Рулевое весло оставляет рваный, быстро заживающий след на груди озера. Блестки солнца, пересыпаясь, пропадают в нем. Рыжий диск парит над долиной Энмываама, незаметно снижаясь к буро-зеленым сопкам у запада.
Мягко поют комары, они покинули берег вместе с нами. По временам из вьющегося над головой сонма вырывается один, самый отчаянный, — идет в атаку. Его победная песнь нарастает, зудит все въедливей, колеблясь в такт качаниям комара. Играя перед лицом, он выбирает точку. Я должен дождаться, пока он сядет, и хлопнуть.
Вот идет очередной, вырастая из облачка черным бантиком. Только идет как-то странно — не медленно, не колеблясь, как другие, а уверенно, грозно, бесшумно. Я вижу его жесткие крылышки, две пары совсем не комариных крыльев и толстое туловище с задранным хвостом.
— Снимай парус!! — ору я, ошалелый.
Это наш самолет. Его рокот уже перебрался через верхушки сопок и поплыл над озером.
Макаров развернул лодку лагом к ветру и смотрит на меня нехорошим взглядом.
— Только не надо ничего делать, — просит он со смешливым отчаянием в голосе. — Снова порвешь лодку. Обидно будет утонуть, когда рыба уже на берегу и самолет над головой, а?
Все что могу — это отдать шкоты. Макаров на корме капитанит, ему не достать. Парус бьется на мачте, как выстиранное покрывало. Скорость надает.
— Может, не надо? Все равно не успеем назад! — вкрадчиво говорит мой друг. — Поздно уже, летуны ждать не будут. Шутишь, пол-озера на веслах! Вспомни-ка, сколько шли, а? Часа четыре верных.
— Герасим уговорит их. Должен уговорить.
Снимаю парус и готовлю весла.
— Ты спятил, — говорит Макаров убежденно. — Ты видишь, какой ветер? Мы будем грести на месте. Это безнадежно!
Ветер и вправду разгулялся. Даже без паруса нашу лодку ощутимо несет к северу.
— Не произноси слова «безнадежно», пока не исчерпал всех шансов. На, исчерпывай!
Я всучил ему весло, и мы принялись за работу.
Скоро пришлось раздеться до пояса. Ветер приятно обдувал спину, ломота холодной ртутью заливала позвоночник, ладони горели. Других ощущений не было. Вздох — всплеск, вздох — всплеск... Время захлебнулось в барашках где-то за кормой. Вместо него пришло дыхание: вздох — всплеск, вздох — всплеск...
А ветер стихал к берегу, и мы шли быстрее, а когда хрустнула галька под днищем — не поверили.
Макаров сидел, опершись локтями о колени, и взгляд его был черен. Желания, мысли, воля — все, что заставляло нас каждый день влезать в лодку и браться за весла, все это сегодня осталось там, в озере. Мы отдали ему все, кроме наших бессильных тел, и мы любили его.
— Будете лететь? Тогда веселей! — сказал пилот, наливая в большую кружку чай из Герасимова чайника.
И мы побежали к бочкам, если только наши движения можно было назвать бегом. Галька уходила из-под ног, комары с остервенением кидались в лицо.
Некогда!
До самолета метров двести. Пробую покачать бочонок. Восемьдесят кило, не меньше. Одному не взять!
Некогда! Некогда!
Не было такого, чтобы не брал, когда надо!
Макаров злится. Сети его нынче сухи, руки сбиты, мы адски работали на веслах — и во имя чего? Моя городская служба слишком чужда Макарову, чтобы стать причиной такой спешки. У них в тундре проще: человек никогда не уходит от того, что должен делать. Он этим живет.
— Помоги!
Он приседает, берет бочонок руками — за верх и за днище — рывок!
Макаров покачнулся на корточках, побагровел, крякнул и медленно встал. Казалось, мощные гидравлические поршни разжимают его колени.
Шаг — и нога по щиколотку в гальке, шаг — и другая тонет рядом.
Макаров заметно слабее меня, и он, однако, несет.
Несколько раз пытаюсь закинуть донышко второй бочки себе на плечо. Тузлук льется на гальку, окропляя лишайники.
Макаров шагает на полусогнутых ногах прямо к самолету. На плече — его надежда, и он ее донесет, пусть бы ему умереть под нею...
Собираю остатки сил во всех мускулах тела, даже в тех, которым нет дела до этого бочонка. Отчаянный рывок всем корпусом, и я ввинчиваю плечо под донышко бочонка. Чудом сохраняю равновесие.
Теперь подняться. Сердце взбесилось и колотится в голове, как рыбина по дну лодки.
Поднимаюсь. Господи, до чего медленно! Только бы не упасть!
Тузлук льется на голову, стекает по лицу. Комарам он не помеха. Кажется, даже наоборот. Они совсем озверели, эти вампиры.
Ну вот. Иду. Двести метров. Сколько это шагов? Четыреста? Пятьсот?
Острое ребро донышка врезается через плечо прямо в легкие. Не хватает воздуха. Судорожно дышу открытым ртом, как выдернутый из сети голец.
Что-то кричат летчики от дома. Кажется, отчаевали. Надо спешить, а как?
Иду. Наверное, я похож на карлика с горой на плече... Интересно, приду я когда-нибудь к самолету? Как хочется упасть лицом в прохладную гальку или в этот душистый кустик ягеля и ничего больше не знать на свете. Особенно про рыбу...
Поворачиваю голову налево — в двух шагах шасси «аннушки». Из глаз моих катятся странные, будто чужие слезы.
Так сладко дышится полной грудью, чистыми легкими, из которых вынули грубое жало бочонка.
Все-таки дошел!
В самолете я лежу в проходе на шкурах, расплющенный усталостью, курю и гляжу в потолок.
Макаров сидит на бочонке, прижав к иллюминатору потный лоб. Он сидит неподвижно с того момента, как заревел мотор и «аннушка» запрыгала по гальке, набирая скорость.
В углу его рта торчит забытая, давно погасшая папироса.
Озеро уходит. Оно где-то позади, в прошлом, и как все, что прошло, уже подергивается в памяти легкой дымкой. Только там, в гальке на берегу, высыхают последние капли нашего пота, смешанного с тузлуком.
Макарову плохо. Побелели костяшки пальцев, вцепившихся в шпангоуты, горькие складки незнакомо очертили его насмешливый рот. Я раньше никогда не замечал, что друг мой так заметно уже лыс, сед и стар.
— Тебе очень плохо? Вроде не болтает.
Он молчит, будто не слышит. Молчит долго, и я, кажется, начинаю понимать его.
Внезапно он обернулся. Тоска и страх хлещут из его глаз прямо в мои. Мне жаль его так, что каменеет кровь. Я вижу его глазами город. Далекий, чужой, огромный, и в глухом каменном лабиринте его улиц навсегда исчезает мой друг, живая плоть от своей чукотской земли.
Я не могу видеть, как болит в нем крепкая, сильная душа.
Заходим на посадку. Все кончено. Привычный свет привычного дня.
В аэропорту нас встречает диспетчер, тот самый, без чьей разворотливости нам бы никогда не видеть озера.
Ветер, который недавно наполнял наш парус, теперь развевает плащ диспетчера.
— Ну, как улов, рыбаки? — спрашивает он весело.
— Кой-чего есть, — коротко бросаю я. Макаров молча подаст мне мешки с вяленым гольцом.
Все наше хозяйство складывается у самолета солидной горкой.
Летчики хлопают дверцей кабины и натягивают макинтоши. Они явно намереваются уходить. И так же явно я читаю на их лицах, что без рыбы они не уйдут.
— Спасибо, ребята, — говорю на всякий случай.
Макаров возится над рюкзаком, отвернувшись от нас, будто чужой.
— Э, братцы, спасибом не отделаетесь! — очень легко снимает неловкость второй пилот. Он обнажает ровные зубы в улыбке и многозначительно похлопывает но бочонку ладонью: — Как насчет рыбки?
Не оборачиваясь, Макаров берет один из мешков, дергает стягивающую его веревку. Узел схвачен накрепко, и веревка отсырела. Рука Макарова привычно тянется к поясу — ножа нет, он его упрятал в рюкзак, я-то помню.
Он возится с узлом сосредоточенно, словно только для этого и вернулся в Певек. Мы с летунами топчемся в смятении, не зная, что и сказать, потому что кажется мне, лучше всего ничего не говорить.
А приятель мой вдруг машет рукой, подходит к пилоту и протягивает мешок.
— Да ладно, ребята, берите все, там разделите.
И так знакомо, легко улыбается.
— Ого! Хо! Вот это да! Ну, бывайте! До будущей рыбалки!
— До будущей! — сияет Макаров. — Ну конечно!
«Три бочонка по восемьдесят... пусть по рублю за кило, двести сорок... — лихорадочно подсчитываю я. — Дальше четыре мешка по тридцать, вяленый в лучшем случае два рубля, тоже двести сорок... значит, четыреста восемьдесят, как раз три билета на семью до Москвы это в лучшем случае. А один мешок... целый мешок — это шестьдесят рублей, и все летит прахом...»
— Слышь, а как бочечная, удалась?
Это снова напирает диспетчер. Еще бы! Кто как не он, имеет право на подарок!
.. ~ А как же! — хвастает мой прежний, добрейший Макаров. — Газетка есть? Дай-ка мы сейчас тебе для пробы...
«Четыреста восемьдесят минус шестьдесят, всего четыреста двадцать... мало, как мало, и еще багаж!..»
Макаров вскрывает бочонок и придирчиво выбирает самых жирных, огромных, великолепных гольцов.
По пальцам Макарова стекает густой тузлук, руки его спокойны, как руки хирурга, а лицо так и светится!
Оглядываюсь. От аэровокзала тянутся к самолету еще несколько человек. Кому из горожан не хочется гольца, озерного, знаменитого! А сами они разве вырвутся порыбачить? Отпуск один, на материк лететь надо...
У них на то есть Макаров. Денег он не берет, и никто, кроме меня, никогда не узнает, как они ему были нужны.
Впрочем, я-то уже сомневаюсь: нужны ли.
КРАСКИ ТУНДРЫ
Ледокол направлялся в Певек. Ночью подошел из Находки танкер и, капитан ледокола, пользуясь тем, что оказался недалеко и время позволяло, запросил штаб о заходе на бункеровку.
Заход, конечно, дали. Такая нынче складывалась навигация, что малыши типа «Пионер» бегали в Колыму и обратно, так и не встретив ни одной льдины. Штабисты загнали ледоколы на запад, в пролив Вилькицкого – там без работы не останутся! А «Москве» выпало дежурить здесь и, по выражению капитана, «ловить миг удачи».
Так и вертелись уже почти месяц — то водолазный осмотр провести стоящему в Зеленом Мысе судну, то где-то ледокольный вертолет понадобится, или заштормует в высоких широтах маленький «гидрограф», кличет на подмогу. Ледокол — он ведь как база на Севере. И спасатель, и вертолетоносец, и буксировщик, и кормилец, и лекарь для судов.