Так начиналась первая научная станция на этих берегах, и вместе с ней слава Евгения Князева, человека пробивного, не ведающего сомнений и умеющего организовать жизнь и науку там, где раньше не было ничего.
Потом появились жесткие мозоли и ссадины на руках, а вместо палатки — двухэтажное здание лаборатории с «апартаментом» наверху, где и сидел теперь Тугарин, невесело размышляя о трудной доле станционного начальника. И еще о том, что давняя зависть середняка Тугарина к лидеру Князеву, зависть, которую привык считать двигателем прогресса, — опять же по князевской подсказке! — к добру не приводит.
Герман Александрович никогда и ничем особенно не выделялся. Он был из тех, кто в зале заседаний норовит сесть не то чтобы в самый последний ряд — это уже был бы вызов, — но в один из последних. Если и дремали в нем какие таланты, будить не спешил: вдруг их там все равно не окажется?
Себя он не без оснований считал человеком домашним, семейным и наукой занимался неспешно, без суеты и взлетов, зато ежедневно. За некоторую наивную дотошность сотрудники порой звали его занудой. Его лаборатория биологической коррозии в институте жила не богато и не бедно, темы свои вела без сбоев, из хорошо налаженных контактов с разными морскими организациями извлекая для института немалые доходы.
В общем, Тугарин был доволен своей наукой, и она платила ему тем же. Поэтому, неожиданно для себя оказавшись накануне сезона начальником станции, он особенной радости не испытал. Надо так надо. Лишь потом сообразил, что новая должность с этими табелями, заявками, автомашинами, прогулами, простынями, киловаттами и кубометрами требует от него совсем иного подхода к жизни, иной концепции.
А Князев живет себе, будто в ином государстве. Содержимому его складов можно только позавидовать. На территории порядок, в лаборатории чистота. Люди работают, одеваются по-городскому и тайком наверняка посмеиваются над попытками Тугарина вытащить станцию из затяжной неустроенности.
— Еще по чаю? — спросил Тугарин, когда Князев вернулся к своему столу.
— Ты давай сам. А я, кажется, могу залечь. — Он бросил взгляд на часы и, выбравшись из-за стола, с прыжка упал на лежанку.
— Завтра у нас с утра эксперимент, надо быть в форме.
— Уже сегодня. Снова мидий будешь терзать?
— Буду. И в огромном количестве. — Князев блаженно потянулся. — Иначе мне не понять законов развития популяции. Статистика — вещь объективная и жестокая!
— А ты и рад стараться! Лучше бы помог Соловьеву с Зайцевым разводить. Я же говорю, директор жмет на это, недаром специально в город вызывал.
— Ты рассуждаешь, как обыватель, мой милый. Можешь от моего имени директора успокоить: чем больше зверей я растерзаю сегодня, тем скорее мы научимся разводить их миллионами, как картошку. К концу этого сезона я буду знать о мидиях все: чем кормятся они, кто кормится ими, сколько можно добывать, как они влияют на биоценоз, на продуктивность других видов. Комплексный подход, Герман Александрович! Без моих данных не обойдется ни одна лаборатория, и аквариальная в особенности. Так что за мидий не беспокойся. Гребешка лучше побереги, его наши гости оч-чень любят!
Князев говорил слабеющим голосом, уткнув лицо в подушку. На станции ему редко удавалось спать больше трех часов подряд, и он научился ловить момент, мгновенно расслабляясь.
На часах было без пяти два. Все верно, три часа он урвет, а там дежурный поднимет с рассветом, и все сначала...
Вернувшись после службы в родную деревню, невысокий востроглазый сержант Борис Зайцев с удивлением обнаружил, что два года это очень много. Деревушка показалась ему тесной, затхлой, будто выпавшей из бойкого века скоростей и техники. А он сам на ее фоне — чрезмерно деятельным, угловатым и скандальным.
Он быстро выучился водить любые трактора и точить любые детали и удивлялся, почему все механизаторы не могут того же. Он никогда не курил сам, и перекуры с неспешными беседами на лавочке у мастерской выводили его из себя.
Когда на собраниях начинали говорить о неполадках и искать виновных, он предлагал всем скопом надеть спецодежду и исправить неполадки за час.
Его раздражали тупые жующие физиономии медленных коров: казалось, сонная жизнь деревни исходит от них.
Он был резок, порой груб с людьми и вскоре с очевидностью почувствовал, что стал здесь чужим.
Ничто не держало его в деревне — мать похоронил еще до армии, сестра давно жила в городе. С душевным облегчением продал дом, подался к Тихому океану.
Искал Зайцев не просто работы по освоенной на флоте специальности водолаза, но работы, длиною в жизнь. Города он не любил — сказывалась деревенская закваска и, наверное, поэтому, забравшись по случайному совету на рыбокомбинат в бухту Причастия, где в мучительных поисках создавалась первая гребешковая ферма, решил поставить на поисках точку.
Он числился водолазом, но успевал изобретать и мастерить разные приспособления и понтоны для питомника, строить дома и чинить моторы, разбираться в экологии и эмбриологии гребешка и учиться заочно на инженера. Его год вмещал триста шестьдесят пять рабочих дней, сутки — восемнадцать рабочих часов. Но когда ферма окрепла и народ привык к своей новой жизни и невиданной раньше работе, из города пришло новое начальство. Из числа тех, кто никогда не делает слишком много, — чтобы поменьше ошибаться.
Зайцев ушел без сожалений. Гребешковая молодь исправно росла в садках, потом окрепших годовалых мальков миллионами высевали в удобных бухтах поблизости. Но гребешок рос мелкий, в каких-то бухтах приживался, в каких-то вдруг исчезал без видимых причин.
Дело требовало серьезной научной основы. Нм, технологам, нужно было знать — где отбирать личинки, как управлять их наследственностью, что нужно им для нормального роста. А промышленность тем временем, помня обещания, выданные энтузиастами поначалу, требовала свои центнеры и тонны, которые были заранее внесены в финансовые и номенклатурные планы.
Конечно, планы частью скорректировали, а частью выполнили недоросшим трехлетним гребешком. Беда же Бориса Петровича Зайцева заключалась в том, что собственных принципов он скорректировать не мог. Ушел на Рыцарь.
Жизнь на станции с его приходом разделилась на две части: Зайцев — это было все, что связано с морем и берегом, Князев — вся наука, лаборатории и жилье. Когда такое разделение стало очевидно, тут же возник вопрос: чье дело важнее? Возможно, вопрос существовал только для них двоих, но менее острым он от этого не становился.
Не было такой технической, организационной или строительной идеи, которая, появившись у одного, публично не уничтожалась бы доводами другого. Долго спорили об электричестве: тянуть линию от комбината — долго, хлопотно. Устроить свою дизель-генераторную куда проще, но неизбежны простои, поломки — сиди тогда без света, закрывай лаборатории...
В конце концов Князев пробил дело с линией, завез столбы, но довел только до лабораторного корпуса. Потому что Зайцев у себя на берегу давно уже пользовался услугами собственного генератора при водолазном хозяйстве и наотрез отказался подключать кабель на лаборатории, ссылаясь на нехватку мощности.
Когда в конце концов линия от комбината дала ток и ее довели до берега, выяснилось, что генератор все равно необходим, потому что на линии при тайфунах, в самый сезон часто случались обрывы, а многие эксперименты не терпят остановок. Всем стало ясно, что и Князев и Зайцев были по-своему правы.
Примерно то же случилось с водопроводом. Зайцев решил сделать водозабор на склоне, над поселком, чтобы вода шла самотеком, без всяких насосов. Князев начал рыть артезианский колодец. Вода, таким образом, была получена из двух разных источников, и важность этого оценили очень скоро. Зимой пользовались только колодцем, водозабор Зайцева перемерзал, зато летом колодца на всех не хватало, поступление воды было там невелико. Тут и выручила система самотека.
С наступлением первой зимы на станции самые серьезные и долгие споры вызвал способ отопления. Поскольку их изобретено множество, спорам, казалось, не будет конца. Решили так: в подвале лабораторного корпуса оборудовать котельную, остальным обогреваться пока электричеством и буржуйками.
Поскольку первое капитальное жилье соорудил себе Князев, его камин тоже был на станции первым. Пережить такое равнодушно Зайцев не мог. Дом, в котором он на склоне зимы поселился вместе со своим другом, инженером Владимиром Северяниным, состоял из четырех стен, крыши и нескольких перегородок, деливших его на квартиры. Одну из квартир энергично оборудовали для начальника станции Тугарина, в остальных тем временем ютились на земляном полу двое бездомных котов.
Зайцев с Северяниным осмотрели будущую квартиру и единодушно решили начать с камина. Понемногу подвезли кирпич, глину, залили фундамент. Но главное дело стояло — не находилось времени. Зайцев пропадал на своей водолазной шхуне или в сарайчике - аквариальной: «обкатывался» с разными людьми проект новой аквариальной, и становилось очевидно, что именно она станет на Рыцаре тем центром, средоточием науки, которое наконец затмит славу Князевграда.
Тем временем неумолимо надвигалось лето, а камина у Северянина с Зайцевым все не было.
Однажды, переполнившись нетерпением, сильно пригнув длинную шею, Северянин решительно шагнул через высокий порог капитанской каюты на водолазной шхуне, где Зайцев оборудовал кабинет.
— Ты плохой начальник, — произнес он обычной скороговоркой. — Ты совсем не умеешь планировать свое время.
— Тебе чего? — поморщился Зайцев, перекладывая бумаги.
— Камина хочу! — Северянин ударил себя в грудь непомерно большим кулаком, так, что в груди зазвенело. — А я в жизни кирпича не клал.
На круглых морских часах над столом Зайцева было половина третьего.
— Ладно — после работы, — невозмутимо сказал Борис Петрович. — Ты, кстати, с лебедкой разобрался?
Это, конечно, был вопрос только по форме. По сути это был приказ — разобраться. Но он привык слышать приказы от своего друга. Даже забавно.