Это началось не сразу, не в бескровную ночь Созидания. Тогда я только увидел в тебе достойного врага, признал ту, кто не отступится. Ты, странная юная бледнолицая, стала частью моего мира, но так же как другие, могла рассыпаться прахом в любой миг. В моем мире не было ничего вечного. Как и во всех мирах.
И все же что-то переменилось.
Та, кто умеет слышать. Та, кого я спас по неясной прихоти. Та, кто взамен вернул мне дух празднества. Ведь он угас: как бы мы ни берегли его, трудно чтить священных лис и койотов в мире попугаев и ягуаров. Трудно не только юным; порой и я тоскливо удивлялся, как мой дар ― дар Той Стороны, дар времен, когда вера находила союзника в матери-реке, благородных горах, лесу, ― не покинул меня? Кто поддерживает его здесь? Кто нас оберегает?
Старый вождь, Рысь с Малой Горы, не зря боялся уходить. Ослепленный разом тревогой и гордыней, я не ведал, почему он так противится, почему на совете мои разумные речи ― о том, что скоро белые уничтожат нас, как прочие племена, ― привели не к единогласию, но к братоубийственной резне. Умирая от моей руки, вождь странно предостерег: «Берегись себя, Злое Сердце, берегись своей души». Кости его забрали мох и земля; я, найдя новый дом за Двумя Озерами, забыл предостережение. Я был еще довольно молод. Я не осознал, что, взяв идолов и память, мы не сумеем взять самих богов, только их тени. И даже тени покинут нас.
Лишь когда Форт стал нашим, а светочи пали, я понял, как вождь был прав. Казалось, мы славно жили, но на самом деле все, что я обрел, таяло: молодость, мир, будущее. И вот уже время, отнятое каменным ножом, дает мне меньше сил, и вот земли осыпаются в космос, и вот повторяется история, вывернувшись наизнанку: мы ныне захватчики, а приютившие нас ― дикари. Льется нескончаемая кровь. Мы отнимаем чужой дом, как когда-то забрали наш.
Я был обречен, поздно или рано, ― обречен. Мои враги ― тоже. И тогда пришла ты.
Повстанцы ничего не знали о войне ― и нападали разобщенной сворой. Они ни во что не верили, кроме лжи о моих зверствах, ― и отступали, но всякий раз возвращались, не видя бессмысленности боя. Они не умели договариваться, ― и каждый раз мы брали пленных, и тщетно звали примкнуть к нам, и большая часть добровольно ступала за края мира, выплевывая слово «экиланы» сквозь стиснутые зубы.
Ты не повела их, но вокруг тебя объединились враждующие вожаки. Ты не владела колдовством, но принесла веру и удачу. И ты подарила повстанцам последнее, что нужно на войне, ― голос, способный просить перемирия. Ведь это ты однажды, в конце кровавого сражения под сенью Исполинов, крикнула мне:
– Злое Сердце! Мы признаем поражение и уступаем землю! Но я хочу говорить с тобой!
Ты впервые обратилась ко мне с ночи Лиса и Койота. Отделилась от понурой, израненной, рычащей толпы и, стряхнув с плеча чью-то руку, гордо пошла ко мне, хотя я пока не отдавал приказа прекратить стрелять. Мы оказались рядом, и я понял: ты выросла, иными стали лик, сложение, поступь. В эту пору девочки племени уже завершают многие ритуалы инициации.
– И что же ты мне скажешь?..
Над нами расползался едкий дым, под ногами дрожала земля. За твоей спиной, скалились звери, шептались воины «зеленого» народа. Они готовы были ринуться, забрать тебя. Я махнул рукой ― и на них и на тебя нацелили луки и самострелы.
– Я хочу, ― в твоем лице ничего не дрогнуло, ― это прекратить. И я хочу, чтобы ты отпустил пленных. Многие прибыли с краев мира, лишь чтобы остановить Исполинов, которых ты опять толкаешь вперед. Люди боятся за свои селения. Ты не вправе их наказывать.
Ты лукавила, я это знал. У тех, кто уходит с краев мира, две дороги: ко мне в Форт и в убежища повстанцев. Те, кто принял сегодня бой, сделали выбор; их ждала казнь, тем более, я многих потерял в схватке. И все же… впервые после завершения битвы я услышал от поверженных что-то, кроме проклятий, и, невольно заинтересованный, спросил:
– А что мы получим взамен, кроме перемирия, в котором не нуждаемся?
– Не нуждаетесь?.. ― Все такими же холодными были твои глаза, все так же дрожали нацеленные стрелы. ― Посмотри вокруг еще раз, Мэчитехьо. Не обманываешься ли ты?
Рядом лежало много раненых и мертвых. Лучше было унести их, прежде чем «звери» обокрадут и растерзают всех, до кого доберутся. Твою правоту приходилось признать: бой пора прервать, несмотря на то что Исполины сомкнулись за вашими спинами, угрожающе склонили могучие ветви. Древние баобабы злились: несколько деревьев горело; это от них расходился по земле вой, впивающийся в рассудок. Вы вероломно подожгли их, как делали довольно часто, а я должен был спасти, иначе больше они не откликнутся на зов. Странные существа привыкли видеть во мне целителя и ждали помощи. Я это ощущал.
– Что ж. ― Я окриком заставляя воинов опустить оружие, простер ладонь вперед, и два Исполина отступили, открыв проем в могучей стене стволов. ― Я отпущу вас. И поговорю о пленных с одним из ваших вождей. Не здесь, в замке Форта. Кто пойдет со мной?
Худой повстанец с темно-зелеными волосами и цветками черной орхидеи выступил из твоих рядов. Он был очень бледен, а шагнул вперед так резко, что воины снова вскинули самострелы. Они знали носящего имя Меткий Выстрел ― твоего молодого, но оттого не менее опасного наставника.
– Нет, Вайю. ― Ты обернулась. ― Уводи всех. Останусь я. Он меня не тронет.
– Я обещал тебе это?
Мне в радость было увидеть, как Меткий Выстрел вздрогнет, как вскинет собственное оружие ― самострел, давно украденный у нас, со стрелами уже не каменными, а деревянными. Ты, вразумив его качанием головы, снова испытующе посмотрела мне в глаза.
– Ты убиваешь только в поединке, а наш окончен. Ты не возьмешь на себя бесчестную смерть, когда я прошу мира. ― Ты обвела взором повстанцев, возвысила голос: ― Я вернусь живой! И не одна! Уходите смело!
Некоторые одобрительно рассмеялись. Я решил простить твою дерзкую самонадеянность, как простил когда-то нацеленный в спину револьвер. В конце концов, смерть ― всего лишь один удар молнии; слова ― речной поток, ведущий в неизвестность. Молния всегда знает, когда обрушиться с неба. Не стоит ее торопить.
– Что ж, узнаем, насколько ты предвидишь судьбу, Жанна.
…Ты не дала повстанцам спорить; они убрались, оглядываясь и скалясь. А ты осталась: в кольце моих людей, но отделенная от них мертвым кругом, ты смотрела, как я взмываю в воздух, как приближаюсь к деревьям, как обрушиваю на те, что горят, воду с неба. Сгустки зеленых туч подчинились взмаху рук, окутали покалеченные кроны. Когда дымка истаяла, на ветвях распустилась молодая листва, и земля наконец перестала стонать. Я опустился против тебя, и воины отшатнулись дальше. Они ждали; все ждали, что сейчас, когда ты одна и беззащитна, я пролью твою кровь. Но я лишь спросил:
– Предпочтешь идти или лететь?
– Я не мешок с овсом. Забыл?..
За миг до этого ответа в твоем прямом взгляде все же был страх. Я улыбнулся.
Меня слишком удивило само то, что ты заговорила, еще больше, ― что отважилась остаться. Уже на пути в Форт, пока ветер обвевал лицо, а внизу снова, уже от шагов, дрожала земля, я решил уступить. В конце концов, был ли смысл в казни полусотни «зеленых» и десятка «звериных»? Был ли смысл вновь обрушивать тела в холодный космос? Не потому ли он злится, не потому ли пожирает края мира в ответ? Я думал об этом, глядя вниз, где шла ты, белая и чужая среди черных одежд и раскрашенных масок. Думал, когда опустился у древних ступеней, и башни бросили на нас рассеянную тень. Думал, равнодушно любопытствуя:
– Нравятся тебе наши владения?..
Будто ты не была здесь раньше, не поднималась в дикий сад. Решишься напомнить об этом? Нет, и не возразишь, что Форт нам не принадлежит. Губы лишь тронула улыбка, самая кроткая.
– Удивительно, как вы не сравняли здесь все с землей. Славный дом. И спасибо за гостеприимство. Я ожидала, что меня свяжут, и даже разочарована. Вы… подобрели?
Я, в боевом облачении, окровавленный, с воспаленными от дыма глазами, мрачно поглядел на тебя сверху вниз, но ты продолжала улыбаться. Не стоило забывать, кто ты: бледнолицые любят витиеватости, искусны в лицемерной учтивости с кровным врагом, а мирная речь их на деле ядовитее змеиных зубов. Ты, юная, ростом едва мне по грудь, уже скалилась, хотя твои босые ноги были сбиты, и ты едва стояла. Это ― алые пятна на грязно-белых обмотках, ― я тоже увидел.
– Поздно исправлять это, Жанна, но я учту твои желания впредь. Идем.
…Тогда мы впервые говорили в моих покоях, в общем-то, не зная, о чем говорить. Я попытался объяснить тебе суть Исполинов ― разумных деревьев, посаженных предками повстанцев на заре мира. Я сказал: им больно от огня, и даже если когда-нибудь вы отвоюете Форт, деревья-стражи не простят вас, и лучше вам не знать их мести. Ты задумчиво слушала, вытирала иногда кровь с рассеченного виска или касалась пальцами ран на ногах. Твои волосы, зачесанные так же, как зачесывает их «зеленый» народ, выбились, падали на лицо. Из-за спутанных прядей блестели глаза ― так мог бы глядеть пойманный звереныш.
– Башни могут быть отвоеваны? Или ты лишь насмехаешься надо мной?
– Ничто не предрешено. Это не значит, что я перестану противиться вашим жалким попыткам. Но не сейчас. Прими это в знак мира.
Говоря, я поднес к губам разожженную трубку, затянулся и плавно протянул ее тебе. Я знал, что ты не откажешься: не таковы наши обычаи, вряд ли ты не догадываешься о важности этого церемониала. Тебе пришлось бы вдохнуть дым, даже если бы вместо курительного сбора я наполнил чашу толчеными костями. И никто не смог бы, спрятавшись в твоих волосах или сердце, спасти тебя от этой отравы38.
– Разве вы разделяете их с женщинами?