Но вскоре выяснилось, что среди знакомых Янчевского оказались две местные аристократки — одна довольно молодая вдова-полька, другая попросту запоздавшая с замужеством литовка, — которые охотно согласились коротать с королевичем и князем Гяуром вечера во время немноголюдных застолий и в светских беседах у камина. Что же касается дней, то для королевича они оказались насыщены всевозможными встречами, приемами и новостями.
Уже через три дня после появления Яна-Казимира в «Вепре» туда же прибыл гонец, известивший о том, что указом короля претенденту на престол даровано местечко и две деревушки в Белзском воеводстве, а за Гяуром закрепляется чин генерал-майора, в который он произведен во Франции, и подтверждается его княжеское достоинство.
— Вижу, вас уже начали осыпать почестями и щедротами, — провозгласил князь Янчевский, собрав по этому поводу гостей за вечерним столом. — Это, конечно же, не к добру, попомните мое слово. Но, каким бы ядом ни были окроплены королевские щедроты, истинный рыцарь обязан пить за них из рыцарских кубков до дна.
«Рыцарские кубки» были отлиты из красноватого богемского стекла, и любая жидкость приобретала в них зловеще-багровые оттенки. Однако гости считали себя истинными рыцарями, а потому пили до дна.
Седая, но все еще по-прежнему буйная грива Янчевского. Шрам, рассекающий левую бровь. Высокомерный взгляд. Стройная фигура кавалерийского гвардейца… Все это создавало ему ореол некоего демонизма. Князь знал об этом и старался вести себя так, чтобы образ рыцарствующего демона с годами не развеивался.
— Как видите, мне посчастливилось поздравить вас с присвоением чина генерала во второй раз, — принц Ян-Казимир произнес это со всей возможной серьезностью. — Если случится так, что короновать полякам придется меня, назначу вас командующим всеми войсками Речи Посполитой в Белой, Черной Руси и в Украине.
— Если так пойдет и дальше, вскоре я буду генералом всех армий мира, — пошутил Гяур, чтобы избежать радости по поводу слишком преждевременного назначения.
— Не знаю, как скоро вы получите приказ принять командование всеми войсками вне пределов собственно Польши, — заметил Янчевский, — но что вслед за подтверждением вашего генеральского чина вы получите предписание вернуться в свой полк и вступить в борьбу с повстанцами Хмельницкого, в этом можете не сомневаться. Причем произойдет это довольно скоро.
Гяур и Ян-Казимир переглянулись. Принц промолчал, считая, что не ему решать, как вести себя князю Гяуру, если пророчество хозяина «Вепря» сбудется. В конце концов, приказ короля есть приказ короля.
— Но у меня нет желания сражаться с украинцами, — проворчал генерал, понимая, однако, что возражать ему придется не князю Янчевскому, а Владиславу IV. — Считаете, что это восстание в самом деле способно перерасти в настоящую войну?
— Это в Белой Руси или в Малопольше восстание можно подавить через две-три недели. Иногда в первом же сражении. Но если войну начнут казаки, да к тому же сумеют подкупить крымских и буджацких татар… Польша еще узнает, что такое настоящая гражданская война.
5
Свечи полыхали, словно поминальные костры на поле сражения.
Тысячи собранных со всего мира распятий наполняли кабинет не только мучениями Христа, но и терзаниями всех тех мастеров, что, вдохновленные библейскими легендами, обреченно восходили на Голгофу собственного вознесения над бездарностью своей, над леностью, над обыденностью бытия. Вряд ли среди этих мастеров случались люди, искренне верующие. Зато все они, как один, представали людьми, одержимыми манией величия — и таланта своего, и личности. У каждого из них, несомненно, был свой Христос и свой путь к постижению его святости; но веры, той истинной, Всевышним хранимой веры, у них так и не появилось.
— Знаешь, де Брежи, я почему-то так ни разу и не смогла помолиться здесь. Ни разу, понимаешь? — слегка ослабила она объятия, в которых уже давно был заключен ее «греховный мужчина».
— Понимаю: слишком мало это пристанище напоминает тебе храм.
— Разве молятся только во храме? Нет, причина не в этом. Сколько раз мне приходилось творить молитвы в обычных сельских часовнях и просто у придорожных крестов. А в этом твоем «храме распятий» меня что-то останавливает, что-то претит моим молитвам.
Они лежали на боку, плотно, по-детски прижимаясь друг к другу. Они всегда начинали свои сексуальные игрища с таких вот невинных, бесстрастных объятий, словно бы согревая, а на самом деле воспламеняя друг друга.
— Хотелось бы знать, что именно, — тоже ослабив объятия и слегка приподнимаясь на локте, беглым взглядом прошелся по сотням статуэток с распятиями французский посол. Однако сам взгляд этот показался королеве легкомысленным, да к тому же, лукавым.
«А что тебя удивляет?! Ему, старому греховоднику, не нужно доискиваться до причин твоего безбожия! — кинжально резанула сознание Марии-Людовики губительная догадка. — Поскольку они давно известны ему!» Однако вслух предположила:
— Возможно, потому и претит, что, собрав распятия всех земных Иисусов, мы предаемся у них на виду греховным утехам.
— Любовным… утехам, моя королева, любовным, — мягко, а потому с еще большим коварством уточнил де Брежи. — Исходя все из той же библейской заповеди о спасительной любви.
— Никто и никогда еще не снисходил до такого грехопадения, — не поддалась на его словесную ловушку раскаивающаяся женщина. — Сам знаешь, что никто и никогда. Господь неминуемо покарает нас. О, как же справедливо он нас покарает!..
В постели Мария-Людовика была прекрасна. В объятиях де Брежи побывало множество женщин разных национальностей, возрастов, темпераментов и социальных положений, поэтому он знал, как и с кем сравнивать. Единственным ее недостатком была склонность к таким вот раскаяниям — искренним, но слишком уж несвоевременным. Причем странность заключалась в том, что приходили эти раскаяния до начала утех, а не после них, как это обычно бывает. Теперь-то к стенаниям ее де Брежи привык, а ведь было время, когда они не просто смущали и ставили его в тупик, а, что называется, вышибали из роли «страстного мужчины».
— А, по-моему, Иисус давно смирился с нами, — молвил де Брежи на сей раз, — как с гвоздями, которыми его приколачивали к кресту. Отлично понимая, что дело-то не в гвоздях, а в судьбе, которая заколачивает их.
…Уже погасив свои любовные страсти, они все еще лежали в объятиях друг друга. И чем яснее Мария-Людовика осознавала, что пора уходить, тем отчаяннее впивалась пальцами в тело своего «греховного мужчины», словно боялась, что стражники вот-вот оставят в покое поверженного Христа-богопроповедника и примутся за нее, христопродажную распутницу.
Как же долго она не была в этой усыпальнице распятий! Как мучительно переживала все те месяцы, которые провела в метаниях между Краковом и Варшавой, между Литвой и Чехией, куда уезжала вместе с королем, сопровождая его на лечение. Каких только мечтаний, какого интимного женского бреда не пришлось ей пережить, прежде чем вновь смогла оказаться здесь, в этой обители, наполненной пламенем камина, грехом первородной страсти и мерцанием покаянных свеч!
— Ты прав, Брежи. Господь смирился с нами настолько, что даже грехи наши таковыми уже не считает.
— Получается, что мы спасены?!
— Нет, Брежи, нет. Самое страшное в жизни как раз тогда и наступает, когда даже грехи твои грехами уже не считаются. Настолько низко ты пал и настолько все вокруг открестились от твоего грехопадения.
— Ни о чем подобном в нашей усыпальнице распятий мы с тобой не говорили, Людовика, — молвил граф де Брежи, осторожно поглаживая распушенные волосы королевы.
— Потому что думали только о грехе.
— И хорошо, что о нем, — улыбнулся про себя посол. — Больше всего я боялся дожить до того дня, когда мы почувствуем потребность в отречении от него. В том-то и дело, Мария-Людовика, что храм этот создан не для молитв, а для мучений — душевных, телесных, нравственных… Мне всегда казалось: как только почувствуем, что все, что мы здесь прожили и пережили, предстает перед нами в мрачном озарении греха, так сразу же развеется и магия этого тайного храма любви.
— Значит, все-таки храма любви?
— Любви, Людовика, любви…
Еще несколько минут королева лежала, прислонившись щекой к груди графа де Брежи, и, бездумно предаваясь блаженству усмиренного женского естества, смотрела в багряно-черный зев камина, словно великая нераскаявшаяся грешница в горнило ада. Теперь она уже не нуждалась ни в молитвах, ни в покаянии, воспринимая как должное все то, что с ней было, и все, что еще только предстоит.
— Нам нужно поговорить, Брежи.
— Уж это-то мы себе можем позволить.
— И ты знаешь о чем.
— У нас не так уж много тем. Слушаю и внемлю.
— Вряд ли не решусь заговорить об этом в нашем святом ложе, пребывая посреди всемирного собрания распятых Иисусов.
— Обычно оно располагало к трезвости суждений, а порой и к мудрости. Если только она не касалась нашего телесного и духовного целомудрия.
— Ты забыл упомянуть об откровенности.
— Когда человеку понадобится солгать, он преспокойно солжет не только у подножия распятий, но и будучи распятым.
— Вот, оказывается, как все сложно в этом мире, — вздохнула Мария-Людовика. Слова посла Франции оставили в ее душе какой-то неприятный осадок. Тем не менее она понимала, что де Брежи прав: если уж человеку понадобится солгать… Не говоря уже о тех случаях, когда потребность во лжи появляется у королевы.
…Свечи поминальных костров… Или, может быть, костры поминальных свеч…
Уже поднимаясь, Мария-Людовика все же не смогла просто так взять и соскользнуть с этого ложа, на котором даже королева чувствует себя безвольной наложницей. Да, на этом ложе любая королева способна почувствовать себя наложницей. Но ведь правда и то, что на таком ложе, в ласках с таким мужчиной, любая, пусть даже самая безвольная наложница способна возомнить себя королевой.