днюю опору. Я умолил шерифа более не пускать их. До виселицы. Она маячит впереди, а если нет, я избавлюсь от жизни сам или помогут обозленные горожане.
Я один; прочие камеры пусты. Вчера вечером забрали двух грабителей, чтобы везти в Сакраменто, сегодня выпустили последнего дебошира, подравшегося в порту. Ночной рейнджер коротает время в участке, нет и начальника тюрьмы. В сомкнувшейся тишине я много бы отдал, чтобы услышать храп, собачий лай, пьяное пение с улицы ― хоть что-то. Живое, настоящее, что-то, что напомнило бы: я на земле, я не низвергнут в преисподнюю Алигьери, о которой наивно помышлял. Впрочем, я мечтал о Седьмом круге. Ныне же я вмерзаю в лед Девятого.
«Лед, не искра…»
Слова ― уколом в висок, жар ― волной по спине. Голос наполняет безотчетным ужасом припоминания; я будто слышал его не раз, будто должен узнавать, будто, если попытаюсь, вспомню даже имя того, кто говорит. Но пока имя в голове лишь одно. Люцифер. Сатана. Вот-вот он снова овладеет мной. Хорошо, что мне некого убить здесь.
Закрываю лицо руками, потными и трясущимися. Тру виски, качаюсь из стороны в сторону, крещусь ― и голос уступает, уходит. Я свешиваю с койки ноги, нетвердо встаю, бреду к окну. Они надежные здесь: помимо решеток толстые внешние стекла, через которые не пробраться сквозняку. И все же там, в прямоугольнике ясного неба, я надеюсь найти если не прохладу, то успокоение.
Звезды яркие, обманчиво близкие. Я вспоминаю, как смотрел на них из сада с Джейн и как неуклюже пытался блистать астрономическими знаниями. Она слушала с выражением, которое я принимал за любопытство, но теперь, вспоминая, назвал бы скорее ласковым сочувствием. Удивительно… чем больше я думаю о Джейн, чем больше воскрешаю общих минут, чем больше терзаюсь горем, ― тем дальше она, тем больше напоминает образ одного из любимых маминых «венецианцев» или героиню полузабытой книги. Может, так со всеми, кого мы убиваем? Впрочем, преподобный не верит, что я убийца, шериф тоже. Верю ли я? Могу ли…
Темный росчерк. Еще один. Еще. Тени мелькают на синем полотне, мечутся, чертя в небе линии. Неосознанно считаю: шесть. Приглядываюсь: нет, не птицы, хотя двое напоминают птиц. Я отчетливо различаю на могучих человечьих корпусах головы, увенчанные клювами, вижу раскинутые крылья и странные стопы. Прочие незнакомцы ближе к зверям, парят без крыльев. Кто это? Циркачи веселят горожан? А может, продолжается сон, откуда я так и не вырвался?.. Одна тень замирает совсем низко над тюремным двором. Под немигающим взглядом, взглядом зеленых волчьих глаз, третья догадка сковывает меня смертельным холодом, потом огнем.
Демоны. За мной явились демоны самой Ночи.
Тень ― впрочем, уже различимая фигура ― висит на месте. Ветер играет шерстью, острые уши настороженно прижаты. Дергается нос: человекоподобный волк пытается что-то учуять. В мерном дыхании вздымается могучая, как у древних атлетов, грудь. Надо спрятаться. Потеряться во мраке, вовсе забиться под койку, молиться. Может, убежище спасет от посланников, мечущихся за окном? Они ищут что-то или… кого-то?
Поздно. Волк щерится. Мгновение ― и он бросается.
Ноги подводят ― падаю, не достигнув двери. Сыплются осколки: тварь разбила стекло, сунула сквозь решетку мускулистую руку, сотрясает прутья. На шее дырявая монета светится красным, лязгает при каждом рывке. Я отползаю назад; отчаянный крик умирает в немоте. Никто не поможет. Шерифа нет, рейнджер спит, спит город. Никто не помнит, что я здесь, а утром не узнает, что за мной приходили. Найдут ли хотя бы кости?
Сверкают звериные глаза. Рычание вырывается из оскаленного рта:
– Это ты… ты… я чую… прими настоящий вид!
В потоке грязной брани различаю эти обрывочные фразы. Пылающий взор не дает усомниться: обращены они ко мне. Решетка дребезжит, ходит ходуном, но держится, хлипко хранит от чужой ярости. Сухо в горле, сердце как искололи иглами, саднят колени. И сколько бы я ни озирался, в камере ни одного предмета, способного стать оружием. Я обречен.
– Убирайся, нечистый! ― Едва узнаю свой сиплый голос. В прошедшие дни я почти не говорил. ― Убирайся! ― Быстро крещусь. ― Сгинь! Сгинь!
Прут отгибается. Волку еще не влезть, но он удваивает напор на решетку, продолжает рычать проклятья. Он не просто голоден или не голоден вовсе. Он… ненавидит меня, так, будто это его невесту я убил. Будто я заслуживаю чего-то худшего, чем ад, чем…
– Эйро! Что ты там делаешь?!
Другой голос ― выше, выразительнее ― прорезает шум. Он напоминает орлиный клекот, как напоминает орла тварь, появившаяся у окна. Серебристые глаза вспыхивают в сумраке. Покрытая оперением рука уже сжала плечо волка.
– Остановись сейчас же! А ну! Эйро! Арррх, ты…
Его толкают. Что-то падает, будто уронили груду железа. Волк начинает бороться со своим… товарищем? Судя по тому, какой удар орел получает в грудь, двое могут быть и врагами. Так или иначе, стычки мне достаточно, чтобы отползти из прямоугольника света, дальше от решетки. Я добираюсь до койки, забиваюсь в угол за ней, почти жадно вдыхаю пыль с немытого пола и ощущаю ее привкус на искусанных губах. Пусть они забудут обо мне. Пожалуйста, пусть.
За окном продолжается драка, но спустя десяток раздробленных мгновений стихает. Двое все еще рядом, тени пляшут на полу камеры. Оба тяжело дышат, явно злы. Злость в каждом слове как вопроса, так и ответа:
– Что ты творишь, недоумок?
– Он! Там, Ойво. Один и слаб. Я убью его!
– Чушь! ― Голос орла визгливо взлетает. ― Ты спятил, Эйро! С чего ты решил? Вот что ты наделал! А если они повредились? ― Говоря, он наклоняется и что-то торопливо подбирает.
– Жанна заколдовала этот свой «долер» той же силой, которой он ― свое имя! ― напирает волк. ― Помнишь? Чтобы подсказывал, когда он рядом. Монета еще не ошибалась.
– Не ошиба-алась?
Орел тянет это, и его голова появляется в оконном проеме. Из укрытия я вижу часть белого оперения, край огромного гнутого клюва, пылающий бешеным серебром глаз. Меня снова трясет, но я сжимаю кулаки, не двигаюсь, не отвожу взгляда. Тварь тоже явно заметила меня. Изучает. Щурится, облизывается и… исчезает, чтобы по новой напуститься на товарища:
– Ты идиот, Эйро! Это местная темница. И здесь заперт мальчишка, какой-то заключенный. Он даже не похож на Злое Сердце, да и с чего бы ему…
– Но монета!
– Слушай ты! ― Судя по движению теней, один хватает другого за грудки. ― Я не знаю, насколько хватило силы этой безделушке, не знаю, насколько умело Жанна использовала магию экиланов. Но я точно знаю: если в городе будет шум, она узнает. А ведь она запретила, не забыл? Она ведет войну иначе, она защищает свой мир от наших тайн, она…
– Будет в бешенстве. А вас больше не будет в рядах ее друзей.
Третий голос высокий, чистый, принадлежит явно девушке. Она не приближается, держится в стороне, а говорит ровно, будто читая по книге. Наверняка она мала и хрупка. Но…
– Думаешь, Кьори? ― Интонация волка вдруг обретает иную, тревожную окраску.
–Я не думаю, я знаю. Потому что я уже в бешенстве. Мы задержались, мы так не договаривались. Немедленно… ― в приказ прорывается дрожь, ― немедленно убирайтесь, оба!
Последнее она выкрикивает, и я замечаю движение теней: кажется, девушка безуспешно пытается толкнуть волка в грудь. Он, приосанившись, добродушно смеется.
– Полегче, малышка. Мы уберемся, как только найдем достаточно оружия.
– Его хватит.
– Не ты, змеиная жрица, решаешь, когда хватит. ― Смех перестает быть ласковым. ― Пока мы сражаемся, ты отсиживаешься в убежище с другим «зеленым» сбродом. И…
– Ладно, она права. Хватит на сегодня, ― вмешивается орел и что-то передает ему в руки. ― Три отличных винтовки. Пять револьверов. И патроны. Сколько смог унести.
– О звезды! ― у девушки опять срывается голос. ― О звезды, клянусь, это последний раз! Последний, я схожу с ума, я…
– Эйро, ― прерывает ее орел, ― бери рухлядь. Летите все в лес, но не суйтесь к Озерам одни, мало ли что там учудит воля.
– Эй, а ты?
– Мы с малышкой вас нагоним. У нас… личный разговор.
– А-а-а…
Казалось бы, ответ бессодержателен, но разливается десятком сальных смыслов, которые просто не могут не вызвать омерзения у благовоспитанного джентльмена. Протянув свое скабрезное «А-а-а», волк исчезает, двое ― орел и приблизившаяся женская тень ― остаются.
– Здесь красивое небо, Кьори… Правда?
– Оно пугает меня. Слишком большое.
Девушка боится, колеблется тростником на ветру вся ее хрупкая фигурка. Невольно я испытываю жалость, даже не видя незнакомки, не зная о ней ничего и причисляя ее к демонам. Впрочем… демонам ли? Услышанное не похоже на речи слуг Ада; больше ― на разговоры отбросов общества, грабителей дилижансов и поездов. Не в том ли разгадка? Не предупредить ли шерифа? Но волк… и все эти твари ― летучие, рычащие, произносящее слово «заколдовать» как само собой разумеющееся…
– Потому и красивое, лучше нашего. И вообще эти земли великолепны. Я видел издали горы и речные рукава ― широкие, ни один не высох. А сколько зверья в лесах, жирного, непуганого. Не говоря об этих уютных домах. А какую девушку я видел в одном из окон…
– К чему ты клонишь, Ойво Сокрушающий Бури?
Так ― нервно, сухо ― задают вопросы, уже зная ответы.
– Ни к чему, малышка. Ни к чему. Просто… любуюсь.
Так ― вкрадчиво, весело ― отвечают, когда лгут и даже не прячут лжи.
– Того, о чем ты думаешь, не будет.
– Пока я и сам не готов. Но если бы милая Жанна…
– Этот мир никогда нас не примет. Жанна тебя предупреждала!
Жанна. Как странно все они произносят французское имя, уводящее к войнам забытых веков. Имя той, что вдохновляла огромные армии, а потом совсем юной сгорела в яростном костре. И как странно ощущение, будто и в кошмарах я слышал это имя не раз. Жанна…
– Мне не нужно, чтобы меня принимали добровольно. Я могу и заставить.