Нс удивительно, что в эти часы Софья Ильинична предпочитала одиночество любым, даже сугубо научным разговорам. Трепетное отношение к работе проявлялось в ней вечерами сполна: она ощущала себя художником, в решающий для творчества час оставшимся наедине с загадкой чистого холста.
Тугарин, приняв дела начальника станции, посмеивался над вечерними и ночными бдениями ведущих ученых. Экая блажь, думал он, закрывая в шесть часов дверь кабинета и отправляясь домой. Нужно напрочь оторваться от жизни, чтобы так неумело строить свое время. Поработали бы в контакте с производством — научились!
Однако осмотрелся, втянулся, понял: не так все просто. Ни дом, ни прогулки по сопкам не спасали вечерами от дел. Мысль не выключалась, а к дому новоявленного начальника допоздна тянулись сотрудники — свои, из лаборатории, и станционные. Деваться было некуда: экспедиционная реальность, позволяющая что-то делать даже в немыслимых условиях отсутствия или недостатка всего, диктовала свои суровые законы. Надо было считаться, привыкать...
Комнатка Тугарина в лабораторном корпусе помещалась рядом с кабинетом Софьи Ильиничны Тампер, и это решило все. Спустя три месяца привычка к вечерним научным бдениям стала естественной и неизбежной для него, как ежеутренняя разнарядка по техническим службам.
Софья Ильинична менее всего склонна была кому-то навязывать свои жизненные принципы. Своим Путем, успешным и широко признанным, шла она и в науке.
Работать с ней было трудно, все равно что петь в унисон с Имой Сумак. Слишком высока интонация, слишком обширен диапазон. Состав лаборатории часто менялся. Люди, которым недостаточно для счастья одной лишь науки, становились неуместны в обстановке, где не услышишь за день ни единого постороннего слова. Оставались немногие. Но уж если оставались, напряженный ритм лаборатории Тампер входил в их кровь, и время они приучались считать не годами и не днями — минутами. И эксперименты лаборатория позволяла себе ставить с большой тщательностью.
Уединение стало ее образом жизни. Перебрав ряд кандидатов в спутники жизни, Тампер пришла к логичному выводу: лучшего спутника, чем биохимия и генетика, все равно не отыскать.
Женщина со своими правилами, Софья Ильинична никогда не ходила в столовую на Рыцаре. Получив утонченное ленинградское воспитание, она чувствовала себя крайне неуютно в гвалте и толчее общественного пищеблока, в громе тарелок и ложек, в торопливых, возбужденных разговорах. Готовила себе сама в чистой и уютной гостиничной кухоньке. И хотя на это занятие уходило драгоценное время, приходилось мириться с нехитрым кухонным хозяйством, как с неизбежным злом.
По этой же причине экономии времени все хозяйственные дела в условиях больших расстояний на станции Рыцарь Софья Ильинична решала через посредников, если нельзя было их решить по селектору. Нужного человека один из ее сотрудников встречал в столовой и либо передавал записку, либо просил зайти в лабораторию в удобное для него время. Для самой Софьи Ильиничны любое время было удобно.
Тугарин со все растущей тревогой наблюдал, как трудно приходится Софье Ильиничне без «рукастого» мужика, без обычного лабораторного техника. Ежедневно ее сотрудники, в большинстве женщины, налаживая тонкие генетические опыты, терялись перед необходимостью брать инструмент и что-то подкручивать, перепаивать, настраивать. Просто тягать тяжелые приборы и установки с места на место научились самоотверженно и молча, но остальное требовало не только силы, но и специальной квалификации.
Герман Александрович ждал: она попросит слесаря, даст заявку на плотника. Или придет для этого утром на разнарядку, как делают все завлабы. Но Тампер до сих пор не появлялась. Отдавая должное столь утонченному чувству независимости («вернее, просто глупости», — уточнял Князев), Тугарин временами подсылал ей человека, хотя и это был не выход. Сложное оборудование лаборатории требовало, во-первых, универсальных знаний, а во-вторых, постоянного надзора.
«Ищу того, кого не может быть!» — с грустью думал Тугарин, рассылая объявления в газеты и на радио.
«Все-таки я найду!» — упрямо думала Тампер, листая картотеку заочников в университете.
А коллеги-генетики со всего мира бомбардировали Софью Ильиничну письмами в длинных красивых конвертах: «С нетерпением ждем Ваших новых статей...», «Чрезвычайно заинтересованы в результатах...», «Необходимо срочно сравнить наши данные...» Требовали коллеги, требовала промышленность, подгоняла академия...
Вечернее одиночество каждого из них в соседних комнатах лабораторного корпуса оставалось свято: каждый вел свой поиск.
Поэтому в один из туманных июньских вечеров Тугарин немало удивился, услыхав за спиной голос Софьи Ильиничны.
— Извините, Герман Александрович, я подумала, это важно не только мне, но и всем. У нас намечено несколько семинаров на сезон, а ведь собираться совершенно негде, согласитесь. Нужно бы что-то вроде гостиной...
— Да, с вашей шхуной, видно, не успеть, — задумчиво проговорил Тугарин, с трудом переключаясь на чужой строй мыслей.
— Я тут думала, — продолжала Тампер. — Сами видите, народу прикомандированного избыток, за день устаешь от разговоров ужасно. Отгородите левую веранду от коридора, место пропадает, вам не жаль? Возможно, и утеплить удалось бы, на мой взгляд...
— Н-да, задачка. — Тугарин снял очки, чтобы не видеть полных надежды глаз Софьи Ильиничны. Отказывать ей было неудобно, да и потребность действительно назрела. — Вы знаете, с материалами трудно, добывать их надо кому-то. Потом все силы брошены сейчас на объекты марикультуры или с ней связанные.
— И моя лаборатория, по-моему, должна стать одним из таких объектов, — не очень уверенно сказала Тампер.
— Ваша? — с сомнением переспросил Тугарин. — Вы имеете в виду селекционные работы по гребешку? Но речь, Софья Ильинична, идет не просто об эпизоде, который может быть использован в разных программах. Нужна хоздоговорная тема, тесный контакт с технологией, с Соловьевым. Может быть, научное кураторство с вашей стороны? Тогда будет иной разговор, понимаете?
— Позвольте, но я впервые слышу об этом! — повысила голос Тампер. — Ни на ученом совете, ни на защите годовых программ ни слова...
— Я тоже услыхал совсем недавно, — улыбнулся Тугарин миролюбиво. — И очень хорошо, что вы напомнили. Следовало бы собрать всех по этому поводу, но мне казалось, станция давно знает...
— Откуда этот прикладной поворот, объясните же! — нервничала Тампер. — Самоуправство какое! Мне теперь вовсе не до того. У меня коллективные работы с москвичами, с латвийской академией, с французами, неужто некому больше заняться несчастным гребешком?
— Директору виднее, — уклончиво заметил Тугарин и почувствовал, как растерянность Софьи Ильиничны вдруг придала ему уверенности и спокойствия в подходе к проблеме, над которой сам мучился не один день. — По крайней мере, Зайцев теперь на коне, а что касается нас, может, не стоит принимать все так близко к сердцу? Идеи рождаются и умирают, а жизнь себе идет потихоньку. Давайте решим с гостиной, чтобы и эта идея не осталась в нашем воображении. Чем вы сами можете помочь — материалом, людьми?
— Вы на днях визировали заявление, я техника нашла. Пока он себе жилье устраивает в доме на дюнах, но вы забирайте его. А материалов, может, Борис Петрович от аквариальной немного отрядит, мы с ним привыкли выручаться.
— Как его искать, вашего техника?
— Феликс Баринов. Кажется, он в доме на дюнах один...
Утром на пути к дюнам Тугарина сопровождало назойливое ощущение промашки. Мог бы и сам догадаться! Гостиная в лабораторном корпусе нужна всем. Тогда научное общение можно будет планировать, наконец, иначе просто немыслимо! Нужен график семинаров по темам, лекций; полезно бы и городских, из института, привлекать сюда. Без этого потонешь в бесконечных делах стройки и снабжения, наука на станции отойдет на второй план. Сам-то ничего, здесь потонул, там вынырнул, а вот науке хуже: остановиться она не может. Она — как частица высоких энергий, несет в себе ошеломляющие возможности, а останови — и нет ее.
Так что, пока не свелось все многообразие исследований на станции к промышленным задачам воспроизводства нескольких видов — надо спешить, надо строить. И гостиную тоже. Взлетай, как изволил выразиться Князев. Развивайся! Остановишься — исчезнешь...
Сзади на дороге послышался невнятный шум. Тугарин привычно отошел к обочине, пропуская машину, и оглянулся. То, что он увидел, на машину было совсем не похоже. Подгоняемый облаком встревоженной пыли, летел по дороге всадник на диком гнедом коне. Жеребец мотал головой, взбрыкивал, но всадник, судя по всему, не впервые сидел в седле и дело свое знал.
Впрочем, всадник сам по себе не так удивил бы Тугарина, не держи он в левой руке солидную связку гибких струганых досок, сухо щелкающих при каждом взлете конского галопа. Кроме того, за спиной у него, подвешенная наподобие рюкзака, вспрыгивала белоснежная фаянсовая раковина для умывальника.
Рядом со всадником, тщетно силясь его обогнать, нещадно тарахтел и пылил раздрызганный мотоцикл невнятной марки. Все его свободные поверхности были плотно облеплены людьми и рюкзаками — виднелись только вконец перегруженные колеса.
Причудливая кавалькада окатила Тугарина пыльным душем и спешилась впереди, у дома на дюнах.
Встреча и разозлила и повеселила Тугарина. То, что жизнь в доме бьет ключом, утешало. Но вот куда она бьет, в чей покой или авторитет? — на этот вопрос еще предстояло ответить. И совершенно уж ясно, подобные выходки среди рабочего дня вряд ли побуждают к интенсивному труду.
В доме происходило неописуемое — уборка годовалого возраста грязи и хлама, ремонт выбитых окон, сорванных дверей, печей, порушенных безвестными варварами, а возможно, и сильными морозами. Городились и новые стенки из материала, известного под названием «что попало».
Народу было много, и главным среди них выглядел инженер Владимир Северянин. Из разных комнат дома, причудливым образом переходящих одна в другую без видимого смысла и системы, именно к Владимиру были обращены призывы подать совет, инструмент, подсобить или выдать материал.