— Ты предлагаешь мне издать закон или опубликовать указ, запрещающий это? Я уже объявил, что никак не стану вмешиваться в вопросы веры.
— Тогда имей в виду, что религия готовится посягнуть на мирские дела и монаршую власть. Ты должен немедленно вмешаться и прекратить это, пока все не зашло слишком далеко.
Теодорих вздохнул:
— Эх, хотелось бы мне взять пример с Ликурга. Был такой античный правитель, очень мудрый, который издал в своем государстве один-единственный закон: о том, что больше никогда не издаст ни одного закона. Нет, сайон Соа, я думаю, что ты не прав. Похоже, Геласий злонамеренно пытается втравить меня в противоборство и вынудить на ответные меры, тогда он сможет поставить мне это в вину. Давайте не станем обращать на него внимания и таким образом заставим его разозлиться по-настоящему.
Должен признаться, что не все католические священнослужители пытались вставлять Теодориху палки в колеса. Например, некий Эпифаний, епископ города Тицина, пришел к нему с весьма дельным предложением. Будучи по натуре циником, я подозревал, что, возможно, Эпифаний беспокоился только об упрочении своего собственного положения, однако это начинание принесло пользу и Теодориху. Эпифаний напомнил ему о тысяче или около того италийских крестьян, которых взял в плен и увел с собой грабитель Гундобад, король бургундов. Епископ считал, что их спасение и возвращение на родину пойдет во благо Теодориху, и предложил свои услуги в переговорах по освобождению пленников. Теодорих не только принял это предложение; он дал Эпифанию центурию конников в качестве эскорта и много золота, чтобы заплатить выкуп. Мало того, он отправил с епископом нечто гораздо более ценное, чем золото, — свою старшую дочь Ареагни, в качестве невесты для наследного принца Сигизмунда, сына короля Гундобада. Лично мне это было не по душе.
— Как же так, Теодорих? — возразил я. — Гундобад совершил по отношению к тебе низость, в сущности, он оскорбил тебя, совершив этот грабительский набег в Италию, пока ты был занят войной. Ты, между прочим, сам всячески поносил его. Ты был возмущен действиями Гундобада и даже собирался наказать его. Плохо уже то, что ты должен заплатить ему, чтобы вернуть пленников. А ты вдобавок еще и хочешь, чтобы он стал свекром твоей благородной дочери! Ну и ну!
Теодорих терпеливо ответил на это:
— Если сама Ареагни не возражает, то никак не пойму, с какой стати ты недоволен. Моей дочери уже пора выйти замуж, а Сигизмунд когда-нибудь станет королем доблестного народа — народа, который, между прочим, живет на северозападной границе Италии. Ну подумай сам, сайон Торн. Чем более процветающей я сделаю эту землю — а я надеюсь, что так оно и будет, — тем сильнее станут все жадные чужаки пытаться захватить ее. Породнившись с другими королями, особенно с такими воинственными, как этот сукин сын Гундобад, я уменьшу опасность того, что они станут моими врагами. Vái, я всего лишь хочу получить как можно больше потомков, договорившись о подходящих браках.
Ну, это было право Теодориха, а Ареагни, в конце концов, была его дочерью, а не моей. Поэтому я смирился, просто приняв тот факт, что выгода всего лишь один из обычных инструментов управления государством, а посему Теодорих, подобно другим правителям, вынужден овладеть этим искусством. Ну что же, его надежды с лихвой оправдались. Епископа Эпифания с его матримониальным предложением и мешками золота приняли в Лугдуне очень радушно. Его даже пригласили помочь местному епископу-арианину совершить богослужение во время венчания Ареагни и Сигизмунда. И когда он через некоторое время вернулся в Равенну, то среди прочего привез заверения короля Гундобада в вечной дружбе и союзе с Теодорихом. Эпифаний доставил также целыми и невредимыми всех до единого уведенных в плен крестьян. И как он и предсказывал, это гуманное спасение заставило подданных Теодориха отнестись к своему новому королю с большей любовью — по крайней мере, простых людей, которые никогда не обращали внимания на подстрекательства церковников.
Однако если богиня Фортуна и была более или менее снисходительна к Теодориху в это время, то от меня она, казалось, все сильнее отворачивалась. Я почти поверил в то, что пророчество епископа Иоанна начало сбываться: помните, он предупредил меня, что я буду наказан за свое грубое и непочтительное отношение к святому Северину. А случилось вот что.
Поскольку мы так никогда и не установили, кто же были те далекие приверженцы Одоакра, которые привозили ему в Равенну из-за моря провизию, я обрадовался хотя бы тому, что, по крайней мере, захватил беженцев, снаряжавших фальшивые обозы с солью. Когда центурион Гудахалс доставил их из Хальштата, старый Георгиус Гоноратус уже был в наших руках — в целости и сохранности, хотя и сильно напуганный. Он был седым еще тогда, когда я познакомился с ним, а теперь еще больше постарел, и я даже сомневался, что узнаю его. Уж сам-то старик, разумеется, меня не узнал, поэтому я даже не стал с ним говорить, приказав посадить злоумышленника в carcer municipalis[121] Равенны. Я намеревался его допросить, когда у меня появится свободное время. Я поздравил Гудахалса, сказав, что он хорошо справился с поручением и тем самым искупил свою прошлую ошибку.
— Надеюсь на это, сайон Торн, — серьезно ответил он. — Мы также обнаружили, кто помогал предателям по пути. Застигли их, так сказать, на месте преступления. В общем, поймали за руку двоих. Купца и его жену.
И он рассказал мне все подробно. Гудахалс и его спутники, после того как без малейшего сопротивления арестовали старого Георгиуса на шахте в Хальштате, поспешили обратно через всю страну. Они сильно удивились, когда на южном склоне Альп, в маленьком городке Триденте, вдруг натолкнулись на точно такой же обоз с солью, какие во множестве видели у линии осады. Этот обоз двигался на север, словно возвращался из Равенны, но мулы все еще были по непонятной причине нагружены поклажей.
— Затем мы, разумеется, узнали в погонщиках наших переодетых воинов, — весело произнес Гудалахс. — Ну, ты и сам прекрасно знаешь, чем на этот раз были нагружены мулы, сайон Торн!
Воины-погонщики подробно изложили своим товарищам, как они, тоже по заданию сайона Торна, в поисках заговорщиков к ночи дотащились до Тридента и там их обнаружили. Купец и его жена сами выдали себя: сначала не скрывали того, что опознали мулов, а затем стали по глупости задавать вопросы погонщикам: откуда прибыл обоз да почему груз не доставили в Равенну?
— Естественно, воины взяли под стражу этих мужчину и женщину, — с жаром повествовал Гудалахс. — И в этот самый момент я со своими всадниками и пленным Георгиусом подъехал к ним.
И тут уж отпали последние подозрения в том, что эти супруги были сторонниками Одоакра, ибо хотя они с Георгиусом и не заговорили, но обменялись многозначительными взглядами. Затем, просто ради развлечения, воины продемонстрировали пленникам, что было теперь в мешках с солью. Все трое обвиняемых страшно побледнели, а женщина попыталась что-то крикнуть Георгиусу, но супруг ударил ее и заставил замолчать.
— Пришлось мне зарубить его, — произнес Гудалахс. — А затем и женщину тоже. Оба заговорщика были казнены на месте, сайон Торн, по твоему приказу.
— По моему приказу, — повторил я с упавшим сердцем, потому что вспомнил: сын Георгиуса накануне сказал мне, будто его младшая сестра вышла замуж за торговца… и уехала из Обители Эха.
— Поскольку нам больше не нужны были ни мулы, ни их груз, — добавил Гудалахс, — мы просто оставили их там и все вместе вернулись сюда.
— А те заговорщики, — спросил я, — как их звали?
— Торговец назвался Алипием. Он был довольно зажиточным человеком — имел склады, конюшни, кузницы и мог постоянно отправлять обозы с погонщиками туда и обратно через Альпы. Пленный Георгиус позднее упомянул, что его жену звали Ливией. Я уверен, он может рассказать тебе гораздо больше, сайон Торн, но мы не стали донимать его вопросами по пути сюда, опять же выполняя твой приказ.
— Да-да, — пробормотал я. — На этот раз ты точно следовал моим приказам, Гудалахс, почти буквально. Я доложу об этом Теодориху.
Вот тебе и поймали заговорщиков! Как это уже не раз происходило в прошлом, я снова оказался виновным в смерти своего бывшего друга. На меня нахлынули воспоминания. Я вспомнил, как когда-то вырезал наши имена, свое и малышки Ливии, на льду альпийской реки, как от души пожелал всего самого доброго в жизни этой бойкой хорошенькой девчушке. И вот теперь, даже зная, что война вот-вот завершится, Ливия оказалась в лагере врагов. Наверняка она все еще, хотя и была взрослой замужней женщиной, слушалась приказов своего неумного отца. Так или иначе, я был страшно огорчен тем, что с ней произошло.
Я был настолько подавлен и удручен, что даже не стал навещать Георгиуса в тюрьме: мне не хотелось ни злорадствовать над этим старым ничтожеством, ни спрашивать его, почему он заставил своих детей совершить преступление ради жалкого изгоя Одоакра. Я даже какое-то время не знал, что Теодорих приговорил Георгиуса к turpiter decalvatus[122], в знак вечного стыда и summo gaudio plebis[123], а по окончании сей процедуры приказал Георгиусу трудиться до конца своих дней среди презренных каторжников, которые выполняли тяжелую работу в «аду для живых», на pistrinum[124] Равенны. А когда мне все-таки сообщили, как именно новый король собирается публично наказать Георгиуса, я даже не пошел смотреть на это.
Сейчас объясню вам, что значит turpiter decalvatus. Как мне позже доложил Гудахалс, тюремщики надели на седую голову Георгиуса металлический сосуд без дна, натянув его как можно глубже на самые уши и брови, так что его скальп и стал импровизированным днищем этого сосуда. Затем сосуд наполнили до краев горящими углями, при этом тюремщики крепко держали предателя, в то время как Георгиус вопил, отчаянно сопротивлялся и изворачивался; в конце концов все его волосы, кожа и плоть на голове прогорели до самой кости. Толпа, сказал Гудалахс, была просто в восторге от этого зрелища. Когда волосы Георгия занялись пламенем, раздались громкие одобрительные крики, однако после этого можно было увидеть только густой дым. Затем старика уволокли (к этому времени он уже потерял сознание), чтобы раздеть и