Водолазный отряд быстро обрастал механизмами. Появились лебедки, компрессоры, помпы, генераторы. Их нужно было пихать в машинное отделение и ставить там в нужное место. Для этого приходилось выбрасывать, разбирать на металл отработавшее судовое старье. Так что без работы дядя Коля не сидел, «пахал» на совесть, не зная перекуров.
Особенно любил работать ночью. Так уж крепко въелась в душу родимая «собачья» вахта.
Он знал и любил свои механизмы матерой любовью старого морячины. За все это прощал Зайцев дяде Коле регулярные выпивки, следствие чрезмерно доброй и покладистой души. Как пришла нужда Зайцеву расчищать место в машинном отделении под компрессоры и расходные баллоны для воздуха, дядя Коля, кряхтя, поднялся наверх.
— Ты меня, слышь, Петрович, под корень-то не секи. Ну как я могу вспомогач раскидать, пошевели макитрой! А ежели мне стрелой работать, да хочь барокамеру эту в трюм майнать — как я гидравлику запущу? С берега ты мне хочь тыщу вольт подай, а гидравлика, она родной постоянный ток требует. Не-ет, ты это пораскинь, може, так и оставим вспомогач, хочь один. Жалко!
— Ладно, Савельич, стрела твоя нужна раз в году, акваланги каждый день заряжаем — сообразил, что важнее? И гидравлика у тебя, по-моему, давно не работает.
— Так то починить — нема делов! Ты только скажи — щас все будет заделано. Как в лучших домах Лондона.
— Вот я и приказываю, Савельич. Разбирай.
Потом, когда заработал компрессор, дядя Коля был приставлен к нему — забивать акваланги. В доме поселились студенты и аквалангисты-сезонники, воздуха «ели» много, и на забивку уходил полный день. А то еще не было света днем, и брел дядя Коля в свою машину вечерами или ночью, когда включали.
Дом на дюнах засиял светом, загремел музыкой, затрещал вокруг кострами. Дядю Колю очень тянула молодая беззаботная компания Феликса. То ли видел он в ребятах свою загульную молодость, то ли томился вдали от взрослых детей своих. Так или иначе переселились с его полок на стеллажи к ребятам самые любимые безделушки — тощий удивленный аист, клювастый пеликан, колючий «пришелец» с огромной и хитрой пастью и даже несколько композиций, собранных на гребешковых створках.
Следом за ними обрел место среди молодежи и сам дядя Коля. Ему нужны были интересные собеседники, способные и поговорить и — главное — послушать. Да и опекать их, неприкаянных, было приятно. В обмен на чертиков и пеликанов приладился механик добывать в поселке продукты: мясо, картошку, рыбу, масло. В общем, самое главное. Даже выменивал в магазине чай и сахар. И все нес к ребятам.
Вечерами он водружал на могучий студенческий стол кастрюлю своего коронного борща и, пока ребята ели, облизывая пальцы и причмокивая, рассказывал им про полярные льды и про магаданских девчат, что всегда ждали его прихода с морей, о медведях на сумрачных охотских берегах. Про то, как в войну рубал отцовской казацкой шашкой фашистов.
— Рубал? Шашкой? — недоверчиво спрашивал Феликс.
— Рубал, аж хрустело! — подтверждал дядя Коля таинственно и страстно, потому что так и оставалось неясным, что же и у кого хрустело. Но словесного подтверждения было Феликсу мало. Он срывал со стены две спортивных сабли, и они с дядей Колей выходили во двор. Звон у сабель был кухонный, несерьезный, будто ложкой бьют о кастрюлю. Зато дышали соперники тяжело, спуску друг другу не давали. Шло нешуточное сражение: молодость и реакция на опыт и железную мужицкую руку.
Дядю Колю слушали, с ним советовались. Он был хозяин и ежевечерняя кастрюля борща, сковородка мяса или рыбы стали его добровольным долгом. Как будто вновь собрался в доме его старый экипаж.
Однажды он притащил свою сковороду и сказал:
— Студент он и есть студент, за место мяса воздух ест. Но я — цыть! Я вас рыбой накормлю, може, не так станете воздух с аквалангов глотать?
Шутку приняли вместе с полной авоськой камбалы и бутылкой нерпичьего жира. Когда его вылили на разогретую сковородку, весь дом наполнился едким запахом тухлой рыбы.
— Дядь Коль, ты нас отравить решил! — Студенты зажимали носы и на рыбу не глядели.
— А это, кто не мужик, тот и носа воротит. Враз и выясним. Но ты веришь, нет, он же полезный, аж лучше женьшеня. Я ежели бы не рубал его пятнадцать лет — хана реке, загнулся б от водки. Ух квасил! А ты видишь? В нашем деле, на зверобоях, макитру надо чистую иметь.
Сковороду водрузили на стол, и рыба оказалась очень даже ничего. Разговоры было стихли, но ввалилось еще двое ребят. Тараном распахнули дверь и ухнули на лежанку — серые, с дикими глазами.
— Ну, дядь Коля, накормил воздухом! — прохрипел кудрявый парень с девичьим лицом. — Ты и туда что ли эту касторку льешь?
— Что такое? — встревожился механик.
— Масло в аппаратах. На сорок метров ушли. Вначале думал: ладно, не первый раз, главное ритм удержать. А на глубине — круги в глазах, горло сжимает — не могу. И Валька, гляжу — мы вместе шли — руками замахал, как бабочка, загубник хватает. Та же история!
— Это сейчас ты соображаешь, какая история, — подхватил другой. — Там, наверно, только о биографии думал. Кончилась бы она у нас, не окажись у тебя компенсатора.
— Между прочим, парни, рекомендую, — сказал первый. — Без компенсатора плавучести при нашем снаряжении да без страховки — лучше не ходить. Особенно за двадцать метров.
— Что ж ты, дядя Коля? — спросил кто-то.
— А бес его знает. Пойду смотреть. — Он хотел встать, но успел только нагнуться вперед и чуть приподняться, да так и замер, схватившись рукой за поясницу: — Ух, туды твою! Подстерег, проклятый! Щас, хлопцы, щас...
— Брысь все! — скомандовал Феликс, освобождая лежанку. — А ну, дядь Коля, давай приляг. Я знаю, у меня батька точно так загибался.
— Не, я щас. Отпустит. Надо компрессор глянуть, ты ж понимаешь. Завтра на заказы идти, а там все аппараты такие, с маслом. Язви их! Надо травить все, да по новой.
— Одиннадцатый час, какие аппараты! — убеждал Феликс. — И как ты пойдешь такой! Утром все заделаем как надо. Вон парней сколько, армия целая...
Дядя Коля не слушал. Отстранил несколько рук и поволокся, скрипучий, на шхуну.
— Надо пойти помочь, ребята.
— Дай рыбу доесть.
— И чаю глоток, помираю!
— Какой мужик, скажи?
— Святой души мужик. Главное, хитрить не умеет. Как ребенок!
— Сам ты зато хитрить мастак. Вот этот кусок мой, я забил.
— Да скоро там чай? Надо все-таки пойти.
— У страха глаза велики. Первый раз на сорок метров, так самый чистый воздух отравой покажется!
— У него дело нехитрое, пускатель врубил, аппараты подключил, и оно молотит. А тут? Зайцев твердит — инициативу давай, выдумывай биотехнику, набирай данных — все пригодится. А Соловьеву мои выдумки даром не нужны...
— Увязать гидробиологию с нерестом, с развитием личинок, кто гибнет, почему нерестится, где дает мутацию, — черт ногу сломит!
И понеслось, закружило компанию в бесконечных и безначальных разговорах. И все вокруг одного, главного для ершистых силачей с пропитанными морем глазами: что выбрать, какой единственный путь в морской науке — твой, чтоб уже без оглядки и сомнений, чтобы вера была в тебе и успех бы не обошел, и не сразило где-нибудь на рубежах возраста блеклое, как июльское небо, равнодушие. Кажется им — вот сделать бы выбор, одолеть первый, нулевой круг литературы по теме и гнать без остановки, чтоб только диву давались сорокалетние кандидаты, спецы старой школы: ну и силен ты, парень, ну и хватка!
А то бросить все разом, пока еще хозяин сам себе, пока не оброс благами и долгами в городе. Бросить, да остаться здесь и сделать эту бухту и ее берега делом всей жизни.
Доведись потом размотать клубок какой-нибудь научной или водолазной судьбы на обратный ход, наверняка в самом истоке оказался бы точно такой вот разговор. Где-то на морском берегу, в продутой ветрами хибаре или палатке, среди развешанных для просушки водолазных одежек, наполняющих горячий от жарехи воздух душной влагой. И мог быть такой же Феликс среди таких же парней, сжигаемых жаждой дела, — молчаливый, незнакомо мрачный и вдруг лишний со своим бездумным весельем, с игрой и разудалыми придумками. Ни рельефное совершенство его тела, ни ощущение силы и сознание лидерства не спасают его от пустоты, в которой слишком много места мечтам и красивому слову и почти ничего — делу, тому, что так увлекает его временных друзей. Холодное и тревожное ощущение... И где-то рядом, в сторонке, незаметный и незаменимый, подточенный радикулитом, но не сломленный, оказался бы свой дядя Коля, с пестрой моряцкой судьбой, с анекдотами, со своей болью, упрятанной далеко и видной только ему самому по утрам изредка в дрожи непослушных, слабеющих с годами рук...
С утра аквалангисты спешили на работу. Сновали в зарядную, в раздевалку, оттуда на пирс, складывали все в лодки, проверяя давление в аппаратах. Святое правило: по возможности вчерашнее ЧП от начальства скрыть — действовало безотказно. Один из вчерашних неудачников, принимая от дяди Коли акваланг, сунул загубник в рот, сделал несколько вдохов.
— Порядок, съедобно.
Дядя Коля стоял на палубе и тщательно вытирал руки ветошью, смоченной в солярке. Руки были безнадежно черны, но дядя Коля очень старался, точно это был вопрос жизни: оттереть многолетнюю машинно-масляную грязь, давно ставшую кожей.
Зайцев вышел из диспетчерской на крыло мостика.
— Савельич! Мой аппарат готов?
— А че, надо забить? — отозвался дядя Коля хриплым голосом невыспавшегося человека.
— Забивать не надо. — Голос Бориса Петровича накалился: — Я тебе говорил, мой акваланг должен быть готов всегда.
— Ты погоди, — дядя Коля тяжело протопал по трапу наверх. — Ты вообще молоток, а с Бароном зря в нору лезешь. Ты, ежли он и чего, — ты мне скажи. А на него не серчай, пацан он. Ты пойми...
— У тебя, Савельич, своих дел хватает, в мои не вмешивайся, — Зайцев был спокоен, но казалось, он сейчас зашипит и испарится. — Если через пятнадцать минут мой акваланг не будет готов, считай, это твой последний прогул. Я имею в виду вчерашний день, ясно?