— У меня есть идея, Миша, — сказал Зайцев и отпил глоток чая. — Я сказал: есть Идея! — Зайцев поднял вверх палец, стараясь жестом передать заглавное звучание слова. — Тебе не кажется, что станция в том виде, как она есть, себя изжила?
— Если бы нам это только казалось, на нас не насылали бы комиссии одну за другой. — Покровский будто совершенно был готов к заявлению Зайцева. Он лишь чуть улыбнулся. — Беда в том, что принять эту мысль слишком трудно. Нам, кто лучший кусок жизни положил в эту идею. Я ничуть не осуждаю Князева, но ведь он испугался именно этого — краха идеи. Да, испугался, оттого и клеится то к новосибирцам, то к кому-то еще. Наверное, последняя комиссия была необходима, чтобы к смутным ощущениям добавить вот эту твердую уверенность, с которой ты притащился ко мне среди ночи.
— Дорогая цена! За такие проколы по меньшей мере садят в долговую яму. Нас бы первых...
— Если бы это что-нибудь изменило. Слава богу, а может, к сожалению, у нас банкротов не бывает. Все наши неудачи, провалы государство берет на себя, и чего ему это стоит — не нам судить.
— Не только провалы, и победы тоже, — Вставил Зайцев.
— И победы. Может, потому оно и выдерживает, государство. Какое-то равновесие всегда есть. Кстати, станция может себя изжить как форма, но провалом идеи ее не назовешь, не позволю!
— Когда-нибудь всех философов изолируют на одном острове, и они друг друга перебьют, — пробормотал сверху сонный женский голос. — Вот выспимся!
— Должен тебя разочаровать, Танюша, — ничуть не изменив тона, отозвался Покровский. — Это племя крайне живуче, нарождается с уничтожающей регулярностью. Придется вам терпеть... Так вот, Боря, не следует бить в колокола громкого боя, открытия ты не сделал. Я рад, что ты пришел к этому раньше других, но остерегаю тебя от крутых действий. Все в порядке! Наука всегда развивалась бросками: бросок — и освоение, и снова бросок... Та же марикультура, сам знаешь.
— Но... — Зайцев хотел перебить его резким несогласным жестом, однако Покровский развивал тему.
— Не перебивай... Травополье, добыча китов, расщепление ядра. Ожидаемый эффект от материализации этих идей почти всегда становится смешон по сравнению с эффектом неожиданным и нежелательным. Потому что люди безудержны. И все же! Все же ничто не прошло даром. Было разочарование, отрезвление, поиск выхода и — новая находка. И новый бросок на фундаменте того, что осталось от краха старого. На базе чего ты строил подводную ферму для разведения гребешка? На базе комбината, который того же гребешка и извел на нет. А теперь твоя ферма терпит застой, потому что наука слишком оторвана от этого дела. И можешь не рассказывать, в чем состоит твоя идея: ты хочешь соединить станцию с фермой, возглавить все это и заняться марикультурой с размахом, как положено в наши дни!
Михаил Сергеевич встал, прошелся по кабинету, не отрывая взгляда от Зайцева.
— Ты даешь, — только и сказал тот. — Я-то думал, сидишь тут, весь в фундаментальной науке, и дела тебе нет...
— Э, брат, любую ситуацию можно вычислить. А эта давно ясна. Вопрос времени. Но тебе будет ох трудно!
— Знаю. Только учти — директор будет «за».
— Обольщаешься, Боря! Он «за» не от хорошей жизни. Все-таки он руководит научным институтом, и с него спрашивают прежде всего это: науку, накопление информации.
— Ну, станция еще не институт, а мы говорим о станции. Твоя лаборатория, кстати, тоже здесь.
— Это инерция, — Михаил Сергеевич поднял руки. — Давно очевидно, что с прежним успехом могли бы работать и в городе. Хотя Князеву это будет действительно нелегко. И Тампер, пожалуй... Что ж, в открытом споре пусть одолеют тебя — я их поздравлю. Одолеешь ты — будем работать вместе.
— Разве ты мне не поможешь? — спросил Зайцев. — Я подготовлю проект совместного развития, а ты бы вышел с ним на директора...
— Э, нет, уволь! Я в эти игры наигрался. Ты, чего доброго, еще скажешь перебираться на Рыцарь или на комбинат, снова строить...
— Но ты сам признал, что это новый бросок вперед, что он нужен! — воскликнул Зайцев в запальчивости. — Или хочешь прийти на готовое?
— Не надо шуметь, Боря, люди спят. Ты лучше скажи, сколько у вас людей на станции вот сейчас, в сезон?
— Сотни четыре.
— А у меня четыре. Без сотен. Я с женой и еще пара сотрудников, наверху спят. Да, и маячник. Вот и все население. Тихо! Душа отдыхает.
— И тебе иногда не хочется побыть в компании с новыми людьми?
— Зачем же, бывает. Так я сяду в лодку и приеду к вам. У гостей есть одно преимущество по сравнению с домочадцами: они иногда приходят, но скоро уходят. Домочадцы же только иногда уходят, зато слишком скоро приходят. Так не надо первых превращать во вторых!
— Все-таки ты ретроград, Михаил Сергеевич. Тормоз прогресса. Мы же делаем важнейшее дело, в принципе новое для человечества. Бездна возможностей для ученого! Все остальные морские науки второстепенны, кроме тех, что питают марикультуру. Накормить человечество рыбой, гребешком и трепангом — только научиться!
— О, я понимаю, дружище, тебе крайне важно заполучить меня, дикого человека, вместе с моей лабораторией. Не в силу моих научных талантов, они весьма умеренны, а преимущество состоит лишь в том, что я свободен от вашей структуры и потому больше занимаюсь наукой, чем воспитанием шоферов. Нет, тебе надо возгордиться: какова, мол, моя сила убежденности, если даже его я втянул в свое дело! Но я не сделаю тебе этого подарка. Это у тебя от лукавого или, может быть, от Князева. Мой дом здесь, между морем, небом и скалой. Мне не нужны грандиозные перспективы и размах твоих великих строек. От них делается неуютно. Оставь мне разбираться в живых клетках, из которых состоит и гребешок, и шофер Валя, и даже Евгений Васильевич Князев.
— Знаю я вас, скромников, — отмахнулся Зайцев. — Князев тоже любит козырять этим: «Я добился своего идеала и выше не пойду. Станцию мне? — увольте. Институтом командовать — избави бог! Оставьте мне мою науку и отвяжитесь!» Это на словах. Какая цельная личность, все даже привстают от восхищения! А попробуй дай возможность развернуться — не упустит, будь уверен... Я хочу — только не смейся, это не утопия, — хочу создать не новую станцию и не большую ферму. Научно-производственное объединение под названием «Акватрон». Но не столько объединение материальных ценностей я в этом вижу, сколько — объединение людей, соединенных одной целью. Какой? От бухты до океана — понять и сохранить. И умело пользоваться, точнее так: не эксплуатировать море, а участвовать в нем... Я даже знаю, как все это сделать. Чтобы не было зависти, гонки за престижем, за карьерой, чтобы только одно благо — для науки и для того, кто рядом с тобой. Все будет как везде — и страдания, и успехи, и неразделенная любовь. Но будут такие люди, способные утешиться, если тому, кто рядом, — лучше, чем тебе...
Сидел перед Наташей Михаил Сергеевич, он же бог Нептун, — мудрый, уверенный в себе человек. Человек на финишной прямой — совершенство, покой и здоровье.
Напротив — взвинченный, сгорающий в своих идеях и упрямый Борис Зайцев, заставивший ее, обыкновенную девчонку, каких тысячи на земле, мучиться над тем, что всегда шло через жизнь само собой. Заставивший думать над каждым шагом, тут же понимать, как это трудно — всегда думать, и тут же думать снова и искать свою единственную ниточку на карте людских судеб, споря с удобствами простых путей.
Они вышли на берег, оставив Покровского в его необструганно совершенном жилище под грозным силуэтом скалы. Белая лодка дремала на носке, убаюканная неожиданным колокольным оркестром: звук большого колокола, от удара к удару не угасавший, накрывал остров куполом, а под днищем лодки рябь разыгралась шепотливым перекликом маленьких серебристых колокольцев.
Зайцев остановился возле лодки. Теперь был только звон и в такт ему плавная мысль: Наташа где-то рядом.
...Она неслышно подошла, тронула Бориса сзади за руку. Он обернулся и, не успев сообразить, кто из них хотел этого раньше, ощутил легкое прикосновение ее губ на своих.
— Мое место там, — шепнула она едва слышно и снова коснулась его губ. — На твоей будущей станции, иначе не смогу теперь. Идем смотреть колокол?
Тропинка шла вдоль каменистого пляжа, на другом конце островка, выдвинутого в море, взобралась на крутую скалу, миновала погруженный в темноту домик маячника.
Вблизи каждый удар колокола отзывался короткой болью в ушах.
— Кто в него бьет?
— Электропривод, сейчас увидишь.
Наташа остановилась, потрясенная законченным совершенством картины. Колокол был подвешен на деревянной перекладине, сколоченной из трех толстых бревен, на самом краешке скалы. Дальше — пустота, напоенный звездным светом туман поглотил море и небо и скалы близкого берега. Колокол точно реял над всем миром, наполняя его торжественной неумолкающей песней.
Теперь она звучала широко и мощно. Удары были редки, не чаще одного в минуту, но за все это время колокол так и не отдавал туману всего звука. Еще и в последние секунды перед новым ударом тончайшие, нежнейшие отголоски находили прибежище в его громадном, метровой высоты теле.
— Дай-ка фонарик.
Наташа подошла вплотную и осветила испещренную рельефами и буквами позеленевшую медную кромку.
«Нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими, потому что это — доля его... — прочла по слогам. — Благовествуй земле радость великую...»
Фраза опоясывала колокол славянской вязью, разорванной в нескольких местах рельефами святых. Наташа обошла вокруг и вернулась к Борису.
— Читал?
— И не раз.
— Говорят, в таких изречениях заключена высшая истина. Кажется, я немного узнала ее. Удалось бы еще жить с нею в согласии.
Борис порывисто обнял ее, смехом нарушил волнующую напряженность разговора. И увлек по тропе вниз.
— И вообще — удалось бы жить!
Он заглушил мотор у лагеря свердловчан, когда начали багроветь облака. На берегу шальной костер метался в стороны, силясь оторваться от земли, рассыпая снопы искр.