Мертвые
[Мэчитехьо]
Я обещал, что буду с тобой, Джейн, ― и я с тобой. Я обещал счастье нашим мирам ― и готов был на все ради этого. Я обещал беречь тебя и не оставлять, обещал принять как детей весь дикий народ и стать отцом для твоих, наших детей. Я помню: ты сказала, что я даю слишком много обещаний, и они слишком большие для таких маленьких существ, как мы. Я ответил: нет смысла в иных, небо любит лишь храбрых и дерзких. Но для слишком храбрых, слишком дерзких оно готовит особенные муки. Одиночество. Предательства. Смерти от рук друзей. Слезы, которые не льются ― въедаются, впиваются, вмерзают в глаза. И иллюзии, самые сладостные, ядовитые, хрупкие. Иллюзии, что оно ― небо ― за нас.
…Я мучил тебя в каменном плену, силясь обрести снова. Я искал помощи ― и мне ее дали. Я снова целовал тебя, снова обнимал, снова давал те же обещания и каждый миг молил, молил беззвучно: «Не исчезай. Не исчезай. Не исчезай». Едва я поверил, едва стихла молитва, едва затих твой окровавленный город, ― иллюзия развеялась. Ты исчезла. Упала, и, подхватив, я на самом деле дал тебе упасть, рухнул и сам.
У нас нет отныне дома, Джейн, и нет богов, нет ничего. Саркофаг расколот, но даже уцелей он, я не смел бы больше терзать тебя, не выдержал бы и сам ― видеть, как раз за разом ты умираешь, как гаснут твои глаза, как цепляются за меня и тут же падают руки. Жизнь не может быть бесконечной, Джейн, и прямо сейчас я бросаю в Соленое озеро нож, крадущий время.
Жизнь не может быть бесконечной. И не может быть бесконечной смерть.
…Узнаешь эти места, Джейн, моя Джейн? Видишь, что там, за пустошами, поросшими мерцающими, теплыми тлеющими цветами? Видишь, воздух колеблется, как гладь воды на ветру? Видишь? Небо. Только наше небо. Не смотри вокруг, Джейн. Закрой глаза.
Закрой глаза в последний раз и дай мне тебя обнять.
[Эмма Бернфилд]
Великий шептал: «Мы догоним его, догоним». Он мчался по зеленому небу, под самыми облаками, порой разрывая их в клочья. Мы миновали лес, полный тревожных огоньков: повстанцы вышли из убежищ, пытались понять, что случилось, в каком из миров. Мы пролетели над Черным Фортом, где горели окна и костры, и индейцы метались с таким же испугом. Мы снова оказались над бесконечными древними деревьями, снова помчались: над пустошами, убогими деревушками, низкой горной цепью. Потом мы летели над черной гладью озер, потом увидели сияющие поля. Тлеющие цветы распускаются ночью. Они видят все.
…И мы нашли там его. На самом краю мира.
Это действительно так, как описал Вайю: бесконечные звездные пространства, не зеленые, а синие. Они начинаются там, где обрывается последний клок каменистой, крошащейся земли. От них отделяет только тоненькая, дрожащая как в душном мареве полоса воздуха. Только редкие бутоны все тех же цветов, свешивающих любопытные яркие головки в темную искрящуюся бездну. И только один шаг. По ту сторону нет живых, никогда не было и не будет.
Мэчитехьо с Джейн на руках стоит спиной к небесной пустоте, он увидел нас. Мы подступаем к нему, но невольно я тут же отшатываюсь, вскрикиваю: теперь моя сестра окончательно мертва. Все время, что она провела в могиле, все наши и минувшие здесь дни ― на ее желтом лице, в ее тусклых волосах. Запах гниения настигает меня, и, защищаясь от него, едва не падая, я прижимаюсь к светочу, онемевшему и окаменевшему.
– Нет! ― наконец врывается в тишину, и Эйриш протягивает руку. ― Ты… должен просто отпустить ее. Ты…
– Должен, ― отзывается вождь.
Я смотрю в его глаза ― тлеющие угли, которые увидела впервые в Лощине, там, где не знала ничего. Они погасли. Рука Эйриша жалко дрожит, через мгновение он шагает навстречу.
– Между нами будет мир. Все будет так, как она хотела, как вы хотели…
– Будет, ― снова размыкаются сухие губы.
– Мы похороним ее, как она достойна. ― Еще шаг. ― Как спасительницу. Рыцаря. Как твою супругу. Как…
– Вместе.
И он просто делает шаг назад. За край.
Я успеваю сжать ладонь светоча, остановить его, оттянуть прочь. Мы замираем, а белое кружево ползет по темному одеянию и доспеху, по волосам цвета воронова крыла и цвеТамолодой коры, по птичьему черепу и сияющему мечу в ножнах. Небесного холода все больше. Он впивается в них с жадностью животного и душит облако пара, вырвавшееся у вождя изо рта. Мэчитехьо в последний раз глядит на нас. Чуть заметно кивает, а потом и его, и Джейн, окутывает свет. Я клянусь: Джейн, снова нетленная, открывает глаза и улыбается мне. Эта , улыбка ― тоже последняя. Промерзает, исчезает вместе с дрогнувшим на губах словом.
«Люблю».
Лишь тогда, осознав, что даже слезы покинули меня, что ни одна не заберет с собой эту боль, этот лед, эту необратимую скорбь, я начинаю кричать. Лишь тогда сама рвусь вперед, сквозь завесу в смерть. И уже Эйриш удерживает меня, пытается оттащить, позволяет бить себя в грудь и ловит, мягко сжимая руки.
– Они ушли… не держи их. Не будь как я.
Но я не могу больше сражаться с собой. Я смолкаю, только сорвав горло.
За краем нет больше двух застывших трупов. Звездные дали пусты и немы, только какая-то сияющая точка приближается, почти слепя глаза. Я отворачиваюсь, потом, ― просто чтобы не упасть на землю, чтобы не начать терзать и вырывать цветы, как однажды на крыльце своего дома, ― снова вглядываюсь.
То, что мчится к нам, различимо все лучше. Это не просто точка, и первыми ее суть выдают пугливо пригнувшиеся тлеющие бутоны у наших ног. Из космоса летит вихрь крошечных звезд-светлячков. Они всех цветов, они бьются друг о друга и глухо, мелодично звенят. Они… словно поют. Поют на языке, которого я не понимаю, но который, кажется, понимает Эйриш: внезапно выпустив меня, замерев, он улыбается и ловит одну звездочку, крепко сжимает в кулаке.
– Да. Я знаю. Спасибо… спасибо тебе за все. Прощай.
Все светлячки разом гаснут. Только пойманный, вылетев из раскрытой ладони, превращается в слабый ветерок, и, приветствуя его, уже все светящееся поле стелется по земле.
Скоро начинается буря. И эта буря ― в двух мирах.
[Кьори Чуткое Сердце]
У молодого экилана красивое лицо. Я помню его ― с ночи, когда в темнице он тихо, сочувственно, не так, как прочие, спросил мое имя. Он мало изменился. И уже тогда, едва он взялся смуглыми пальцами за решетки и вгляделся в меня, я почему-то подумала: «Он добрый». Сердце в страхе шепнуло: «Добрых экиланов не бывает». И я не отозвалась.
Он ждет своего вождя ― уверена, ждет. Не потому ли придвинул старый стул к окну, не потому ли весь обратился к небу и не замечал даже, как ветер терзает волосы? Он любит его… это я тоже поняла в тот раз. За что любить Злое Сердце, за что, если и Жанна, и этот юноша, и светоч… Не за то ли, что я изведала на себе, когда его рука легла на лоб и забрала страдание? Не узнаю. Уже не узнаю.
Я поднимаюсь, приближаюсь и понимаю: молодой экилан спит, низко опустив голову. Он, видимо, не спал несколько дней, как и тот, кто унес всех прочь. Волосы падают на лоб. Я отвожу их, всматриваюсь. Вспоминаю: когда я очнулась, была на постели и накрыта плащом. Кажется, это его плащ, и, кажется, вождь оставил меня на твердом как камень полу. За что жалость и забота от этого юноши? За что?..
Он стонет, судорога пробегает по лицу. Я наклоняюсь и тут же отступаю в испуге: цветные перья у юноши в волосах рассыпаются, одно за другим. Черный прах оседает на плечах, падает на пол. Губы болезненно кривятся, но сон еще крепок. И к лучшему. К лучшему…
Черный прах, мертвое волшебство. Вождь не вернется в башни, вождя больше нет; пусть не ведая многого о чарах, я знаю это. Не вернется он, значит, скорее всего…
…Жанна. Милая Жанна…
Я должна позвать юношу, разбудить. Должна сказать, что случилась беда, что он отныне один, и я тоже одна, и никому, никому больше не нужен наш мир. Должна, ведь меня хотели судить, и я заслужила суд. И если прочие судьи мертвы, пусть он, он, добрый незнакомец с ласковым голосом, станет тем, под чьим приговором оборвется моя жизнь.
Но я отступаю к двери, которая больше не заперта. Я бегу через множество пустых комнат, по коридорам и лестницам. Вождь не выставил стражи, ― наверное, все время ждал ее. Ту, которую я убила, ту, без которой он не смог жить. Если бы смерть Злого Сердца была подвигом, это был бы мой подвиг. Но это лишь очередное предательство.
Прости меня, Жанна. Моя Джейн.
Ты слышишь?..
5Ночной ветер
[Эйриш Своевольный Нрав]
Он ушел так, как и хотел, с ней. Я бы не остановил его никакими силами. Он выбрал это давно, еще прежде чем Эмма пролила кровь на Саркофаг, и, стоя лицом к лицу у края мира, я видел решение в его глазах. Я ― или цепляющийся за него глупый мальчишка внутри меня ― пытался дозваться, вразумить. Тщетно; такое всегда тщетно, когда по-настоящему любишь. В настоящей любви смерть одного ― всегда смерть двоих. И мой самый старый друг был уже мертв, говоря со мной в последний раз.
Вождь ушел, но Разумные Звезды позволили ему прощальное колдовство. Ночной ветер подхватил нас с Эммой и помчал, закрутил так, что глаза мы открыли над Оровиллом, а точнее, рухнув в пыль. Светящийся знак в небе померк. Путь в Зеленый мир был отрезан, ведь тот, кто открыл его со мной, умер, а перед смертью даже не забыл то, что понял обо мне в башне Черного Форта. Он за что-то смилостивился, а может, просто вспомнил собственные легенды. Он не запер меня там, где я обречен был править, а вернул домой. Жаль, теперь, когда я окончательно отрекся от Агир-Шуакк, от силы светоча остались жалкие крохи. Но часть ее даже уцелела! Вряд ли я смогу перемещаться с улицы на улицу, хотя бы с этажа на этаж корабля. А вот исчезать из коробок, наверное, сумею. Или придется заделаться иллюзионистом? Какой позор.
Так или иначе… сейчас я с Мильтоном перевязываю чьи-то раны. Я подбадриваю какого-то бедолагу, которому откусили палец, шутками о том, что четыре ― все-таки не один и что, слава Богу, все позади, и, может, даже палец отрастет. Мне говорят привычным нудным голосом, что я бестолковый циник, которому не быть врачом. Но я отвечаю, что я всего лишь волшебник.
Спасибо тебе за все, вождь. Спасибо и… будьте счастливы.
[Винсент Редфолл]
Он всюду ― странный пронзающий ветер. Легкий и горький одновременно, он скитается по улицам с ночи, витает и сейчас, когда близится рассвет. Звенит колокольчиками над дверями лавок. Играет листвой. Свистит в пустотах бочек и бутылок, забытых на террасах, и, как еж, шуршит мусором. Я не назову этот ветер по имени… но я узнал наславшую его руку. В племени говорили, шамана Злое Сердце боится ненастье. Но, видимо, они скорее были дружны.
Ветер касается мертвых звериных тел, и те исчезают без следа. Касается человеческой памяти, и что-то в ней меняется, заставляет скорее убрать оружие, привести одежду в порядок и поспешить на молебны. Они сегодня во всех церквях. Они благодарственные. И те, кто проводит их, обещают упомянуть меня.
Люди верят: в город приходили чудовища, то было проклятье Озер, уже убившее однажды славных соседей-индейцев. Люди верят: именно такое создание настигло бедную Джейн Бернфилд и доброго старого Джо Беггинса. Люди верят: почему бы порождения дьявола ни явились, ныне их нет. Я силой оружия и преподобный Ларсен силой Слова дали им бой, и каждый мужчина города, многие мальчишки да и некоторые женщины участвовали в том бою. Оровилл, некогда славившийся золотом, теперь может с честью заявить, что славен еще храбрыми, добрыми сердцами. Да, добрыми, ведь несколько человек, которых я встречал на улице по дороге в церковь, уже сказали: «Выпусти бедного Андерсена поскорее». И я выпущу, как только кончится служба.
…Нэйт хромает, опирается на какую-то длинную доску, подобранную возле участка. Но, произнеся последние слова, он идет по рядам и благословляет всех до единого. К нему тянутся, ему что-то говорят в ответ. Его усталое лицо с бледно-голубыми глазами непроницаемо, как и подобает лицу строгого пастыря, но напротив меня он все же ухмыляется.
– Что, дикарь? Не будешь отрицать, что они все-таки любят тебя? Как умеют… но любят. Таких шерифов просто глупо не беречь. Перед тобой извинился сам мэр.
Я усмехаюсь в ответ и только киваю. Нэйт цепко оглядывает меня, склоняется, прежде чем продолжить свой «обход», и негромко советует:
– Вытри лицо. Смотреть жутко. В чем ты опять вымазался?
– И это ты меня спрашиваешь?
Он хмыкает, качая головой. Солнце из круглого окна бросает на него рассветный луч. Служба сегодня ранняя, но, кажется, пришли все горожане, приехали и жители предместий, как-то узнавшие о страшных событиях ночи.
Да. В церкви все. Кроме одной прихожанки.
[Сэмюель Андерсен]
Я видел сон, где обрушивались потоки огня, и грохотало небо, и Джейн снова лежала в гробу, а потом восстала. Она открыла глаза, и бутоны распустились в ее похоронном венке. Она целовала другого, и вместе они летели в ночи. А потом ее одежду ― странную одежду рыцаря ― расцветили раны. Она умерла в чьих-то судорожных объятьях, цепляясь за них изо всех сил. Забрезжил слепящий звездный свет. Она упала туда. Я не смог ее поймать.
Я проснулся со слезами ― на улице шумела буря, кто-то кричал. Я услышал свое имя и понял: это горожане, наверное, рвутся сюда, чтобы меня линчевать. Как и прежде, сердце не забилось чаще от страха. Куда больше его нес ветер, воющий за решетками. Я закрыл глаза, казалось, на секунду, снова открыл их ― и увидел совсем рядом…
– Эмма?..
Она рассмеялась. Я узнал, вспомнил этот смех.
– Джейн, милый Сэм. Я всего лишь Джейн.
Она была в сияющем доспехе, не таком, как во сне, а похожем на оперение огненной птицы. Кожу покрывал какой-то узор ― тонкие золотые полосы и треугольники. Волосы были убраны, часть заплетена в замысловатые косы, голову венчал легкий венец. Вся она светилась. И только зеленые глаза смотрели все с тем же ласковым, лукавым вызовом, в который я влюбился.
– Ты замучился из-за меня, Сэм… совсем. Перестань. Я этого не стою.
Она погладила меня по щеке; я перехватил ее руку и прижал к губам. Холодная. Холодная… как звездный свет. И такая же недостижимая.
– Я погубила тебя, Сэм. ― Она не попыталась оборвать странное пожатие, наклонилась ниже. ― Погубила, пытаясь спрятаться за тобой от того, от кого не желала бежать. Я жестока. Всегда была. Ты не должен был меня любить.
– Ты… ― я снова поцеловал легкую ладонь, ― не помнишь? Как я убил тебя…
Второй рукой она погладила мои волосы. Коснулась губами лба, пряди упали, задели висок. Джейн пахла лесом и морозом, и я почти захлебнулся в этом запахе. От него сами начали смыкаться воспаленные веки, высохли слезы.
– Ты никогда никого не убивал. У тебя светлое сердце. Такое светлое, что даже тот, кто мучил тебя, не смог его взять. Он… тоже раскаивается. Все пройдет. Пройдет…
Она поцеловала меня еще раз, в уголок губ, и отстранилась. Встала, шагнула к окну, и там, в слабом свете, проявилась с ней рядом еще фигура. Человек в черном, краснокожий ― тоже сияющий, с золотым узором по скуластому лицу. Джейн тихо произнесла:
– Я не исправлю твоих ошибок за тебя, мое Злое Сердце. Как бы ни хотела.
Не ответив, он подошел ко мне.
Он был огромным ― и чем-то страшил. В волосах белел череп, глаза напоминали угли. Но он смотрел скорбно, так, будто собирался за что-то просить прощения. За что? Я никогда не знал его, не видел. Мне не хотелось, чтобы он приближался, чтобы заговаривал; я отвернулся к стене, моля наваждение ― пусть в наваждении была Джейн ― оставить меня. Но оно не оставило. Человек в черном подошел вплотную, присел на край койки, погладил мои волосы, ― и словно невидимые ледяные пальцы сжали мне шею. Тогда я все понял.
– Ты ― только сын своего отца, ― прошептал незнакомец и, кажется, легко поцеловал меня в затылок. ― Я никогда не трону тебя. Прощай.
Я обернулся и успел увидеть, как двое растворяются с лучами танцующей пыли. Я позвал Джейн, позвал еще раз, но снова слышал только голоса с улицы. Люди уже не требовали крови. Они кричали от страха, а может, выла буря. Я снова уснул. Без снов, светлых или дурных.
…Я просыпаюсь прямо сейчас, от кашля. Что-то мешает в горле, что-то рвется изнутри, хотя вчера весь день я не ел, а вечером мне вовсе и не приносили еды. Открыв глаза, продолжая содрогаться и биться, я вижу: на улице все еще кровавый, яркий рассвет. Он пробился в камеру, лежит полосами на полу. Действительно кровавый… кровь ― и на моих руках.
– Сэмюель!
Этот голос. Совсем рядом. Я продолжаю кашлять, жмурюсь и слышу спешные шаги.
– Сэм… ― Меня обнимают и прижимают к себе. ― Ничего, ничего, так нужно…
Эмма ― не Джейн, ― говорит что-то еще, быстро, ласково и тихо. Мы раскачиваемся, точно я дитя, которое не может уснуть. От волос Эммы пахнет Оровиллом: пылью, дождем, апельсиновыми деревьями. Она теплая, как утреннее солнце. И я шепчу:
– Ты вернулась…
Почему-то в это не верится, почему-то она видится таким же привидением, как сестра. Теплый, живой, дрожащий призрак.
– Все вернулись. Все кончено.
Снова кашель сотрясает мое тело. Я торопливо отстраняюсь, почти скатываюсь с койки. Мне страшно поранить Эмму, случайно ударить, ушибить, как, видимо, я сделал вчера, когда она так торопливо, явно напуганная, сбежала от меня. Я корчусь на полу и не даю ей приблизиться, закрываюсь руками. Спазмы горячие, колкие, стремительно лезут к горлу, становясь все удушливее. Я содрогаюсь особенно яростно. Хриплю. И…
– Сэм!..
Кровь, снова кровь. Капли на полу, и там же ― длинное угольно-черное окровавленное перо. Откуда?.. Я тяну к нему руку. Оно тут же обращается в прах.
– Господи… ― потираю лоб. ― Ты… не пугайся. Только не пугайся.
И не убегай. Ты так мне нужна. Хоть кто-то. Но, кажется, она и не собирается убегать.
– Все кончено, ― тихо повторяет Эмма и тянет меня назад, на постель. ― Кончено, Сэм. И… тебе можно отсюда выйти. Я взяла ключ Винсента и открыла дверь. Пойдем?
Она глядит с улыбкой, ласково, но не как прежде. Это отстраненный взгляд, взгляд матери или сестры, и еще взгляд кого-то, сожженного дотла, а потом вмороженного в лед. Кого-то раненого, обессиленного, как несчастный ученый из старой книги о монстре, вставшем из мертвых во имя безумного эксперимента. Ее ― мою, но чужую ― уже не воскресят слова:
– Ты просто мое спасение. Если бы я знал. Эмма…
Я целую ей руку, сжимаю тонкую кисть меж ладоней. Когда-то я совсем не видел ее, а теперь она не видит меня, даже улыбаясь и прижимаясь лбом к моему плечу. Но это минута почти покоя, странного покоя, какой бывает лишь после светлого, мирного пробуждения на рассвете ненастной ночи. И я не смею прервать ее, ведь по-настоящему проснулись мы оба. Дурной сон, может, был общим для всего города. Но уже взошло солнце.
…Ветер гуляет по улицам. Он утешает меня, слепого ребенка, потерявшего и себя, и всех, кто меня любил. Сам я, наверное, разучился любить вовсе, этот дар забрала Джейн. Эмма ― нежная, милая, мертвая Эмма ― его не вернет. И все же…
– Побудь со мной. Поговори. Пока никто не пришел.
Я прислоняюсь к стене, увлекаю ее за собой. Если кто-то и должен выпустить меня, пусть это будет тот, кто столько защищал мою жизнь. Его нужно наконец поблагодарить. А сейчас…
Отдохни, Эмма. Я буду с тобой. Буду слушать твой шепот, молитвы или плач. Если только ты захочешь. Ведь мы уже не сумеем ничего забыть.
[Мильтон Адамс]
Я вижу наяву то, что недавно ― удивительно недавно! ― воображал, спеша с Эммой в Оровилл. Амбер Райз только что рухнул на мою старую софу и лениво щелкнул пальцами. Вино не прилетело. Теперь он досадливо морщится, приоткрыв один яркий желтый глаз.
– Либо твой погреб пуст, либо я устал.
– У меня нет погреба. ― Присаживаюсь рядом. ― Есть кладовая.
– Так, может, заглянешь туда? ― Он продолжает нагло глядеть снизу вверх. ― Знаешь, тяжелая у тебя работа. И как ты занимаешься этим каждый день?
– Хм, каждый день мне не приходится лечить покусанных и подстреленных. Разве что кто-нибудь упадет с лошади или перепьет. Такие сюрпризы устраиваешь мне только ты.
Он сердито жмурится и втягивает голову в плечи. Мне немного стыдно за слова, тем более, сейчас я думаю совсем не о том, что Великого, будь он неладен, не помешало бы скинуть на пол и выставить, а затем хорошенько поспать. Я уже ищу, чем смягчить сказанное, когда слышу:
– Извини, док. Я ведь не думал, что так будет. Клянусь, я…
Просто хотел жить, девочка с ветвями плюща в волосах сказала что-то подобное. Сказала, и злость, горечь, все, что всколыхнуло ее признание, погасло в моем сердце. Я в который раз вспомнил: каждому своя правда. А в отчаянном крике жрицы было очень много того, что Амбер, слепой легкомысленный Амбер, не слишком умеет ценить, даже замечать, ведь он всегда видел и будет видеть себя сердцевиной мира, любого мира, где бы ни обосновался. Впрочем…
– Кстати, Мильтон. Про советника… это было серьезно. Я хотел попросить тебя остаться.
…Впрочем, что-то он все-таки видит. Правда, это напоминает взгляд в бинокль.
– Твои мозги, твой характер, ― воодушевленно продолжает он. ― Ты должен стать сенатором или президентом, например. Или…
– Я врач, ― отзываюсь мягко, и мы встречаемся глазами. ― И хочу дальше быть врачом.
– Ну… ― Он пожимает плечами. ― Ты нашел бы, кого лечить в свободное время. Уж поверь. Медицина у нас была так себе: все, кого отец любезно не исцелял, хворали в сезон Дождей так, что…
– Хворают, ― поправляю я, и он осекается. ― Хворают, Амбер. Они все еще там, они живые. А ты больше к ним не попадешь, ты не знаешь об их судьбе ничего. Тебя это не тревожит?
Меня ― тревожит, ведь я видел только, как захлопнулась дверь. Слышал, как Эмма, тщетно силясь заплакать, шепчет: «Умерли… умерли…». Амбер ничего не объяснил, он отрешенно глядел куда-то в пустоту, а потом коротко спросил: «Помощь нужна?». Перевязывая раненых, мы тоже не говорили; теперь же он болтает, как мне кажется, о чем-то не о том. Но…
– Нет, ― спокойно отвечает он. ― Не тревожит. У них все будет хорошо. Неси херес.
– Ты так себя убеждаешь? ― спрашиваю даже скорее сочувственно, чем раздраженно. ― Амбер… Великий ты или нет, но провидец у вас, если не ошибаюсь, попугай. Ты просто… ушел. Мы все ушли оттуда, ничего так и не сделав. И мы не можем знать…
– Можем, ― удивительно ровно, мягко отзывается он и поднимает руку. На ладони зажигается искра. ― Можем, потому что все время, что я то лежал в одном ящике, то выбирался из других, о моем мире заботились.
И он бы его так не оставил.
– Ты о…
Он кивает.
– И я бы выпил за него, Мильтон. Правда, выпил бы.
Странно это ― пить за врагов, да?
Странно. И по-своему правильно. Мы поняли это еще под Петерсбергом.
…Я ведь вспомнил его там, в башне, ― индейца, который лет двадцать пять назад ходил в Оровилл за книгами. Я видел его в лавке, а один раз он наблюдал, как я прямо в порту зашиваю ножевую рану бедолаге, которого не мог транспортировать. Краснокожий был тогда молод, но я легко вспомнил своеобразное благородное лицо, пытливый взгляд, череп в высоко зачесанных волосах. Закончив, я спросил, что ему нужно, не помочь ли. Он покачал головой и, не оборачиваясь, ушел. Мне тогда сказали: «Не обращай внимания, старина, это Блаженный Койот. Так его зовут даже свои, потому что любит сюда таскаться таращиться на нас». Со временем, видимо, он обрел новое имя. Злое Сердце. И, как и прошлое, оно ничего не отражало.
– Все чаще думаю: мы были с ней похожи, с… Жанной.
Я потираю лоб. Да. Возможно. Я уже не уверен, что хоть немного знал девочку, надевшую мне на голову венок, когда я вернулся с Гражданской войны.
– Полюбили одного человека, по-разному, но все же. И оба успели побыть его врагами. Забавно, да?
Снова не отвечаю. Я смотрю на блеклый снимок, сделанный заезжим фотографом. Девочки. Старшие Бернфилды. Я. И мир всего один.
– Мильтон. ― Амбер, привстав, дергает за рукав. ― Я понимаю, что заслуживаю презрения и желчного укора, но не немого же!
– Да. Забавно.
Больше я со словами не нахожусь и прикрываю руками лицо. Как я устал…
– Мильтон. ― Он зовет снова, теперь садясь. Смотрит, слабо улыбаясь, и это редкая улыбка, к которой я так и не привык: ее место всегда занимают сценические или просто наглые. ― Послушай. Ей хорошо. Можешь верить в рай, или в то, во что китайцы, или в Небесный Сад, в который верят у нас. Но… ей хорошо. И вам всем тоже должно быть. И будет.
– А тебе? ― невольно улыбаюсь в ответ, качая головой. ― Амбер. Не может быть «хорошо». Ты ведь почти изгнанник. И…
– Изгнанник, каким и был, ― беззаботно отзывается он. ― Славная участь. Особенно если есть кому написать пару писем, есть простаки, верящие, что ты мошенник-мистификатор, и есть, где… ну ты же понял, да?
Он опять оживленно щелкает пальцами. И я все-таки иду за хересом. За окном уже поднялось солнце, так ясно и приветливо синеет небо.
И с каждым шагом, странно умиротворенный, я наконец перестаю думать о землях под небом совсем другим.