— А в бою — и моим экипажем, — спокойно уточнил Хансен, давая понять, что не собирается превращать фризов в свою личную охрану. — Только бы нас не потопили орудийным огнем, а уж в абордажном бою мы за себя постоим.
— Тем более, что главные схватки начнутся уже на польском берегу, — обронил Гяур.
— Ну, до братоубийства дело не дойдет, если вы это имеете в виду, — с легким раздражением объяснил Ян-Казимир. — Я соглашусь принять корону только тогда, когда окажется, что Польша осталась без короля Владислава, но не в состоянии расколоться на два королевства претендентов.
— Помните, Хансен, что вам суждено провести через моря королевский корабль, — улыбнулся Гяур. — Поэтому не теряйте времени, поднимайте якорь.
— Иметь на борту сразу двух будущих королей… Поневоле занервничаешь.
— Почему только двух? — в том же шутливом тоне возразил генерал Гяур. — Вы забыли о третьем, о короле северных морей, который сейчас займет свое место на капитанском мостике.
Хансен протянул ему руку. Немного замешкавшись, принц-кардинал присоединил к ним и свою, почти венценосную.
— Королевства у вас, принц, еще нет, — молвил Гяур, — но флот уже в вашем распоряжении. Я прав, капитан Хансен?
42
Король оставил карету и, поддерживаемый секретарем и камергером, медленно направился к Скале Волхвов.
— Меня называли тенью Стефана Батория. Это несправедливо. Я был сам собой, всегда — только сам собой…
Да, Владислав IV говорил о себе вслух. Однако его личного секретаря ротмистра Ржевусского настораживало не это. Он вдруг обратил внимание, что король заговорил о себе… в прошедшем времени!
Перед Скалой Волхвов Владислав IV предстал, казалось, совершенно обессилевшим, однако, немного отдохнув, запрокинул голову и взглянул на вершину, где обрывались эти «ступени, ведущие в никуда».
— Хотите подняться на вершину скалы, Ваше Величество? — взволнованно спросил Ржевусский.
— Мне нужно туда, князь.
— Но… я не решился бы подняться туда, даже чувствуя себя совершенно здоровым. Вы же, Ваше Величество, как я понимаю…
— Потому вы и не король, мой любезнейший князь, — тихо, едва слышным шепотом, проговорил Владислав IV. — Тот, кто не стремится подняться туда, тот не способен взойти и на трон — вот в чем истинная тайна Скалы Волхвов. И вот почему я стремлюсь туда. А вовсе не потому, что завидую славе Стефана Батория.
Он освободил свои локти, которые поддерживали ротмистр Ржевусский и камергер Добжевский, и, все еще не сводя глаз с вершины скалы, ступил к ее подножию. Чувствовал он себя все хуже и хуже. Голова кружилась. Вершина скалы и вершины старых сосен медленно хороводили на берегу небольшого небесного озерца, посреди которого застыла серо-голубая льдина расколовшейся тучи.
Владислав IV понимал, что в этот раз у него вряд ли хватит сил подняться на эту вершину язычников, тем не менее, низко наклонившись, почти касаясь руками ступенек, сделал несколько шагов вверх. Испугавшись, как бы король не упал навзничь, однако же не смея удерживать его, Ржевусский подался вслед за ним. Осознавая при этом, что если король сорвется, то погибнут они вместе.
— Зачем вы туда, Ваше Величество? — несмотря на свою молодость, ротмистр не выносил высоты, и каждая ступенька, ведущая вверх, была для него еще одной ступенью панического, смертельного страха.
— Потому что я всю жизнь стремился туда.
— Но ведь вы уже давно на троне. К тому же не раз поднимались на Скалу Волхвов.
— Это неправда, князь, я еще никогда не поднимался на этот «трон Стефана Батория», никогда!
Ржевусский хотел было возразить, однако не посмел. Воля короля — что воля Бога, к тому же Владислав имел в виду нечто иное, нежели обычное восхождение по вырубленным в скале ступеням.
Они достигли половины лестницы, и Ржевусский вдруг понял, что просто не в состоянии подниматься выше. Задержавшись, он трусливо оглянулся на камергера, который не решился взойти даже на третью ступень, в то время как король словно бы обретал второе дыхание. Он взбирался все выше и выше, и, что самое странное, голос его при этом становился тверже и убедительнее.
— Они называли меня «шведскими ножнами под затупленным мечом Польши». Они клеймили меня «Коронованным Ничто»; оскорбляли, низвергая до «тени Стефана Батория на затоптанном немощными ногами Сигизмунда III троне Речи Посполитой»… Но я всегда был и все еще остаюсь королем. И Польша еще не раз вспомнит Владислава IV. Она вечно, слышите, вечно будет помнить своего короля Владислава! — прорычал он и, забывшись, пошатнулся…
Камергер испуганно вскрикнул. Ржевусский заслонился руками и в ужасе оцепенел. Однако, покачавшись на предпоследней ступени, поколебавшись между жизнью и смертью, Владислав IV все же устоял и еще более решительно сделал свой последний шаг. А точнее — буквально вскарабкался на площадку, у края которой возвышалась гладкая, отполированная ветрами и веками стела.
Упершись в нее руками, король несколько минут стоял неподвижно. Снизу он казался язычником, припавшим к телу святого камня.
«Я взошел сюда. Все-таки я взошел. Я совершил его, это свое последнее восхождение на Скалу Волхвов. Они вновь открылись мне, эти каменные линии на ладони судьбы. Кровавые линии на кровавой ладони…».
Князю казалось, что король твердит слова молитвы. Он оглянулся на камергера и со страхом подумал о том, что через несколько минут король захочет спуститься, а спускаться по этой крутизне было намного сложнее, чем подниматься. Ротмистр понятия не имел, как это должно будет происходить в данном случае, но спокойно мог предсказать, что к тому времени король Владислав окажется в еще более тяжелом состоянии.
— Позови четырех драгун из охраны! — негромко приказал он камергеру. — Отбирай самых крепких. И пусть захватят с собой палатку.
Сам король уже никакого внимания на эти приготовления не обращал. Он открыл глаза и уставился на кроваво-малиновую стелу — с ее багряными жилами, лиловыми кругами, россыпями ярко-красных, гранатовых и коричнево-золотистых камешков, каждый из которых отражал в себе лучи предзакатного солнца. А все вместе они являлись таинственным отражением всего того мироздания, которое было сокрыто небесами.
Владислав вспомнил молву о том, что, поднимаясь сюда, волхвы язычников предавались различным предсказаниям и видениям, открывавшим перед ними огненное прошлое и столь же непредсказуемое будущее Польши. Сегодня, как и в прошлый раз, он вновь сумел убедиться, что это не вымысел, а святая правда.
Отблески каменных созвездий стелы неожиданно слились воедино и вспыхнули языками пламени, словно бы огромная степь вдруг озарилась тысячами костров. И он созерцал эту усеянную кострами степь как бы с высоты, и видел, как прямо через костры, по подожженной степи, неслись полки крылатых польских гусар. И как они столкнулись с первыми туменами [18] татарской конницы. И дрожала земля. И пылало небо. И десятки тысяч сабель порождали молнии.
Король вдруг обнаружил себя на огромном холме, у шатра, в окружении большой свиты генералов. Острием своего клинка он указывал направления ударов, отправляя в бой полки пехоты и конницы… И первый входил в покоренные города, ясно видя при этом разрушенные крепостные башни и мечети. Где именно это происходило: в Крыму или в Турции — особого значения сейчас не имело. Важно, что перед ним разворачивались события той вожделенной «великой, победоносной войны», благодаря которой должна была окончательно осуществиться мечта всех польских королей, стремившихся к созданию «великой Польши от моря до моря». Война, которая навсегда должна была избавить Европу от мусульманского ятагана и восславить его, польского короля Владислава IV, в веках точно так же, как в свое время Грюнвальдская битва восславила короля Владислава Ягайло и Великого литовского князя Витовта.
Сейчас монарху чудилась та «война всей его жизни», которую он так и не выиграл. Все войны, задуманные когда-либо королями, были ими выиграны или проиграны. Но помнит ли мир хотя бы одну великую войну, которая была бы задумана королем великой державы, но которую ему так и не дали ни выиграть, ни проиграть?
Кажется, это была война, которую Владислав IV так и не сумел заслужить у своей сумбурной, предательски изменчивой судьбы. Война, после которой уже никто не осмелился бы назвать его ни «тенью Стефана Батория», ни «тенью Владислава Ягайло»… Ибо все последующие короли Польши были бы всего лишь жалкой тенью короля Владислава IV Великого.
Он чувствовал, что умирает, а, следовательно, навсегда проиграл ту войну, которую так и не начинал. Самое страшное его поражение в этой жизни в том и заключается, что он так и не сумел выступить в свой главный поход.
Призраки исчезли. Тысячи костров угасли. Обессиленный этим вещим видением, король обнаружил перед собой лишь небольшую гранитную стелу — холодную, вечную, отрешенную от этого бренного мира.
Оседая у подножия, Владислав все еще налегал на нее широко расставленными руками, словно пытался удержать, воздавая при этом молитвы и умоляя вновь возродить захватывающее видение своей несбывшейся мечты…
— Я не взошел на нее, о Господи! Я так и не взошел на Скалу Волхвов, на этот «трон Стефана Батория», трон Вечности… Ибо взойти на него — значит не просто подняться по ступеням. Взойти на «трон короля Стефана» я мог, только вернувшись из того, великого похода, на который так и не решился. Прости мне, Польша. Я так и не сумел возродить в тебе дух Грюнвальда, так и не сумел раздвинуть твои границы, возродив «великую Польшу от моря до моря». Я оказался недостойным твоего величия, Польша! Так прости же мне. Уже хотя бы потому прости, что нет мне перед святостью и величием твоим никакого прощения…
Он не слышал, как, испуганный его падением, князь Ржевусский послал наверх нескольких дюжих драгунов и сам тоже, забыв о страхе высоты, рванулся к «трону Батория». Не слышал, как где-то вдалеке, на краю все еще освещенных солнцем небес, прогремел первый весенний гром…