Абунэ и ичеге слушали яростного обличителя удручённо потупив взоры. Готовы ли они были к тому, что абба Гонорий так разойдётся? Входило ли это в их планы? Иерархи хорошо знали характер фанатичного проповедника и, если бы опасались того, что на приёме у императора он утратит чувство реальности, так не взяли бы его с собой. Оба они были вполне способны тонко и деликатно составить с императором непростой разговор, но если уж привлекли Гонория, так похоже, что добивались именно скандала, который им, почтенным людям, просто не по чину было устраивать.
Император так ни разу и не перебил аббу Гонория, беспрепятственно выслушав все оскорбления, которые тот на него обрушил. Когда проповедник наконец закончил, император хрипло прошептал лишь одно слово: «Плети».
Слуги поняли повелителя без лишних слов, с аббы Гонория тот час сорвали одежду и у самого трона принялись избивать его страшными ударами плетей. Гонорий дико визжал, оказалось, что он способен взять куда более высокие ноты, чем это ему удавалась во время проповеди. Его били примерно столько же по времени, сколько он перед этим говорил. Наконец император едва заметным движением руки дал знак прекратить экзекуцию. Страшно исполосованный Гонорий к тому времени уже потерял сознание и без движения лежал на полу. Абунэ и ичеге стояли всё так же молча и удручённо потупив взоры. Амдэ-Цыйон ещё долго пристально смотрел на них. Потом очень твёрдо и уверенно произнёс: «Судьбу государственных изменников я решу завтра». Так закончилась не самая удачная аудиенция из тех, какие давал нэгусэ нэгэст.
***
Амдэ-Цыйон сидел в своей небольшой комнатке в очень простом деревянном кресле. Только здесь, у себя, он мог быть Амдэ-Цыйоном, а не великим нэгусэ-нэгэст. Впрочем, даже наедине с самим собой он всегда держал спину прямо, и его благородное лицо оставалось совершенно невозмутимым. Только тот, кто хорошо знал Амдэ, мог заметить,что сейчас он испытывает невыносимую душевную боль. Такой человек у него был – старый монах, который помнил Амдэ ещё младенцем и никогда не разлучался с ним по мере взросления. Амдэ очень любил мудрого и доброго старика, только с ним он мог разговаривать доверительно. И сейчас старик неслышно появился в его комнате.
– Не могу понять, Авраам, что происходит? – печально заговорил юноша. – Чего добиваются абунэ и ичеге?
– Да это как раз не сложно понять. Они хотят сломить волю юного императора и полностью подчинить её своей воле. Выступив в роли обличителей и припугнув императора народным гневом, они надеялись навсегда сделать ваше величество игрушкой в собственных руках.
– Это каким же образом?
– Они собирались выступить в роли ваших спасителей. Дескать, вы создали ситуацию настолько сложную, что только они и никто другой в состоянии справиться с её последствиями. Не извольте сомневаться, грязные слухи в народе распустили именно они.
– Но зачем… Ведь они же прекрасно знают, что Мариам – не мать мне. Мариам была моей невестой, мы любили друг друга, но отец заставил меня жениться на другой девушке, а Мариам взял себе в наложницы. Так она стала вместо моей жены моей «матерью». Не берусь осуждать моего покойного родителя, но в том, что сейчас Мариам со мной, нет и намёка на кровосмешение. Ведь они же всё это прекрасно знают, Авраам.
– Знают, но им удобен сильно виноватый император, грех которого можно покрыть только их святостью.
– Я смотрел на них, как на достойных служителей Бога и, действительно, видел в них почти святых. Но теперь вижу, что они просто негодяи. Негодяи и безумцы. Неужели они думали, что меня так легко можно сломить?
– Они недооценили ваше величество. Притащили с собой этого сумасшедшего Гонория, надеялись потрясти вашу душу, размягчить её, наполнить страхом. Но просчитались.
– Но почему они так обнаглели именно сейчас? Ведь они явно выжидали подходящего момента. С чего же они взяли, что этот момент настал? Неужели им придало такой смелости то, что теперь в распоряжении ичеге – эти страшные белые воины?
– Вполне возможно.
– До какой же степени надо не уважать своего императора. Эти воины и правда страшные, но я скорее положу в сражении с ними половину своей армии, чем позволю пугать меня ими. Я скорее сам погибну во главе моей армии, чем совершу хоть один поступок из страха.
– Вот этого-то и не поняли абунэ и ичеге.
– Ну ничего, теперь поймут. Они навсегда лишили себя моей милости. А белые воины… Они так очаровали меня, и я уже возлагал на них большие надежды, но раз они снюхались с ичеге, обойдусь и без них.
– Ваше величество, белые воины тут, вероятнее всего, ни при чём. Не думаю, что они снюхались с ичеге. Если он и пытался использовать их, как инструмент давления на вас, то сами они вряд ли даже знают об этом.
– Возможно… Но что это меняет? Как я могу оказывать милость воинам, которые в любой момент по приказу ичеге могут всадить мне кинжал в спину?
– Но ведь не известно, в какой степени ичеге сумел подчинить их своей воле.
– В том и дело, что неизвестно. Когда такая неизвестность, откуда же взяться доверию?
– Ты стал очень мудрым, мой милый Амдэ. Но не торопись принимать решение, подожди до завтра.
***
На завтра столица была полна слухами о том, что император приказал жестоко избить духовное лицо. Люди тихо роптали – император проявил страшное неуважение к Церкви. Подогреваемые агентами ичеге, люди начинали роптать всё громче. Трудно сказать, к чему всё это могло привести, но тут вспыхнул страшный пожар, за несколько часов уничтоживший полстолицы. Пожар с большим трудом удалось остановить, погибло огромное количество людей. И тут началось самое страшное. Страсти, кипевшие в столице и до пожара, теперь так разбушевались, что окончательно лишили всех рассудка. Как сторонники духовенства, так и защитники императора уже совершенно не владели собой.
Люди ичеге во весь голос кричали: «Пожар – кара небесная за то, что император поднял руку на благочестивого аббу Гонория». Люди императора ярились не меньше: «Подлые монахи Дэбрэ-Асбо подожгли город, желая отомстить императору за то, что он наказал изменника Гонория». Люди избивали друг друга на пепелищах, кровь лилась рекой. К жертвам огненной стихии вскоре прибавилось не меньшее количество жертв политических страстей.
Никто так никогда и не узнал, кто же на самом деле поджёг город, но монахи Дэбрэ- Асбо по ходу потасовок порою вовсе не отрицали того, что это сделали они, и уж во всяком случае монахи открыто радовались пожару. Обезумевшие иноки дико орали: «Столицу нечестивого императора пожрал огонь! Плата за грех – огонь!». И даже когда люди императора насмерть забивали их палками, вместе с последним вздохом они всегда изрыгали одно только слово: «Огонь!».
***
Император, казалось, обрёл полное и невозмутимое спокойствие. Говорил он ещё меньше обычного и голос не повышал, но его холодный шёпот производил на аббу Авраама впечатление столь зловещее, что он предпочёл бы видеть любимого Амдэ в страшном гневе. Старый советник хорошо понимал, что монарший гнев, как бы ни был он страшен, долго не бушует, и смягчить его можно несколькими разумными и добрыми словами. Хладнокровной решительности, чёрной и твёрдой, как обсидиан, не смягчит ничто.
– Это мятеж, Авраам, – тихо и печально сказал Амдэ-Цыйон. – Люди возвысили свой голос против помазанника Божьего. В столице бушует стихия, пострашнее огня. Народ, вместе с богомерзкими монахами, расшатывает трон нэгусэ-нэгэст, враждует на Бога.
– Ваше величество, монахи Дэбрэ-Асбо не поджигали столицу.
– А какое это имеет значение? Монахи воспользовались этим пожаром, чтобы призвать народ к мятежу. К тому же верные мне люди видят поджигателей в монахах. Теперь уже никто и ничего не исправит. Неужели император может ополчиться на верных ему людей, защищая врагов? Если власть проявит слабость, она рухнет. Ещё вчера я был намерен лишь оставить Дэбрэ-Асбо без своей милости, но сегодня пришло время карать измену без жалости и сожаления.
– Ваше величество, не поднимайте руку на людей Церкви. Этим вы не укрепите, а подорвёте свою власть. Если помазанник Божий поднимет руку на Церковь, значит страна лишиться благоволения Божьего.
– К кому ты обращаешься, старик? К мальчишке, не достойному трона? Может быть, ты думаешь, что таинство миропомазания, совершённое над твоим повелителем, не принесло ему даров Святого Духа? Неужели мне и в этой комнате придётся подавлять мятеж?
Абба Авраам молча встал на колени и, коснувшись головой пола, замер в таком положении. Император тоже замер, сидя в своём деревянном кресле. Оба они чувствовали, что молчание, повисшее в комнате, было хорошим, добрым. Они вдыхали запах ладана, всегда курившегося в императорских покоях, и молились Господу. Наконец император сказал:
– Встань.
– Осмелюсь напомнить вашему величеству, что над вашим грешным и недостойным слугой некогда было совершено таинство священства. Если вы считаете, что благодать священства ныне отошла от меня, то скажите мне об этом.
– Довольно, Авраам. Ни один монах Дэбрэ-Асбо не будет казнён. Но ни один из них не останется ни в столице, ни в своём монастыре. Их монастырь я отдаю монахам из Дэбрэ-Либаноса. Само название Дэбрэ-Асбо должно быть стёрто из памяти моих подданных. Всех монахов оттуда – в ссылку. Небольшими группа и в разные земли. Они должны раствориться без остатка.
– Ичеге?
– Отправляется в изгнание куда-нибудь в Гышен. Остальных – в Тигрэ, в Уолдэбба, в Эррэрэ.
– А белые воины?
– Так же отправляются в ссылку. Куда-нибудь на озеро Тана.
– Осмелюсь обратить внимание вашего величества на то, что ни один белый воин ни в малейшей мере ни причастен к мятежу.
– Я знаю. Если бы хоть один из них сказал только одно слово против императора – все до единого были бы обезглавлены. Своих монахов за измену я наказываю изгнанием, этих покарал бы смертью. Они потому и отправятся в изгнание, что ни в чём не виноваты.