Джотто шарил вокруг стола, бранясь и спасая затаптываемые наброски.
Стол рухнул. Короткие толстые стрелы ударили в изрисованные доски. Расщепили дерево. Застряли.
Нож брави вошел в горло офицеру цайткоманды.
И гауптштурмфюрер, хрипя, истекая кровью и дико ворочая глазами, что перед ликом смерти перестали быть холодными и мертвыми, совершал посмертный подвиг во славу фюрера и Великой Германии. Офицер СС спешил опустошить обойму, пока еще оставались силы.
«Вальтер» ходил в дрожащих руках ходуном. Глаза эсэсовца — ожившие, горящие, но уже почти ослепшие в преддверии вечного мрака, едва различали сквозь кровавую пелену прямоугольное пятно последней мишени.
Туда — в столешницу с двумя колючками арбалетных болтов и частыми угольными росчерками — некучно легли немецкие пули.
Все восемь штук.
Вошли в доски.
И прошли сквозь них.
Глава 56
Дернулся Джузеппе. И дернулся еще. И еще. И еще раз.
И замер. Подвели купца необъятные габариты, да и к столу он привалился самым первым. Вот и поймал спиной большую часть «Вальтеровской» обоймы. Большую часть, но не все.
Вскрикнул Джотто: по плечу и бедру живописца тоже растекались красные пятна. Ругнулся дядька Адам — и его задело, правда, самую малость — в руку. Царапнуло Бурангула…
И…
Пальба стихла. Обессилевшая рука гауптштурмфюрера выронила разряженный пистолет.
И…
— Дез-де-мо-на?! — диким голосом вскричал Гаврила.
Красавица-брюнетка, так запавшая в душу новгородцу, не отзывалась. Не могла отозваться. Ей тоже досталась пуля. Одна-единственная. Шальная, дурная.
И вот… Маленькая дырка в прелестном лобике. И кровавый кратер вместо затылка. А позади — забрызганная стена с рисунками Джотто ди Бондоне. На черной угольной росписи появилась новая краска. Страшный, жуткий сюр!
Под перепачканными красным набросками Джотто ди Бондоне мертвая Дездемона лежала подле мертвого мужа. Смерть примирила и успокоила обоих.
— Убью-у-у!
Гаврила выскочил из-за стола-укрытия.
Вновь в руках новгородского сотника была тяжелая дубовая лавка. И не дай Бог попасться под нее сейчас!
Бурцев едва поспевал за ревущим Алексичем. Остальные бежали следом.
А кнехты-арбалетчики судорожно натягивали тугие тетивы самострелов по новой. А на помощь немцам в дверь таверны лезли два рыцарских оруженосца с мечами и маленькими круглыми щитами. А на улице кто-то кричал.
И тревожно, непрерывно сигналил «Цундапп».
Рыцарь братства Святой Марии шел навстречу Гавриле Алексичу. Щит с черным тевтонским крестом выставлен вперед. Булава поднята над головой. Такая булава сразит любого, кто посмеет приблизиться на расстояние удара.
Но Гаврила ударил первым — еще издали ударил. Тяжеленная лавка в его руках была длинее. Лавка с грохотом обрушилась на щит и шлем рыцаря. Переломилась. И опрокинула, сшибла крестоносца с ног.
Мгновение — и Алексич уже держит оружие поверженного врага. Еще мгновение — и немецкая булава опускается на рогатый топхельм, круша и тевтонский металл, и тевтонский череп. Следующий удар вмял в теменную кость гауптштурмфюрера эсэсовскую фуражку. Это, впрочем, было лишнее. Убийца Дездемоны к тому времени лежал неподвижно. Нож в горле, да лужа крови вокруг… А новгородский сотник в слепой ярости снова и снова поднимал и опускал трофейную палицу, превращая эсэсовский мундир в кровавое месиво. Гаврила не желал сейчас замечать ни оруженосцев, размахивающих мечами, ни кнехтов-арбалетчиков, что уже тянули стрелы из набедренных колчанов.
Зато Бурцев видел все. И использовал время более рационально. Раз — подхватить «шмайсер» пронзенного копьем автоматчика. Два — шарахнуть, не целясь, с бедра. Он выпустил все, что оставалось в обойме. Сразу.
Гаврилу звук выстрелов привел в чувство. Арбалетчики и тевтонские оруженосцы повалились, как сбитые кегли. Все! Выход из «Золотого льва» — свободен.
И вновь Алексич лез вперед.
Ни гондол Джузеппе, ни гондольеров на месте не оказалось. Сбежали, небось, купеческие слуги, как только началась заварушка. Только концы полосатых причальных шестов сиротливо торчали из воды.
Зато у самого канала стоит темно-желтый фашистский «Цундапп» с пулеметом в коляске. Близко стоит — рукой подать! Двигатель работает на холостых оборотах. «МG-42» на турели обращен стволом к «Золотому льву». В коляске, правда — никого. На заднем сиденье — тоже. Видимо, пустовали места гауптштурмфюрера и автоматчика, поймавшего грудью копье Сыма Цзяна. А впереди — за рулем — нервно крутил ручку газа водитель. Безоружный, удивленный, бледный парень с тощим лицом под здоровенной каской…
Возле мотоцикла — рыцарь на коне. Серая котта, «Т»-образный крест, треугольный щит за спиной, тяжелая секира в руке, на голове — яйцеобразный железный колпак с наносником и кольчужной бармицей. Тевтонский сержант — полубрат ордена Святой Марии… Всадник ерзал в седле. На лице — то же выражение крайнего изумления, что и у мотоциклиста. Кажется, рыцарь так и не сообразил, что произошло, когда Алексич на бегу метнул в него трофейную булаву. Увесистая болванка на длинной рукояти ударила под шлем с силой катапультного снаряда. Стрелка наносника не спасла: сержант мешком повалился с седла. Вся левая половина его лица была в крови.
Но вот мотоциклист понял все. И оказался парнем не робкого десятка. Вместо того, чтобы дать по газам, вывернуть машину от вываливающей из «Золотого льва» разгоряченной толпы да смотаться по быстрому, эсэсовец бросил руль, полез в коляску. К пулемету!
А Гаврила бежал на «Цундапп». С голыми руками на «МG-42»!
— Алексич, назад!
Гаврила не слышал.
Фашик передернул затвор. Новгородец подскочил к мотоциклетной коляске. Ствол немецкого пулемета уперся в широкую грудь русича!
— Куда, Матросов, мать твою! — заорал в сердцах Бурцев.
Но было поздно. И всё было тщетно.
— Ло-жись! Все!
Сам Бурцев упал первым. Бежавшие за ним тоже не медлили.
А после произошло то, чего не ожидал никто.
Гаврила присел.
«МG-42» громыхнул над самой его головой. В воздухе засвистело. Сухо застучало по двери и стенам таверны.
Гаврила привстал.
Пули сразу пошли выше. Упала сбитая вывеска с выцветшим, совсем не золотым львом «Золотого льва». Полетели щепки между маленькими подслеповатыми окошками второго этажа. Там, наверху, почему-то больше не визжали.
Гаврила выпрямился, поднялся в полный рост.
И смертоносный град осыпал крышу заведения.
И ударил в небо.
Эсэсовец с белым-пребелым лицом и раззявленным в беззвучном вопле ртом строчил до последнего, а Гаврила… Гаврила переворачивал «Цундапп»! Новгородский богатырь просто-напросто сбрасывал в канал тяжеленный военный мотоцикл Третьего Рейха!
«Цундапп» перекувыркнулся в воздухе, накрыл коляской вывалившегося пулеметчика. Мелькнули колеса, измазанные грязью непролазных венецианских улочек. Сломались концы полосатых шестов. Всплеск, брызги, пузыри… Тишина. И радужные маслянистые пятна на мутной воде. Бедняга Джузеппе не обманывал: тут, действительно, было глубоко. Очень глубоко.
Пулеметчик не выплыл. Не смог. А может, решил, что лучше не надо.
Глава 57
Гаврила смотрел в воду с угрюмой, молчаливой и от того жуть, до чего страшной ненавистью. Губы новгородца шептали имя чужой жены, ненадолго одарившей его случайной любовью. Эх, Алексич-Алексич… Не везет тебе в этой войне! Сначала дружка верного Мишу потерял, теперь вот Дездемону…
— Тут опасно, — раздался голос Джеймса. — Скоро к «Золотому льву» сбегутся немцы со всей округи. Шумно здесь было.
Рассудительный шпион и убийца снова говорил правильные вещи. Джеймс стоял рядом. В руках — верный кольтэлло, уже извлеченный из горла гауптштурмфюрера. Застонал, зашевелился, приходя в себя, тевтонский сержант, сбитый булавой Гаврилы. Но очухаться окончательно ему не дали: Джеймс склонился над рыцарем, полоснул отточенной сталью под подбородком, да так умело, что кровь брызнула не на убийцу — в сторону, в воды канала. Профи…
Немец захрипел, дернулся, затих. Брави вытер кольтэлло о серую котту.
— Погоди, не прячь, — попросил Бурцев. — Дай взглянуть.
Киллер нехотя протянул Бурцеву нож. Расставаться с этой штуковиной Джеймс явно не любил.
Да, хороший ножичек. Вроде, непритязательный такой на вид скромных размеров, а поди ж ты… людей валит не хуже Гавриловой булавы.
Увесистый, бритвенно-острый клинок торчал из легкой, удобной и для прямого, и для обратного хвата рукояти ровно настолько, сколько потребно, чтоб убить человека. Ну, разве что с небольшим запасом в расчете на доспех и одежду. Прямая обоюдоострая полоска стали была узкой, но достаточно крепкой: не сломается ни в ребрах, ни в кольчужных звеньях. А великолепная балансировка кольтэлло делала его поистине универсальным орудием убийства. Такой нож годился и для скрытого ношения, и для внезапного режущего удара наотмашь, и для неуловимого резкого колющего выпада. Да и метнуть при необходимости можно — мало не покажется. А уж чтоб по горлу — лучше вообще ничего и не надо. Бурцев глянул на папского киллера исподлобья, вспомнил холод стали под собственным подбородком.
— Спросить тебя хочу, Джеймс.
— Спрашивай.
— Там, в таверне…
— Что?
— Ты бы и мне так же вот, как этому сержанту, глотку перерезал?
— Перерезал бы, — Джеймс и глазом не моргнул. — Как понял бы, что тебе не избежать плена — так сразу бы и перерезал. Видишь ли, ты зачем-то нужен Хранителям Гроба. Очень нужен — и, притом, непременно живым. И я подозреваю, коли немцы пленят тебя, Святому Риму от того пользы не прибудет. Только вред. Так что сам понимаешь…
Ну, да. Типа, ничего личного… Бурцев хмыкнул, вернул нож.
— Ладно, уходим. Коней только тевтонских возьмите, да кому что глянулось из оружия.
Ему самому глянулись «МП-40» с «Вальтером». Но какой в них прок, если магазины пусты, а запасных — нет? Видимо, весь арсенал эсэсовского патруля остался в коляске «Цундаппа». Но не нырять же за ним, когда каждая секунда дорога! «Шмайсер» гитлеровца, нанизанного на копье, и пистолет размазанного булавой по полу таверны гауптштурмфюрера полетели в канал.