— Значит, я останусь на Рыцаре, — просто сказала Наташа и поглядела в глаза Владимира. — Здесь мне тревожно все время. Выходит, этот путь верный, по твоей логике?
— Ты-то останешься... — Он думал о своем. — Тебе некуда деться! А я уеду.
— Вернешься и ты.
— Может быть... Когда привыкну думать, что море — для купания, а гребешок — для еды. Вернусь, чтобы вспомнить истину. И еще разок приложить руки к делу.
А в маленьком кубрике катера на узкой лежанке у печки, не замечая тесноты и духоты, словно неразлучные братья, мирно спали Борис с Феликсом. Спали без сновидений. Все, что может накрутить фантазия, уже было у них наяву. Было, и есть, и будет.
РАССКАЗЫ
КАК УЕЗЖАЛ МАКАРОВ
О том, что Певек самый удивительный город на свете, знал раньше только Макаров. Это была его тайна, пока он не подарил ее мне. Но ведь тайны тем и хороши, что они рано или поздно раскрываются.
Только пусть не обольщается бывалый северянин, полагая, что если он слыхал о южаке, ему известен секрет певекской исключительности. Многие из нас не однажды ощущали удары этого шкодливого ветра на своем лице, и в то же время ничего не знали о нем.
Мы знали, что зимой южак свиреп. Он обстреливает город картечью воющего снега, срывает крыши домов и опрокидывает башенные краны. Летом, рассказывали мы в письмах на материк, — летом южак несет в себе запахи. Это запах тундры, запах жадной, ненадолго вспыхнувшей и удивительно разнообразной тундровой жизни.
И только одному Макарову южак приносил запах тающих льдов с озера Эльгыгытгын.
По карте до озера триста километров. Карты в Певеке есть у многих, и когда Макаров говорил о своей необычайной способности, ему не верили. Его знали все, но, кажется, никто толком не имел представления о его профессии. Макаров уже больше десяти лет был просто тундровиком, да вот беда: профессия эта почему-то так и не получила права на жизнь и ни в одном штатном расписании не значилась. Кто же поверит человеку несуществующей специальности?
Я — поверил и стал вторым обладателем тайны.
— Стаял лед на озере, — сказал мне как-то Макаров. — Пора на рыбалку. На последнюю рыбалку...
— На последнюю? — не понял я.
— Улетаю. На материк врачи гонят. Вот справок вчера надавали. На юг надо.
Для Макарова это было прощание. Для меня — первая, упоительная встреча. Не удивительно, что вскоре я забыл о его печали, увлекшись сборами...
Самолет взбирался по невидимому воздушному склону. Озеро засверкало впереди, медленно заполняя видимый круг земли.
Оно казалось теплым, и поверхность почти не дышала. Только мелкая дрожь — чем ниже самолет, тем заметнее — пробегала по блестящей воде. Касаясь берегов, волны седели, и озеро одевалось тонким ожерельем пены.
К югу ленивым галечным раздольем тянулся единственный ручей — исток Энмываама, тонкий побег на раскидистом дереве реки Анадырь.
«Аннушка» скучала в долине Энмываама, глубоко всадив шасси в гальку, словно давным-давно не знала движения. Вдали тяжело шевелили выцветшими лохмотьями брошенные палатки геологов.
— Спит Герасим. Не вышел, — сказал Макаров, глядя туда. — Все спит.
К Герасиму мы не спешили. Дом Вальгыргына был рядом, у самой речки, и мы направились к нему.
Собаки не лаяли. Сытым им было хорошо. У крыльца валялись свежие кости.
— Олешка принес Вальгыргын, — сказал Макаров.
Старик Вальгыргын в истертой камлейке недвижно стоял на пороге желтого сруба и глядел сквозь Макарова на тундру.
Подошли вразвалку летчики. Они принесли гомон, запах бензина и много подарков Вальгыргыну. Обняв старика за плечи, увели его в дом.
Макаров бродил вокруг, спустился к озеру, то и дело прикуривал почти сгоревшую папироску. Плечи его ссутулились. Он был дома, он улыбался и отдыхал. На вешалах поглаживал жирных гольцов, причмокивал, качал головой, разводил руками и улыбался. Солнце улыбалось рядом, оно тоже касалось больших рыбин, и густой соленый сок медленно капал на гальку.
Галька на берегу привыкла к покою. Она недовольно журчала под ногами: «Пшел! Пшел!»
Она гнала нас на озеро.
— Надо идти к Герасиму за лодкой, — сказал я.
Макаров не слышит. Он на своей земле. Он в последний раз на своей земле.
А я на чужой — впервые.
— Возьмем надувнушку — помнишь, ты говорил? Геологи ведь редко их берут. Может, Герасим даст?
Макаров нюхает воздух. Очень сильно пахнет тундра — цветами, мхом, грибами. Но сильнее здесь запах озера, запах стаявших льдов.
Сонно дышат собаки, хлопает брезент палатки на базе у Герасима, гольцы плещутся на отмели, в кочках посвистывают евражки — Макаров слушает тундру.
Для нас, чьи корни прочно сидят в асфальте, тундра как антимир городу. Для одних она существует как экзотический экспонат в коллекции впечатлений, для других — как место щедрой охоты, для немногих — как очищение от суеты и пошлости слишком цивилизованной жизни.
Для Маакарова тундра — просто начало реальности.
Но сейчас, я знаю, ему не до раздумий о жизни. Ему нужна рыба. В Певеке он сдаст тяжелых гольцов на базу, получит много денег и улетит на материк.
Он улетит насовсем. Ему пора, давно пора делать свою жизнь. Если измерять ее годом, начиная с весны-детства, то вокруг Макарова уже падают листья.
Макаров принес из дому новенький полевой бинокль Вальгыргына.
Берег на северо-западе пологий, горы отошли от озера и скрыли солнце, снизившееся к ночи.
— Стоит! Нам туда.
На том берегу его старый лагерь. В бинокль видна черная точка домика-коптильни. И там, под самым берегом, стаями ходят непуганые гольцы.
— К утру надо быть там! — коротко говорит Макаров, выпрямляясь.
Мы идем к Герасиму.
Полмесяца ушло сразу.
Мы жили на берегу озера в ветхой коптильне из рубероида, иссушенного ветрами п солнцем. Мы ловили рыбу, коптили се, вялили, готовили нежную янтарную икру, тщательно выбирая из крупного бисера красные прожилки; мы ели рыбу во всевозможных видах, думали о ней во сне, а днем, когда чинили сети, мы говорили только о гольцах.
Мы покрылись чешуей и солью, пропахли дымом и тузлуком и совершенно забыли, что на свете существует другая еда, кроме рыбы и чая.
На последней чаевке, укладывая рюкзак, Макаров достал из него забытую банку сгущенки, и мы славно попировали. Не потому, что чай с молоком лучше нормального чая, просто это был последний день, и он был отмечен.
— Это моя последняя банка... — сказал тогда Макаров, поливая из кружки тлеющие головешки костра.
Я смотрел на озеро за его спиной. Его, макаровское озеро. На сопки, у которых наверняка есть особые, Макаровские названия.
— Зачем ты улетаешь? — спросил я совсем некстати, потому что давно знал зачем.
— Нельзя оставлять за собой пустые банки. Когда-то придут сюда и увидят кусок ржавой жести. Разве приятно?
Вот и все, что сказал Макаров. Он вообще очень мало говорил. И даже когда посреди озера я ножом повредил лодку, и она наполовину испустила дух, Макаров молчал. Он только взял на руки мешки с вяленым гольцом и так держал, как собственных детей, пока я судорожно заклеивал дыру и накачивал воздух. Помочь он все равно не мог — лишнее движение грозило гибелью всему грузу.
А потом мы ждали самолета на базе Герасима. Точнее, ждал только я. Макарову не хотелось думать о возвращении. Его сети стояли не слишком далеко от базы, за черной от воды подошвой короткого мыса. Здесь вечерами снимали мы небольшой улов. Макаров что-то пришептывал, ворчал, выбирая из воды участок сети с запутавшейся рыбой. Гольцы были скользки и холодны, как сосульки. Макаров закатывал рукава, шевелил пальцами, подобно хирургу, и приступал к операции. Он освобождал от капроновых нитей колючие плавники, вынимал пряди из-под жабер, голец удивленно разевал рот и глядел красным глазом.
Рыба наша хранилась на берегу, в балке, и Макаров хаживал туда подозрительно часто. Однажды я подглядел его. Он снял с крышек большие влажные камни и перебирал рыбин, ворочал их с боку на бок, пробовал с указательного пальца тузлук, и прозрачная улыбка волшебника не оставляла его лица.
Он вовсе не хотел возвращаться.
К полудню четвертых суток ожидания последняя тень последнего облака была стерта с неба плотным южным ветерком. Он принес к берегам запахи лета и тучу отчаянных комаров. Комары клубились над вываленными, чуть дрожащими языками спящих собак и не трогали Макарова.
— Всякая тварь своего признает! — посмеивался он, оглядывая мою распухшую от укусов шею. — Наверное, ты плохо пахнешь.
«Самолет обязательно должен быть сегодня. Значит, никаких сетей и рыбалок. Пусть хорошо пахнущий Макаров идет сам».
Так я решил.
А Макаров торопливо похлебал горячего супу и исчез молча.
Суп наполнил тело сытой ленью. Потянуло к лежанке. Едким чаем вытравил я тяжесть из членов и раскрыл дверь.
Лодка под натянутым парусом держалась у берега лишь на одном конце, готовая к плаванию.
Я спустился к воде. Макаров, предвидя возражения, заговорил ласково:
— Какой ветер, понимаешь? Какие косяки сейчас на северной отмели — вон там! С ума сойти! За час доберемся с попутным, поставим сеть, заночуем. А с утра назад.
— Я не могу, Макаров. Я не могу опаздывать на самолет. Меня на работе ждут — это ты в силах понять?
— Ждут, ждут, — соглашался Макаров, тщательно укладывая в лодку спальные мешки.
— Я не имею права рисковать. На работу мне пора.
— Ну да. Работа. Поработать, верно, придется... Спички принеси, там, на моей лежанке.
Поговорили.
— А ты не спорь, — сказал Герасим, подавая спички. — Куда денешься? Надо плыть, одного не отпустишь!
...Отвязав конец» я едва успел с сильного толчка впрыгнуть в лодку. Парус был плотно набит ветром. Лодка летела вместе с волнами, и только изредка обогнавший нас бурун выходил из-под днища, плавно вскачивая лодку.
Унося звуки, отдалялся Герасимов берег, в скользящей вокруг тишине неразличимо исчез балок с нашей рыбой, вросли в гальку заброшенные палатки на базе.