— Точно, во! — поддержал дядя Коля. — Вдребезг! Цыть, бобик, и лапки на стол!
Владимир положил руку на крепкое плечо механика.
— Такие вот мы обманщики, Наташка. Убеждаем себя, что умеем хорошо, правильно, особенно как-то жить рядом с морем. Ложь! Жизнь тут такая же, как везде. И дела такие же. А если что и интереснее, так то и труднее. Все очень просто. Шестьдесят метров, опьянение глубиной, вечный мрак — это все антураж. А по сути — там колония крупнейшего гребешка, и нам нужен его генофонд, чтобы новое поколение гребешков сделать таким же... Но зачем ты уезжаешь?
Наташа пожала плечами. Смотрела на него исподлобья, будто силилась понять нечто большее, чем лежало на поверхности его слов.
— Ты уже упаковалась? Где вещи?
— Вот сумка. Разве можно увезти море в ящике?
Конечно, он не верил. Не верил, когда дядя Коля притащил из своей комнаты последние безделушки, все, что сделал за последнее время, и когда смотрел, как не слишком аккуратно и слишком поспешно распихивают огрубевшие за лето руки практикантов эти хрупкие создания по свободным углам ящиков и чемоданов. Не верил, когда с тревожным внутренним хрустом — только бы ничего не оставить, увезти как можно больше! — ящики обжимались, заколачивались и потом, точно все тут же забывали об их нежной начинке, кантовали, орудовали с ними, точно с простыми тюками ваты.
Увезти с собой море в ящике? Эта мысль выглядела дикой даже в те минуты, когда Владимир с новой силой ощущал беспощадную волну уходящего лета, законченной работы, когда понимал, что Светланка по-прежнему живет в городе и ему здесь одиноко до ветреного свиста в сердце, хоть бы и Феликс был рядом, хоть и Борис...
Он ушел в сопки, один. Взобрался на вершину, открытую всем ветрам мира, и сел на камень.
Море заполнило горизонт густой, чуть палевой у самой кромки синевой. Нарастающим холодом веяло с бухты, с залива, от незлых издалека бурунов бело-голубой пены.
Ветер жалобно свистел в усыхающих стеблях недавно могучих трав, и изможденное время замедлялось в теле, таяло, подавленное всеобщей осенней чистотой.
Что это? Что за небесные флейты едва слышны из-за облаков, из-за моря? Чья слезная песнь об ушедшем лете донеслась сюда с ветром?
Летят гуси. Их нервный, живой клин метит точно на вершину, где сидит Владимир. Приближаются к сопке, и теперь видно: летят довольно высоко, спешат, припоздали за осенью, уже зима цепляет за красные гусиные лапки...
Хлопнул и заметался в распадках понизу напуганный сам собой ружейный выстрел. Косяк дрогнул, но его движение, отчетливо неостановимое, продолжалось вперед, к югу, за солнцем. Только одна птица выделилась из строя, ритм сильных взмахов сбился, крылья смешались, и гусь беспорядочно пошел вниз.
«Ах, сволочь, ну, сволочь!» — билось в голове Владимира, пока бежал.
Гусь умирал на открытом склоне, и резкий ветер шевелил серый пух в том месте, где картечь пробила бок. Птица была прекрасна даже теперь, когда лежала в траве, безжизненно откинув крыло и закрыв навсегда глаза. Мощная птица, познавшая силу ветра и солнце высоты, видевшая людей сверху, из неба — маленьких букашек, затерянных среди лесов, тундр и степей.
Северянин представил вдруг, что пронзительная трель гусиных косяков, проливаясь с неба на эти сопки, всегда, каждую осень, из века в век, в одну тихую ночь будет заполнять грустью эти склоны. Когда, может быть, и следов человека уже не останется на земле...
Как больно видеть мертвую птицу, если только что видел ее живой! А попади она к тебе уже мертвая, и более того — ощипанная и изжаренная, тогда ведь совсем другое дело. Почему? Где та грань, на которой кончается в душе боль по убийству? И почему она кончается так легко?
Видно, не так уж совершенна природа, если эта грань, такая важная для нее, смогла возникнуть в человеке. А во многих и вовсе умерла способность испытать боль другой жизни.
Птица — ладно. Убийца, видно, все-таки что-то понял, не пришел. Скорей всего испугался, но, испугавшись, может, и задумается.
А как в море? Ведь мы губим сотни, тысячи жизней там, ничего еще не зная об их боли. Жизней не летающих, гибнущих тихо и незаметно. Даже спусковой крючок нажимать не надо. Собрал — и съел. Можно ли? Нет ли в этом глубокого разлада с высшими законами природы — смыслом и гармонией?
Долго сидел Володя рядом с убитым гусем. Думал. И дал зарок: всегда помнить о чужой боли. Потому что если о жителях моря суждено думать здесь многим, кто же вот так, с открытым для боли сердцем, подумает о Светлане, об их любви, которую сам так бездумно и легко отодвинул с дороги...
К ночи шторм разгулялся не на шутку. Лодка не вернулась, это было видно еще с сопки, засветло, да и безумец только вышел бы в море в такую волну на крохе — «Прогрессе». Где-нибудь пережидают.
Не заходя в дом, Северянин увидел на пирсе, в гейзерных выбросах брызг одинокую фигурку. Наташка!
На ней была нейлоновая курточка и пробеленные солнцем истертые брюки. Ветер отчаянно трепал открытые волосы, но ей будто и не было дела.
Владимир накинул телогрейку на ее плечи. Она подняла глаза, полные слез. Плачет, или ветер?
— Гуси летели, видела? Я был на вершине.
— Почему их нет? Надо искать, наверно?
— Ничего, это бывает. Случись что, моторист примчал бы один... Зашли в бухту Причастия скорей всего, пережидают на питомнике... Сюда им раньше утра не пробиться... Там гуся убили, влет. Какая-то сволочь. Стая ушла, а он упал... Так и лежит, на сопке...
— Причастия — это далеко?
— Семь километров по дороге... Ты что, не выдумывай! В худшем случае, пристали к берегу где-то, придут пешком. А может, и переночуют.
— Это он из-за меня, я знаю. Ему все хотелось что-то сделать такое... кого-то одолеть...
— Сначала себя, — сказал Северянин.
— Он хотел достать мне самый большой гребешок.
— Он его достанет, — сказал Владимир уверенно.
Проводы были лишними, как все проводы на земле. Давно записаны адреса, высказаны мысли и даже чувства. Последние взгляды, пожатия рук, похлопывания по плечу — не более как дань надежде, что это прощание хоть что-то еще добавит к давно состоявшемуся прощанию душ.
Вещи лежали во дворе. Лениво бренчала гитара, кто-то напевал надоевшую всем песенку — ждали машины.
Дядя Коля бродил по опустевшему, неприбранному дому, натыкаясь на порожние бутылки, картонные коробки, поплавки, груды ракушек по углам, кирпичи, мотки веревок, рваные одежды. В комнате, где жили девчата и еще несколько минут назад стоял веселый гвалт, постели были скомканы, на столе стояли грязные стаканы, лежали куски хлеба и рыбьи кости.
Он зашел в комнату к Наташе — единственную комнату, кроме его собственной, где кто-то оставался жить. Выла там в углу небольшая полочка, всегда уставленная его подарками,
Сейчас полка была пуста. На полу под ней валялись обломки безделушек — пустой мусор, который пора выметать. Только один утенок, пузатый и важный, сделанный из двух морских ежей, уцелел в углу. Дядя Коля протянул к нему руку, но тут же отдернул. Из-за фигурки выглядывала острая крысья мордочка. Стеклянными глазами она смотрела на механика, чуть поводя усиками.
— Хозяйка пришла, — сказал дядя Коля громко и грустно. — Стало быть, отлетовали — хана реке!
Машину загрузили быстро, и Наташа влезла в кузов.
— Ты куда? — не понял Владимир.
— До Причастия ведь доедем?
— Верно, поехали.
Через десять минут они спустились в кромешной тьме с крутого склона к островку света — ажурному домику водолазов возле тихой, со всех сторон закрытой бухточки. У знакомого причала на гребешковом питомнике, построенного Владимиром еще на заводе и собранного здесь вместе с Борисом, тихонько раскачивался и поскрипывал концами серый катерок. На борту, отчасти съеденном ржавчиной — катерок, видно, работяга, не из парадно-выездных! — Северянин различил имя: «Морской геолог».
Под бортом осторожно погромыхивал дюралевый «Прогресс» Зайцева.
— Вот они... — произнес Северянин с облегчением и невольно остановился при виде достигнутой цели.
— Так идем, что ли? — Наташа тянула его за руку, все еще не избавившись от тревоги.
Они взошли на палубу катера, прислушались. Снизу, из носового кубрика вместе со слабым светом и невразумительной музыкой неслись отчетливые голоса. В основном их было два — голос Зайцева и незнакомый, басовитый и улыбчивый.
Зайцев:
— И не надейся, бурить тут я тебе не дам. Могу подписать любые акты, вот удостоверение.
Короткая пауза, улыбчивый голос:
— Нештатный инспектор рыбоохраны, хе! Слушай, Борис Петрович, ты же умный человек, ты же должен понимать. Для нас такие игрушки — что столкновение с комаром. Мы его даже не пораним — зачем? Мы без крови: получит по носу и пойдет своей дорогой.
— Какой же дорогой тогда пойдете вы, если она — одна на двоих? По бездорожью?
— Не цепляйся к слову! Давайте лучше согрейтесь... — Краткая пауза, легкий звон. — Пошла?.. Ну и ладушки. Мы будем работать там, где скажут геологи.
Владимир с Наташей тайком, чтобы не нарушать разговора, спустились в лодку и включили фонарь. Снаряжения не было, не иначе, осторожный Борис решил унести все на катер. Только посередине, в просторном баке для добытых животных лежал невиданных размеров гребешок. Таких Владимир не встречал даже на острове Малькольма.
— Смотри, я говорил, он достанет!
Наташа бережно взяла моллюска, не вынимая из воды, разглядывала створки, заросшие мелкими ракушками и травой.
— Сколько же ему лет?
— Сто пятьдесят миллионов, — серьезно сказал Владимир. — Говорят, столько живет в океане их племя. Почти не меняясь!
— Может, они достигли совершенства сразу? — предположила Наташа. — Не то что мы — все мучаемся, ищем истин...
— С гребешком, наверное, так. Со всем, кроме нас. Понимаешь: программа, в общем, заложена, но чтобы она сработала, должен пройти сложный процесс развития. Природа шла на риск, вот что! — Он сам удивился и почему-то обрадовался неожиданной мысли. — Сознательный риск, то-то и мы так любим рисковать! С верой, что через ошибки все равно придем к нужной цели. А вера стоит только на одном, простом законе: покой хранит человека от ошибок и одновременно губит в нем человека. Поэтому покоя — не будет!