Подружились они уже давно, десять лет тому. Зайцев тогда явился на завод договариваться о каких-то железках для какой-то там станции в бухте Причастия. В общем — детский лепет по заводским понятиям. Людям некогда присесть, сразу несколько судов сдавалось, помнится, Регистру, а это каждый знает, что такое: всеобщая беготня, ругань. И никуда не денешься. Регистр — это свято.
И вот среди такой будничной заводской картины является субъект невзрачной внешности, при язвительном взгляде и такой же манере говорить. Да еще, кажется, и при бороде, чего заводской люд в те времена борьбы с пижонством терпеть не мог.
Приходит он прямо к начальнику цеха и начинает говорить о фермах для пирса. Заказ копеечный, но гарантийное письмо у субъекта по всем правилам, от какого-то рыбокомбината, о котором на заводе и не слыхали никогда. Ради чего начальник цеха будет уговаривать своих мастеров и работяг отвлечься от привычного и выгодного дела на это, копеечное?
Тут-то и начал Зайцев расписывать красоты своей бухты Причастия да звать летом в гости. Сам того не ожидая, он попал в точку: у завода вопрос с базой отдыха был самый больной. То есть, базы никакой не было вовсе, н места в пригородной зоне не давали. Причастия, правда, далеко, но у завода свой катер, это упрощало дело.
А Владимир понял, что именно об этом он и мечтал давным-давно: иметь возможность летом пожить у моря. И не бездельно пожить, а активно, при деле и при хорошей компании, потому что иначе — разучился.
Лебедку нужно было привести в рабочее состояние после нескольких лет, проведенных ею под открытым небом на заводском дворе, и установить на берегу. Но дело уперлось в гаечные ключи. Они оказались закрыты в складе, и открыть его мог только водолаз Санька Носов, уехавший на неизвестное время в город. Проще всего да и разумней было подождать. Но ведь Зайцев не отстанет, предложит поискать. Можно, конечно, пойти к механикам в гараж или к Князеву, в его пряничный городок, где есть все что угодно. Но при этом придется восхищаться какой-нибудь новой тропинкой из пластика, проложенной между лабораторией и кухней. Не хочется.
— Я бы ее разобрал, твою лебедку, — сказал Северянин решительно. — И ровным счетом ничего не изменится в мире. Но когда приедет мое семейство, когда захочется водопровода и прочих благ цивилизации, а твои вещи на рыбокомбинате выбросят из квартиры на улицу, потому что ты там не живешь уже два года, а место занимаешь, вот тогда ты заскребешь в затылке.
— Откуда ты на мою голову? — Зайцев встал, ворча. — Хоть бы не забывал, чего мне стоило придумать и обосновать твою должность, вытащить тебя из города...
Пусть поворчит, думал Северянин. Потешит свою совесть. Не привык он уходить с работы раньше времени, ведь кроме работы у него ничего и нет. И уходить — некуда, не к кому. Да и камин интересует его, пожалуй, лишь по давней привычке потягаться с Князевым.
...Камин получался. Работали лихорадочно, без перекуров и без устали. И чем явственнее вырисовывалась топка, дымоход с заслонкой, тем быстрее хотелось класть дальше.
Друзья не заметили наступившей ночи. Они карабкались вверх, к потолку, сквозь потолок — на чердак и сквозь крышу — к звездному небу с размашистой Кассиопеей прямо над головой. И вслед за ними туда же, к небу, тянулось внушительное, дорогое сердцам сооружение.
Неструганые доски пола застелили фанерой. Перевернутый ящик, установленный перед камином, украсился парой банок консервов, хлебом, бутылкой вина. Не в силах вытерпеть положенных для высыхания кладки двух дней, на просторном поде камина развели веселый костерок. Затаив дыхание, следили: куда пойдет дым? В трубу или в комнату? И когда дым, несмотря на безветрие и сырой дымоход, пошел, как положено, вверх, крик восторга потряс унылые стены пустого дома.
В эту же минуту погас свет: электростанция работала только до двух часов. Но это ничуть не смутило ликующих и смертельно усталых рыцарей мастерка — им светил камин, настраивая на неспешную беседу.
— Ох, как все болит! — блаженно простонал Северянин. — Дохлятина конторская, так тебе! Нет, великая штука — приложить руки к делу!
— Дела бывают разные, — многозначительно произнес Зайцев, принимая разговор. — Лучше бы лишний биологический разрез по бухте сделать. Слыхал, что директор говорит: под марикультуру — любое обеспечение. Давно бы так! Брать у океана взаймы, без отдачи, научились на высоком уровне, пора учиться отдавать, а? Ничего, за два года сдадим бухту Рыцарь комбинату под питомник, с полной раскладкой по гидробиологии, по видовым характеристикам. Вот дело, к которому стоит приложить не только руки — душу!
— Зачем же крайности: это стоит, это — нет. Все об индустрии мечтаешь, а бухту ты спросил? Хочет она твоей индустрии, пусть даже марикультурной? Хорошо ли ей будет, когда ее начнут пахать водолазы, вооруженные самой что ни есть техникой. Пахать и сеять, пахать и сеять, и все одного гребешка.
— Не одного гребешка, и не суди о том, чего не знаешь...
— Пусть не одного гребешка, а двух трепангов. А бухта — это мир, который твоя индустрия растопчет при самых благих намерениях. Я понимаю, когда на земле вместо прекрасных, но несъедобных лесов вырастают скучные, зато съедобные хлеба — так надо, чтобы выжить. Это на земле. Может, пусть хоть море останется тем самым лесом. Прекрасным и малосъедобным.
— Поздно, товарищ идеалист, поздно! Море уж много веков как съедобно.
— Я недаром заговорил о деле, к которому надо приложить руки. Марикультура, по-моему, — не цель, но способ. Растить твоих гадов, а главное, рядом с ними, через них — растить людей. Таких, чтоб думали о себе потом, а о природе вначале. Как нас учат думать о матери. Чтоб не лезли туда со своим аршином — неважно каким красивым словом ты его назовешь, — а лучше бы строили тут красивые дома, как вы, старички, умеете. Камины, семьи, детишек бы заводили. И не спешили бы сожрать то, что можно и оставить. В море бы ходили... да, как в лес за грибами, а что? Гриб срезал, а ножку оставил, вырастет. И бабочку даром бы не ловили.
— Вот-вот, нам только мудреца-схимника не хватало! — проворчал Зайцев, устраиваясь на гулком листе фанеры. — Переутомился ты, Северянин. И без жены тебе тут нельзя, я понимаю. Бог с тобой, делай быстрее хату да привози Светлану. Мне как-то не улыбается вместо морского инженера иметь в качестве правой руки проповедника. Фарисеи! Не делать — значит, не вредить, так звучит ваше кредо? Ладно. Наше — думать и делать.
Станислав Максимович Дружков принадлежал к немногочисленной породе людей, начисто лишенных отчества. Так случается, если человек много лет кряду замкнут в одном, неизменном коллективе.
Правда, чаще это приводит к потере имени и сохранению одного лишь сиротливого, зато более внушительного отчества. Дружков, при его солидной фигуре и весомой походке снабженца по призванию, вполне логично мог бы уже лет в двадцать пять превратиться в Максимыча и оставаться таковым до конца дней. Но где-то в безответственной молодости случился сбой, и всем сразу стало ясно, что никакой он не Максимыч, а конечно же Слава — простецкий, безотказный, неутомимый, бесконечно отзывчивый к чужой нужде. Он был Слава на рыбокомбинате, с которого никогда не уезжал, кроме как по делам снабжения. Он оставался
Славой во всех, ему лишь ведомых точках района и края, где можно отыскать любую мыслимую вещь, когда-нибудь сделанную или добытую людьми. И когда в бухте Рыцарь его путь впервые пересек Евгений Васильевич Князев, Дружков вошел в новый, неведомый мир науки под тем же легким именем — Слава. И в том же бесценном качестве — снабженца, хозяйственника, человека, без которого ничто не делается в этом мире.
Слава хорошо знал себе цену. И все, с кем он был связан, знали ее не хуже. А если кто-то забывался, начинал давить пустыми авторитетами или директорскими приказами, Дружков без труда находил способ урезонить ретивого. Станция ведь не город, где можно в любой момент снять трубку и потребовать восстановления нарушенной электрической сети, проверки водопровода или нормальной работы отопления. Даже к врачу со станции в поселок не попадешь, если об этом заранее не позаботится Слава Дружков и его хозяйственная служба. До врача ехать добрых пятнадцать километров, а добывать бензин умеет лишь Слава да пара его приближенных. Если же кому придет в голову требовать официальных поставок по реальной потребности, тот может сразу закрывать станцию и ставить крест на десятке важнейших и перспективных тем.
В незамысловатой душе Славы сидел один вечный двигатель — суровая производственная необходимость, давно заменившая ему смысл жизни. И сейчас, возвращаясь на Рыцарь с очередной победой, Слава чувствовал себя совершенно счастливым. Ведь он, ни много ни мало, везет электричество для половины станционного поселка. Теперь — конец генераторам-времянкам, несмолкающему рокоту дизеля над бухтой, постоянной нехватке киловатт на силовое оборудование. Столько проблем снимается разом благодаря одному трансформатору!
Перед рассветом он добрался до своей комнаты на Рыцаре и обнаружил, что на его диване безмятежно спят две юные особы. Слава ничуть не расстроился. Должно быть, для него это было в порядке вещей, потому что он только буркнул сам себе:
— Тю, это что? А, Борис, наверно... — И уехал к дому, где Борис Зайцев с Владимиром Северяниным мирно спали у только что достроенного камина.
Настойчивый стук разбудил их ровно в шесть. Когда продрали глаза, Слава стоял на пороге, чуть покачиваясь, подпираемый сзади оглушительным птичьим концертом и свежестью весеннего утра.
— Борис, слышь, у тебя... это самое... как его, чаю не найдется?
— Откуда ты свалился? — спросил Зайцев, приподнимаясь на локтях. Дружков, хромая, подошел к камину и принялся деловито готовить растопку. При этом он кряхтел и сопел, точно работа была ему не но силам, а потом вдруг обернулся и просиял:
— Какое я тэпэ привез, ребята! Болгарское, новенькое! Теперь у вас нормальный свет будет, и во второй лабораторный корпус подам!