– За что же ваше величество наказывает их?
– Это не наказание. Они утратили доверие по причинам от них не зависящим. Белые воины для всех – люди ичеге. Что может заставить императора, изгнав ичеге, оставить белых воинов при себе? Или он боится белых воинов, или не может без них обойтись? И то, и другое – признак слабости. Наши враги поймут это именно так. Заподозрив нашу слабость, они почувствуют смелость. Но нашим врагам должно быть известно только одно слово – ужас.
– Конечно, безусловно… Но душе вашего величества известно большое множество благородных чувств. Например, чувство справедливости, сострадания, милосердия…
– Милый мой печальник… Через два дня ни одного монаха Дэбрэ-Асбо не будет в столице. И тогда за одно лишь слово, сказанное против императора, моих подданных будут карать смертью на месте. По-твоему, это очень милосердно? А ты говоришь мне про каких-то чужестранцев, которых я и пальцем тронуть не намерен.
***
Прошло несколько лет. Тамплиеры хорошо обжились на одном из островов озера Тана. Здесь их никто не беспокоил и было похоже, что о них просто забыли. Тамплиеры назвали свой остров – Авалон. Это вселяло в них надежду на то, что смертельно раненный Орден ещё вернётся туда, где ему надлежит быть, и скажет своё веское слово, да так скажет, что враги Христовы содрогнуться. Имя тамплиерского острова, Авалон, не только вселяло надежду на возвращение, но и позволяло относиться к изгнанию, как к средству целительному – такой уж значит был период в судьбе Ордена, что нигде, кроме этого острова, тамплиеры выжить не могли. На императора никто из них не обижался, все воспринимали своё изгнание, как проявление Божьей воли.
В первые годы тамплиерам не приходилось скучать, они строили свой монастырь. Вместе с ними на острове было полно опальных монахов Дэбрэ-Асбо, многие из них оказались хорошими каменщиками, некоторые сержанты тамплиеров так же были не чужды строительному ремеслу, а камни таскали все – и рыцари, и сержанты, и эфиопские монахи, и духовенство обоих народов. Решили построить два храма – один для эфиопов, другой – для франков. Отец Пьер сказал, что совместное богослужение с монофизитами было терпимо лишь до тех пор, пока не было вариантов, а сейчас они должны служить свою мессу. Вообще, императорская опала заметно поубавила у чёрных монахов надменности и вынудила их увидеть в рыцарях друзей, во всяком случае – друзей по несчастью. Дружелюбие эфиопов простиралось теперь столь далеко, что они даже не сочли за труд запомнить одно слово на лингва-франка – шевалье.
Итак, поставили два храма, два корпуса келий и общую монастырскую стену – невысокую, обороняться здесь было не от кого, но красноречиво свидетельствующую, что иноки двух народов владеют этой землёй безраздельно и гостей не ждут. Тамплиеры были в этом монастыре, пожалуй, даже поважнее и позначительнее эфиопов. Последним, застигнутым врасплох, пришлось проделать путь изгнанников налегке, у них вообще не было средств, а тамплиеры имели при себе весь свой золотой запас, они-то давно уже были изгнанниками, и всё своё уже много лет носили с собой. А при строительстве монастыря хоть и не пришлось нанимать рабочих, но покупать они были вынуждены очень многое, и всё – на тамплиерские деньги, так что эфиопы кланялись теперь франкам чуть более низко и охотно.
Жизнь потекла размеренно – ежедневные богослужения, труд на огороде, у тамплиеров несколько часов в день – боевые упражнения. Анри как-то сказал Арману:
– Сначала я очень тяжело переживал изгнание, казалось, что наша миссия провалена окончательно и бесповоротно, а теперь понимаю, что это особая Божья милость. Вечно мы, храмовники, погружены в суету – монахи только по названию, а здесь хоть можем пожить настоящей монастырской жизнью, молиться в тишине и безмолвии, размышлять о своих грехах и никуда не скакать.
– Ты думаешь, наши рыцари с удовольствием закончат свои дни монахами на Авалоне?
– Нет, конечно. На то и Авалон, чтобы с него вернуться. Мы рождены для меча, но всему своё время.
– Всему своё время, – проскрипел Арман. – Ты стал хорошим командором, сынок.
– Ещё мне нравится, – Анри увёл разговор от деликатной темы, – что тамплиеры теперь много общаются с эфиопами, впитывают не только язык, но и местные обычаи, привычки. Ещё 2-3 года и среднего тамплиера будет не отличить от эфиопа, если закутает лицо. Они уже и ходят, и сидят, и едят, как настоящие африканцы.
– Они всего лишь настоящие тамплиеры. Рыцари Храма всегда были очень восприимчивы к культурам других народов, перенимая местные обычаи и умудряясь при этом оставаться самими собой.
– Да, помню, дядя Арман, как впервые увидел вас в облике араба, – грустно улыбнулся Анри. – Что тут скажешь? Это мы, Господи.
***
Паламид не оставил тамплиеров. Юный амхара, влюблённый в рыцарство, был счастлив своим положением послушника Ордена и мечтал о том, что когда-нибудь может стать сержантом, а то и рыцарем, но об этом и подумать было страшно. Командор де Монтобан, во всяком случае, не раз говорил Паламиду, чтобы он не думал о рыцарском посвящении.
– Почему? – никак не мог понять чернокожий воин. – Вы же видели, мессир, что я всё лучше и лучше управляюсь с двуручным мечём. Не так хорошо, как тамплиеры, но я готов тренироваться день и ночь. Мне дважды позволили драться на тренировках в полных доспехах. Было очень тяжело, я понял, как велики белые рыцари, которые легко дерутся в доспехах. Но я сильный, я научусь, я смогу.
– Не сомневаюсь, Паламид, что ты сможешь драться нашим оружием и освоишь нашу манеру боя, но дело совершенно не в этом. Вовсе не оружие делает рыцаря рыцарем.
– Да, я знаю, – радостно улыбнулся Паламид. – Тамплиеры принимают монашеские обеты, они – сильные молитвенники. Я тоже люблю молиться Господу, я хочу стать монахом и стану монахом.
– И это ещё не сделает тебя рыцарем Храма.
– Что же ещё, мессир? Я не понимаю.
– В том и дело, что тебе это очень трудно понять. В странах Запада будущие рыцари уже с молоком матери впитывают множество представлений о жизни, которые невозможно усвоить в зрелом возрасте. В странах Запада… воздух другой. Мы дышим этим воздухом с рождения. Мы – другие.
Амхара напряжённо дышал. Он нисколько не обижался, он пытался понять, о чём говорит мессир. Он долго думал, как надо задать вопрос, чтобы получить понятный ответ, и наконец выдохнул:
– Вы говорите: есть то, чего во мне не может быть. Другой способ дышать. Но расскажите, мессир, как это выглядит, то что мне недоступно. Если я не пойму – хуже не станет.
– Рыцарь всегда склоняется перед Христом и никогда не склоняется перед людьми. Достоинство рыцаря близко к царскому достоинству. А царем ведь надо родиться, не правда ли?
– Когда-то родился первый царь. Его отец не был царём. Когда-то родился первый рыцарь. Его отец не был рыцарем. Значит, я могу стать первым рыцарем-амхара.
– Ты очень умён, Паламид, ты способен слышать. Тогда слушай. Рыцарь – защитник вдов и сирот. Меч дан рыцарю для того, чтобы защищать всех, с кем поступают несправедливо. Рыцарь всегда должен творить добро и никогда не ждать за это награды, ибо награда рыцаря – на Небесах…
– …Рыцарь на своём боевом коне на полном скаку несётся прямо в Царство Небесное.
– Откуда у тебя такие мысли, Паламид?
– Из разговоров с отцом Пьером.
– Удивительно… Что ж, продолжай беседовать с отцом Пьером. Попроси, чтобы он рассказал тебе о подвигах христианских рыцарей, о крестовых походах, об истории Ордена Храма. Теперь я уже не исключаю того, что когда-нибудь ты может быть станешь рыцарем.
***
– Прошлого нет, брат Исаак. Прошлого нет и быть не может. Только глупцы пытаются узнавать и изучать прошлое. Истории не существует. Как же ты в этом прав, мой прекрасный брат.
Отец Пьер неторопливыми шагами мерил свою келью. Брат Исаак сидел на койке с непроницаемым лицом, слушая священника-франка. Все эти годы они были неразлучны, часто беседуя на самые возвышенные темы. Опала очень сблизила их, помогла стереть ту грань, которая сначала казалась непреодолимой. Впрочем, нечто оставалось неизменным. Отец Пьер, давно уже свободно владеющий амхарэ, и в священном языке геэз сделал немалые успехи. Брат Исаак, казалось, лишь случайно запомнил пару слов на лингва-франка и латыни и ему, кажется, было даже неприятно, что эти слова к нему прилипли. Эфиоп по-прежнему не хотел понимать, почему ему должны быть интересны обычаи дальних стран и дела давно минувших дней. Между тем, отец Пьер с большим терпением искал ключик к живому сердцу эфиопского брата.
– Итак, никакого прошлого не существует и никакая историография не нужна, – продолжал витийствовать отец Пьер. – И я расцеловать тебя готов, мой прекрасный брат, за то, что ты довёл эту великую истину до моего грубого разума. Я понял, наконец, почему ты прав. Да потому что у Бога – только настоящее. У Бога нет прошлого и будущего. Мы открываем Библию и читаем о творении мира. Мы читаем о втором пришествии Христа и закрываем Библию. И творение мира – не прошлое, и завершение мира – не будущее. Это вечно настоящее, ибо Христос неизменен.
Маска непроницаемости едва ли не впервые сошло с лица учёного Исаака. Он был обескуражен и озадачен, приподнят над землёй и брошен обратно. Франк уверяет его, что понял наконец глубину эфиопской мысли, но у него, Исаака, таких мыслей никогда не было. Хотя… ведь именно так он и чувствовал, именно так он и ощущал глубину мудрости молчания родной земли, а франку дано выразить это словами, да ещё словами амхарэ.
– Ты бесконечно прав, возлюбленный отец Пьер, – осторожно начал брат Исаак, понимая, что самое главное ещё не сказано, и тут его озарило. – Вечно великие императоры Эфиопии, и давно умершие, и грядущие совершают свои великие подвиги в настоящем, ибо нет для них ни прошлого, ни будущего. Вечно звучат великие «Царские песни», ибо не о прошлом они повествуют, а о настоящем.
– «Царские песни»? – отец Пьер с недоумением поднял брови.