О, как безумны, желающие видеть Сокрытого имама. Он потому и сокрыт, что его близость совершенно непереносима для человеческого сознания. Хасан отдал Сокрытому всю свою душу без остатка. И вот от его души почти ничего не осталось. Сначала был огонь – пламя, грозившее поглотить весь мир. Потом только дым. Теперь – тень от дыма. Такова расплата дерзнувшему познать Седьмого Совершенного. Такова награда посмевшему служить Махди.
Где-то там жила, пульсировала, развивалась и страдала созданная им великая империя. Он никогда не видел её. Ни на один из своих бесчисленных замков он ни разу даже не взглянул. Зачем? Какой смысл в том, чтобы рассматривать чужое богатство? Всё это принадлежит не ему, а Махди. Много раз, сидя здесь, в этой комнате и вынашивая планы по захвату новых замков, по укреплению уже завоёванных, продумывая переговоры с врагами, Хасан мечтал о том, как скажет открывшемуся Махди: «О, великий, у тебя в этом мире есть своя страна, я создал её для тебя». Но теперь он уже твёрдо знал, что Махди не придёт. Никогда не придёт. А он, Хасан, теперь уже и не хочет этого.
Весь мир для него ограничился желтоватым листом прекрасной самаркандской бумаги. Бумагу ему привозили самых лучших и дорогих сортов. Это была единственная роскошь, которую позволял себе Хасан. Он никогда в жизни не имел дорогих одежд, никогда не пробовал изысканных блюд, он не познал любви красавиц. Единственной его женщиной за всю жизнь была жена – отнюдь не красавица, да и ту он не видел уже лет двадцать. Или тридцать?
А великолепная самаркандская бумага у него всегда есть. И прекрасная китайская тушь. Только китайская. Иной он не признавал. Как он любил выстраивать на листке бумаги изумительные уравнения… В последнее время даже уравнения стали ему страшны, потому что в них порою слишком явственно проявлялся намёк на Махди. Почему Махди, Великий Господин, так страшен? Потому что всегда молчит.
Сегодня Хасан почувствовал, что заболел. Давно уже появившаяся неловкость в утробе всё нарастала и временами начинала переходить в боль, пока ещё не сильную, но Хасан уже знал, что эта болезнь – к смерти. Наконец-то он умрёт. Мысль о смерти до некоторой степени позволила ему забыть страх перед Махди. Он решил выйти на свой балкон и увидеть звёзды.
Да, страх перед Махди прошёл. Вот оно – небо. Ну и что в нём? Безмерная бездна… Но его душа – тоже бездна. Неописуемое величие… А разве он, Хасан – не велик? Сияние звёзд… Но, может быть, и его сердце – звезда, такая же холодная и никому не доступная.
Хасан почувствовал своё единение с этой бездной. Прежнего восхищения звёздным небом уже не было. Страх окончательно исчез. Как много, оказывается, даёт человеку ощущение близости смерти. Хасан теперь знал, что он сам и есть эта бездна. Он начал что-то бормотать себе под нос, а потом услышал собственный голос и с удивлением стал разбирать слова:
– Знаешь ли, сынок, как называется эта звезда? Впрочем, не важно. Мне кажется, ты сейчас там, на этой звезде. Там мы и встретимся с тобой? Мне хотелось бы именно там. Ты подождёшь меня? Мне надо очень многое тебе сказать.
Хасан почувствовал, что с его глазами что-то не так. Он прикоснулся к ним и ощутил на кончиках пальцев влагу. Не может быть. Он? Хасан ас-Саббах? Плачет? Он никогда не плакал. И вдруг мысль о том, что из его глаз текут слёзы, показалась Хасану необычайно радостной. «Это ты, сынок, довёл отца до слёз?» – вслух спросил Хасан и чуть не рассмеялся, но вместо этого закашлялся.
Своего сына Хасан убил собственной рукой много лет назад. Убил без сожаления и с тех пор ни разу в этом не раскаялся. Он сделал то, что надо было сделать и никогда больше не вспоминал про убитого сына, как не вспоминал про неудачное уравнение, перечёркнутое каламом. Если что-то напоминало про убитого сына, он испытывал тупую ноющую боль, вроде той, что ощущал сейчас в утробе. Хасан не обращал внимания на эту боль, он никогда не жалел себя, как опытный воин: получил рану – терпи, боль ничего не значит, имеет значение только победа.
И вот сейчас, когда земные победы уже рассыпались прахом в его душе, когда он больше не видел смысла служить молчащему Махди, он неожиданно для самого себя заговорил с убитым сыном. Ему показалось, что сын не молчит, а отвечает отцу. Нет не показалось, он был уверен – сын не только слышит его, но и отвечает ему. Хасан так пристально смотрел на звёзды, что его душа словно растворилась среди них, а он всё беседовал и беседовал с сыном.
«Сынок, я расскажу тебе такое… Полвека я размышлял и вот, наконец, понял… Там, у вас, это всем хорошо известно? Да, конечно же, ведь ты – среди звёзд. Ты превзошёл отца мудростью. Я очень рад. Ты никогда не превзойдёшь отца? Ну что ты, сынок, не скромничай. Я – всего лишь орёл, а ты – ангел. Я надеюсь, ты встретишь меня там. Будешь очень рад? А я – счастлив. Мы впервые по-настоящему встретимся».
Светало. Звёзды бледнели. Душа Хасана вернулась в Аламут, и он почувствовал, что очень сильно замёрз. На дрожащих негнущихся ногах он прошёл в комнату и заснул, кажется раньше, чем успел коснуться своего ложа.
Проснулся он в то же время, что и всегда, проспав лишь несколько часов, однако, чувствовал себя на удивление бодрым. И на душе было легко. Отодвинув тяжёлый затвор он впустил слугу и не торопясь занялся завтраком. Утроба не беспокоила, хорошо принимая лепёшку, сдобренную мелкими глотками молока.
Хасану казалось, что он понял главное: «Как мог я понять Махди, если не захотел понять сына? Можно ли приблизиться к сокрытому и далёкому, если не желаешь приблизиться к родному и близкому? Махди молчал, а сын говорил, но я не желал слушать». Эти мысли не вызвали у Хасана отчаяния, потому что теперь он знал, что сын жив и готов встретить отца. Эта встреча всё разъяснит. Теперь уже недолго. Напрасными ли были все его великие деяния? Трудно сказать. Но, кажется, пришло время разобраться. Теперь он был готов. Он больше не боялся ни Махди, ни себя, ни собственной жизни. Хасан заметил, что давно уже расправился с завтраком. Он пристально посмотрел на слугу, который замер в ожидании распоряжений господина, и тихо сказал:
– Сегодня я не буду заниматься делами. Позови Рашида.
***
Уже несколько лет в Аламуте жил летописец Рашид, мечтавший написать жизнеописание Хасана ас-Саббаха. Когда Хасану впервые доложили о нём, он велел кормить летописца, оказывать ему уважение и даже разрешил своим людям отвечать на его вопросы. Но от встречи отказался. Через год ему напомнили про Рашида. Хасан отрезал:
– Я не разговариваю с теми, кому я нужен. Я разговариваю только с теми, кто нужен мне. Этот человек пока мне не нужен. Пусть ждёт. Из Аламута не выпускать, даже если захочет уйти.
Приближённые Хасана знали, что господин никогда ни о ком не забывает. Он мог годами не вспоминать про человека, а потом вдруг позвать его, будто они вчера расстались. Это объяснили летописцу. Рашид решил ждать, пока не умрет либо он, либо Хасан. Ему не стали даже объяснять, что покинуть Аламут теперь уже не в его воле. Зачем обижать человека? Он и сам не уходил. И вот сегодня настал день Рашида. С замирающем сердцем он переступил порог комнаты, доступ в которую был открыт только избранным, да и то не часто.
Летописец увидел перед собой очень скромно одетого сухопарого старика среднего роста с короткой седой бородой. Всё в этом человеке казалось очень обычным, и Рашид не сразу понял, почему он производит такое сильное впечатление. Только позднее, по ходу разговора, он заметил, что лицо Хасана ас-Саббаха совершенно неподвижно, словно это не лицо, а маска. «Жив ли этот старик?» – спросил себя Рашид. Жёлтые глаза Хасана так же по началу не произвели никакого впечатления, старик их прятал, избегал смотреть в глаза собеседнику. Но один раз Рашид поймал взгляд Хасана и ему стало не по себе. В жёлтых глазах не было ничего человеческого, никаких эмоций, лишь холодная готовность к действию – любому действию. Если бы Рашид увидел эти глаза сразу же, как вошёл, он просто не смог бы начать разговор, но это, слава Аллаху, произошло позже, а пока он был исполнен радостных предвкушений.
– Что ты хочешь знать? – спросил старик с надменным равнодушием.
– Мне, господин, хотелось бы знать о вас всё с самого момента рождения.
– Я родился, когда мне было семь лет, и мои родители не приняли в этом никакого участия.
– Ваше рождение было чудесным? – замирая от радостного предчувствия встречи с мистикой, спросил Рашид.
– Конечно, – едва заметно усмехнулся Хасан. – Когда в душе человека пробуждается стремление постичь Истину – это настоящее чудо, и только с этого момента человек может считать себя по-настоящему родившимся. До семи лет я исполнял религиозные предписания просто из послушания родителям, которые не могли научить меня ничему, кроме правильного исполнения этих предписаний. Я не думал о смысле религии, когда же задумался – это и было моим рождением. Я испытал очень сильное стремление изучать различные науки, а прежде всего – богословие. К этому не возникло препятствий. Я изучил Коран, труды исламских богословов, а так же математику, астрономию, географию, минералогию. Все науки служили мне средством постижения Корана. Я стал убеждённым шиитом-двунадесятником, полагая это учение здравым, логичным, стройным. Я считал, что в религии всё должно быть так же, как и в математике – прозрачно, последовательно, однозначно. Я полагал, что постижение религиозных истин – то же решение уравнений. Каждый может это, если его научить.
– А разве это не так?
– Если это так, тогда зачем ты несколько лет ждал встречи со мной?
– Вы – великий…
– А в чём это величие? В том, что передо мной трепещет пол мира? Или в том, что я ближе к Истине, чем другие? Ты знаешь? Ты ничего не знаешь. И я ничего не знаю. Будешь перебивать – сделаем перерыв ещё на несколько лет.
– Простите, господин.
– Так вот. С 7-и до 17-и я изучал богословие и все возможные науки, стремительно расширяя пределы своего невежества. Так было до тех пор, пока я не встретил учителя – Амиру ибн Зарра. Он был измаилитом. Мы спорили с ним…