Ламбер молча слушал, кивал, улыбался, он смог на многое взглянуть по-другому. Однажды Ламбер ушёл в дальний угол, где в одиночестве сидел Арман, и они о чём-то долго шептались.
Наконец, свершилось. Анри потащили на допрос.
***
Раньше он думал, что знает, что такое боль, но он не знал. В бою получал раны, в плену открывались язвы – болело очень сильно, но эта боль была отдельной от него, некой посторонней силой, атакующей сознание. Теперь само его сознание стало болью. Боль – это и был он сам.
Он словно оказался внутри огненного шара, полупрозрачного, мерцающего, отделившего его от мира людей. Внутрь этого шара иногда проникали лица, очень похожие на человеческие, кажется, они о чём-то спрашивали его, и он даже понимал смысл этих вопросов, как заворожённый, непрерывно отвечая: «Нет… нет… нет…». Потом он не мог вспомнить вопросов и не мог утверждать, насколько значимы были его упорные отрицания. Бог словно изъял его из этого мира, поместив в огненный шар. Он оставался в сознании, и его сознание стало болью, он и мысли не имел о том, что эту боль можно прекратить по собственному желанию, её нельзя было прекратить, потому что боль не губила его, а спасла.
Потом боль прекратилась, и он с удивлением понял, что без неё – тоже неплохо. Огненный шар потух, но не исчез, а стал непроницаемо чёрным, как самая тёмная ночь.
В своё обычное сознание Анри пришёл уже в подземелье, на гнилой соломе. Теперь ему было по-обыкновенному больно, очень больно. Рядом с собой Анри увидел выступающее из полумрака лицо Армана. Арман ничего не говорил, и Анри тоже ничего не сказал. Это там, внутри огненного шара были вопросы, а здесь – молчание. Здесь надо просто отдаться обычной человеческой боли и пожить с ней некоторое время.
Через сутки боль начала утихать, через двои сутки стала уже вполне терпимой, хотя по-прежнему очень сильной. Анри встал с соломы и, шатаясь, нетвёрдо подошёл к Арману. Даже в полумраке было видно, что командор де Ливрон полностью поседел, а раньше седина лишь слегка серебрила его волосы. И тонкая ирония полностью исчезла из уголков губ Армана, навсегда исчезла, как позже узнал Анри.
– Гуго тоже пытали, – прошептал Арман. – Уволокли вслед за тобой. Так же, как и тебе, вырвали все ногти на пальцах правой руки. Но вы всё выдержали, мои храбрые мальчики.
– Это не я выдержал, мессир. Бог помог. Боль была настолько нечеловеческой, что я при всём желании не смог бы никого предать.
Анри увидел, что по лицу Армана потекли слёзы. Он спросил почти равнодушно:
– Нас будут ещё пытать, мессир?
– Нет, больше не будут. Смысла нет. Показания им больше не нужны. То, что они сделали с Фридрихом, с Гуго, с тобой – это всё ради меня. Теперь моя очередь, впрочем, не удивлюсь, если меня вообще не будут пытать. Всё самое страшное уже произошло. Более изощрённо они не могли бы стереть мою душу в пыль.
– Не думайте о нас, мессир.
– А я и не думаю. Просто у меня сердце разорвалось. Ведь это я подготовил для вас этот ад. Не для себя – для вас. Я – ваш палач.
– Наши грехи – наши палачи. Это и про нас, и про вас.
Арман молча коснулся холодным лбом горячего лба Анри.
***
Руки Армана привязали к подлокотникам тяжёлого стула. Деловитый монах-доминиканец раскалил на огне стальной прут и прижал его к плечу командора. Приложил без нажима, но держал долго, пока сталь не остыла. Потом подошёл к жаровне, опять раскалил сталь и опять приложил. Потом опять. Всё это палач проделывал с лицом откровенно скучающим, не задавая никаких вопросов. Сделал перерыв, так же не говоря ни слова, а потом начал жечь другое плечо.
Сидевший в кресле напротив господин скорбно наблюдал за тем, как вздуваются жилы на шее командора, как лицо его покрывается испариной, а в уголках закрытых глаз резко пролегают морщины. Дорогая одежда и толстая золотая цепь на шее зрителя без труда позволяли угадать в нём высокопоставленного придворного, а вот лицо отнюдь не напоминало человека, привыкшего блистать при королевском дворе. Его суровое и решительное лицо было одновременно скорбным и немного болезненным, а длинные чёрные волосы и очень смуглый цвет лица сообщали ему выражение несколько даже демоническое. Таков был Гийом де Ногаре – правая рука короля Франции.
Он наблюдал за страданиями тамплиера без тени злорадства, с неким внимательным равнодушием. Наконец, он дал знак палачу удалиться, они остались в комнате вдвоём. Ногаре подошёл к тамплиеру и кинжалом разрезал верёвки, привязывавшие его к креслу. Командор энергично размял пальцы рук и, внимательно посмотрев на королевского советника, прохрипел:
– Ты выглядишь очень уставшим, Гийом.
– Сам знаешь, Арман, в последнее время очень много работы. Грязной и неблагодарной работы… Ты ведь лучше других понимаешь это. Почему мы не вместе, Арман? – вопрос прозвучал очень печально.
– Потому что ты – катар, а я – тамплиер, – прохрипел де Ливрон.
– Да, я катар… А ведь я не верю в катарские бредни. Но моя душа сгорела на костре Монсегюра ещё раньше, чем я родился. Ты представляешь, Арман, я родился с сожженной душёй, – грустно улыбнулся Ногаре. – Но это всё для трубадуров. Ты сейчас можешь говорить о деле, или отложим до завтра?
– Я так долго ждал этой встречи, Гийом, – к тамплиеру понемногу возвращалась способность владеть своим голосом, – до завтра мне не выдержать. Боль очищает сознание, освобождает его от всего ненужного и случайного. Я готов говорить.
– Надеюсь, ты понимаешь, что пытка – не более, чем моя любезность по отношению к тебе, своего рода дань уважения. Я не настолько наивен, чтобы думать будто пытка станет для тебя аргументом.
– К делу. Что ты хочешь?
– Ты не поверишь. Золота. Та золотая пыль, которую мы обнаружили на дне тамплиерских сундуков, нас очень разочаровала. А ведь ты знаешь, где богатства Ордена.
– Мало ли что я знаю. Мне, например, известно, что Сена впадает в море, но разве я могу повернуть её вспять?
– Значит, разговора не будет?
– Ну почему же. Только не надо переоценивать мои возможности. Могу предложить тебе N ливров.
– Неплохо. Впрочем, лишь для начала.
– А что предлагаешь ты?
– Жизнь всем тамплиерам, которые ещё живы.
– Жизнь – это слишком мало. Ты помогаешь тамплиерам сохранить остатки чести, мы помогаем тебе получить остатки казны.
– Мои возможности тоже не надо переоценивать. Что ты хочешь?
– Поможешь тамплиерам организовать достойную защиту на суде?
– Ты смеёшься, Арман? Они сами во всём сознались, эта ваша слякоть, а теперь я сделаю из них достойных людей, способных себя защитить? Может быть, ещё и речь им написать?
– Первое, что ты сделаешь – переведёшь всех нас в достойное помещение. Дворец не нужен. Главное, чтобы было сухо, светло и просторно. Ну и питание, конечно, улучшишь. Второе. Когда к тебе обратится группа тамплиеров с просьбой дать им возможность защищать Орден – не препятствуй. Мы выберем тех, кто будет публично защищать Орден. Если ты сразу же пошлёшь их в костёр, я буду очень разочарован.
– Я пока ещё не король Франции.
– Ну тогда и я – не казначей Ордена.
Ногаре встал и начал медленно расхаживать по комнате. Арман некоторое время внимательно на него смотрел, потом сказал:
– Вы уже добились своей главной задачи. Никакая наша защита не поможет возродить Орден Храма. Ордена больше нет. Никто и никогда не увидит белых плащей ни на улицах Парижа, ни на улицах Иерусалима. Всё о чём я прошу – дайте нам оставить по себе хоть тень доброй памяти, выслушайте, запишите то, что тамплиеры могут сказать в своё оправдание.
– Я попытаюсь.
– Ну тогда и я попытаюсь.
– Довольно, Арман. Завтра же вас всех переведут в хорошее помещение.
– Завтра же ты получишь расписку на упомянутое мною количество ливров.
– Изберёте, кого захотите, в защитники Ордена. Им дадут возможность публично сказать то, что они захотят.
– И тогда ты получишь расписку на сумму втрое большую.
– Очень хорошо. Если честно, я и на это не рассчитывал. Хотя ты отдаёшь нам лишь малую толику богатств Ордена.
– А сколько речной воды можно вернуть из моря обратно?
– Всё так. Но когда вы завершите свою защиту, я уже ничего не смогу вам обещать. Даже жизни.
– И я не обещаю тебе жизни, Гийом. Ты зашёл слишком далеко. Для тебя, как и для Ордена, уже нет возврата.
– Да, я знаю. Мне не жить. Но король… Ты можешь мне не поверить, но я ведь очень люблю Филиппа.
– Я верю, Гийом. Мне очень жаль.
***
В просторной светлой горнице счастливые тамплиеры радостно обнимали друг друга. На одних были с большим трудом добытые белые плащи с красными крестами, на других – остатки одежды, которую они не меняли с октября 1307 года. А доблестные священники Ордена Храма Пьер де Болонья и Рено де Провен щеголяли в новеньких сутанах.
Отовсюду неслись возгласы:
– Вот уж не думал, что наш отец Пьер – такой Цицерон.
– Цицерон – язычник, пустышка, а красноречие отца Пьера вдохновлено самим Господом Христом.
– Он положил их всех на обе лопатки! По сравнению с пламенной речью отца Пьера, всё, что говорил Плезиан звучало, как жалкое блекатание бессмысленного барана.
– Отец Рено тоже был неотразим. Все его удары достигли цели. Воистину, священники Ордена Храма – настоящие тамплиеры.
– А наш храбрый исповедник Бернар де Ге? Он говорил не много и очень просто, но его слушали, затаив дыхание. Он прошёл через все муки ада и всё-таки сохранил верность Христу. Каждое его слово стоит дороже золотого ливра.
Безногий калека Бернар восседал на грубом деревянном стуле. На процесс братья так и носили его на стуле. Сейчас он виновато улыбался и, кажется, готов был заплакать. Его хлопали по плечу:
– Дружище Бернар! Ты послужил Ордену лучше, чем иные герои на поле боя.
– Завтра обязательно должен выступить командор Арман де Ливрон, – заявил восторженный Гуго фон Зальм.
– Да, Арман должен выступить, – рассудительно поддержал старый седой тамплиер. – Он человек учёный, умный. Кроме того – друг славного магистра де Боже, а среди нас уже почти не осталось тех, кто сражался с де Боже плечом к плечу.