархивают и, пища, разлетаются. Я… я не меньше, чем они, боюсь того, кто несется навстречу, раскинув крылья. Ойво Сокрушающий Бури, Ойво из рода Орла вот-вот вопьется в меня. Я втягиваю в плечи голову, прижимаю флейту к груди: только бы не уронить, опять не сломать. Он приземляется поблизости. Складывает крылья, прячет руки в карманы драных штанов. Серебристые глаза обводят меня, а я, поглядывая снизу вверх и все еще не распрямляясь, гадаю, что выражает его лицо. Он в хорошем настроении? Зол?
Это трудно понять, если с тобой заговаривает птица.
– Не слышу ответа. ― Он, кажется, улыбается, но мне не нравится это скользкое подобие улыбки. В мире зверей орлы едят змей. Я никогда об этом не забываю.
– Не сплю, ― выдавливаю, разглядывая его босые ноги. Под кривыми когтями то ли грязь, то ли кровь. ― Здравствуй, Ойво. Могу я помочь? Меня ищут?
– Нет, ― лениво бросает он. ― Летел, приметил тебя, решил поболтать. А что… ― рукой, тоже когтистой, он берет меня за подбородок, заставляя поднять взгляд, ― ты делаешь тут одна, малышка? Лес опасен, легко заблудиться, а ты такая драгоценность…
В слове «драгоценность» ― брезгливая насмешка. Ойво, как многие, кому покорно небо, не понимает, зачем нужна жрица. Если в Лощину можно долететь, к чему ходить? И не проще ли разгонять змей, каждый раз убивая пару дюжин, чем оберегать меня? И пусть они от этого множатся, их ведь можно убить снова! Сокрушающему Бури вообще не нравится, когда кого-то из «зелени» считают не менее нужным движению, чем его яростные храбрые «звери».
– Так где твои защитнички? ― тянет Ойво. ― Хотя бы маленькая бестия из рода Баобаба?
Он по-прежнему держит меня за подбородок, и я встряхиваюсь, чтобы высвободиться. Хочется потупиться, но наоборот смотрю прямее. Потираю кожу, хранящую болезненный след грязных мозолистых пальцев, и ровно отвечаю:
– Я пришла сама, Ойво. Мне не хотелось никого тревожить.
– И что ты искала? ― допытывается он. ― Разве позволено тебе так гулять?
– Мне позволено говорить со светочем. ― Я все не опускаю головы. ― И иногда я хожу к нему одна. Не беру воинов. Ведь никто не знает путь лучше меня.