За некоторое время до этого тот же персонаж, этот интриган, хорошо знакомый Григорию Турскому, предстал перед королем Гунтрамном в качестве посла Хильдеберта II. Гунтрамн обвинил его в тяжком преступлении — подстрекательстве претендента Гундовальда к узурпации его трона в 585 г. На это Гунтрамн Бозон возразил: «Ты сидишь на королевском троне как король и господин, и никто тебе не смеет перечить. Я же признаюсь, что я невиновен в этом деле. И если есть кто-нибудь, равный мне, кто тайно ставит это преступление мне в вину, пусть теперь выйдет и, не таясь, скажет. Ты же, о благочестивейший король, предоставь это суду Божию, чтобы он решил, когда он увидит нас сражающимися в единоборстве». «Все хранили молчание»{150}. Насколько мне известно, это первое упоминание о поединке между знатными людьми у франков{151} — во всяком случае предложенном. Доказывает ли это, что такой обычай был новым, недавним? Нет, потому что ни один источник не отличается насыщенностью той части «Истории франков» Григория Турского, в которой автор рассказывает о своем времени (времени сыновей Хлотаря I, 561–592 гг.). Но это важная веха в истории воинских обычаев, потому что на рубеже тысяча сотого года в поединке, равно как и в посвящении в рыцари, будет в конечном итоге проявляться рыцарский дух как таковой.
ВЫЗОВ БЕРТОАЛЬДА
Немного позже отголосок этого обычая мы найдем на странице так называемой хроники «Фредегара». Итак, игра в три королевства, начатая во времена Григория и отмеченная частыми изменениями союзнических отношений, продолжается, осложненная усилением напряженности между Нейстрией и Австразией, то есть самыми франкскими землями, в то время как одни из магнатов Бургундии объявляют себя «прирожденными франками», другие (живущие южнее) — «римлянами». До самого 613 г. важнейшей фигурой в этой истории была Брунгильда, старая королева Австразии, но она стала одиозной фигурой. Возможно, ее ошибка состояла в том, что она хотела создать сильную монархию с помощью фискальной администрации, как ранее Хильперик и Фредегонда. Если она пообещала «римлянину» Протадию должность майордома Бургундии, то затем, чтобы он восстановил там права королевского фиска, но тем самым он поставил под угрозу ту «свободу» германского типа, ради которой аристократия Севера вся поголовно стала франкской и для которой новые и очень прочные гарантии давала легенда о троянском происхождении[39], изобретенная или разделяемая Фредегаром. У Протадия, естественно, появился соперник по имени Бертоальд, которому Фредегар приписывает все достоинства. Не обнаружится ли в этом сопернике что-то рыцарское? Этот выходец из франкского рода, майордом короля Теодориха в Бургундии в 603 г., «был осторожен, мудр и благоразумен, отважен в бою, держал слово, кому бы его ни дал»{152}. Но Брунгильда хотела передать его должность Протадию, будучи любовницей последнего, по утверждению Фредегара. Поэтому в 604 г. Бертоальду поручили очень опасную миссию — собрать налоги в области Орлеана, которая была недавно отнята у Нейстрии Хлотаря II и еще по-настоящему не покорилась власти Брунгильды. Это было нечто вроде провокации по отношению к Нейстрии и ее майордому Ландериху, на которого очень рассчитывали, что он уничтожит Бертоальда и его отряд сопровождения. Тот в самом деле подошел с намного более сильным остом. Бертоальду оставалось только укрыться в Орлеане, куда его впустил епископ. «Ландерих со своей армией окружил Орлеан; он громко потребовал от Бертоальда выйти и принять бой. Бертоальд с высоты стен бросил: “Вступим оба в поединок, если ты согласен меня дождаться; отведем остальные наши войска подальше и встретимся, чтобы сразиться. Нас рассудит Господь”. Но Ландерих воздержался от того, чтобы так поступить. Тогда Бертоальд сказал: “Раз ты не осмеливаешься, то вскоре наши государи [короли] встретятся для боя из-за ваших злодеяний. Оденемся же поскорее в алое, ты и я, и пойдем впереди прочих, когда начнется сражение. Там смогут увидеть твое мужество [utilitas] и мое, если только мы оба поклянемся перед Богом сдержать это обещание”»{153}.
Но 11 ноября 604 г. под Орлеаном Ландерих не пошел на единоборство. Правду говоря, мы можем это понять, не причисляя его к трусливым или плохим воинам. Ведь он имел численное преимущество, и простой поединок выравнял бы шансы к невыгоде для него. По сути Фредегар умолчал об ответе Ландериха на второе предложение. И не факт, что этот вызов, когда Бертоальд в некотором роде блефовал, породил у обоих взаимную ненависть. Не кроется ли за этим диалогом, как мы увидим в историях такого рода в феодальную и куртуазную эпохи, серия переговоров? Война не была тотальной, Ландерих не бросился на приступ стен Орлеана, шел обмен репликами. Предложение поединка означает согласие соблюдать некие правила и условия, такие как ношение красной одежды, о котором больше не говорится нигде, но которое означает, что некий обычай. «Божьего суда» существовал. Никакой чрезмерной агрессивности не было, поединок можно было бы отменить или прервать, заключив договор о дружбе, которым Ландерих по сути, может, спас бы жизнь Бертоальду, вырвав его из когтей настоящего врага — Протадия и увезя с собой к королю Нейстрии. И они бы вместе отправились на охоту с ястребом — этот конный спорт был в моде уже во времена Григория.
Поскольку бой военачальников не состоялся, война 604 г. привела к столкновению двух настоящих остов, как и предвидел Бертоальд, погибший в этой битве прекрасной смертью воина.
Интерпретация такого поединка (если бы он произошел) как «Божьего суда», разумеется, была бы невозможной до обращения Хлодвига; но могла иметь место и христианизация более раннего обычая[40]. В этом вызове есть прежде всего нечто отчетливо «рыцарское», как в его идеологии, так и в его функции: разве воин здесь не намерен сражаться во имя права (пусть даже это его собственное право) и не демонстрирует (или предлагает продемонстрировать) свою доблесть, чтобы не проливать крови близких и подданных? Многие из этих предложений отвергали, но такой отказ не всегда приводил к сражению, как в данном случае: в конце концов, люди той эпохи уже любили легендарные единоборства, как свидетельствует и хроника «Фредегара», описывающая таковые в лангобардской Италии и на Востоке.
Так что в заключение этой вступительной главы есть смысл отвергнуть всякую чрезмерную драматизацию древнего или меровинг-ского «германского духа». У Григория Турского лишь чрезвычайно пристрастные историки Нового времени сумели обнаружить описание девятого вала варварского насилия, накрывшего Галлию, тогда как перед нами, похоже, просто христианин-рассказчик, неутомимо и увлеченно выкладывающий обломки меровингских времен. Кстати, он отказался от античного топоса варварского неистовства, он не выдвигает никаких планов пресечения мести и отнюдь не предлагает своему королю Хильперику — которому наносит мелкие уколы, полагая, что резко его критикует, — никакой альтернативной модели римской культуры нравов, хоть бы и в христианизированной версии. Все это у него нашли люди Нового времени, тогда как его собственное христианство, сотканное из Божьих судов и возмездий святых, чувствует себя в среде этой военной аристократии как рыба в воде.
Что касается средневекового рыцарства, определение которого будет дано выше со всей возможной строгостью, — но, неизбежно, и с некоторой гибкостью, — то это рыцарство не предстанет антитезой первоначальному варварству. Оно, скорей, будет утонченной версией соглашений между воинами, акцентировкой некоторых обычаев, уже присутствовавших в благородном воинском обществе, — таких как частые старания лучше договориться между собой, чем нести тяжелые потери, или как использование оружия в обрядах и церемониях, чтобы без чрезмерных затруднений представить своего социального персонажа героем. Впрочем, возможно, средневековое рыцарство зашло в этих усилиях или в насаждении этих обычаев слишком далеко только из-за того, что его собственные боевые возможности в период экономического роста (ощутимого после 600 г.) и усиления (связанного с приходом Каролингов) власти королей, графов, сеньоров опасно выросли, — чтобы верней исключить большее потенциальное насилие.
Так что нам не следует в этой книге ссылаться на решительный переход, совершенно однозначный и чисто нравственный, от франкского варварства к французскому рыцарству, как это делал такой автор, как Гизо, в 1830 г., а вместе с ним очень часто и XIX в. Это позволит хотя бы выделить Карлу Великому более значительное и более специфическое место.
2. КАРОЛИНГСКАЯ ЭЛИТАРНОСТЬ
Внешне дело выглядит так, что каролингская эпоха дала франкской аристократии возможность сделать большой скачок в направлении классического рыцарства. В самом деле, в VIII и IX вв. многое показывает, что конница развивалась и отождествлялась со знатью (несмотря на преходящие нюансы). Подлинная социальная логика времени словно бы сознательно ориентировала технический прогресс в вооружении, прежде всего в изготовлении мечей и панцирей, на усиление и защиту знатного всадника. В то же время более строгая мораль резче, чем прежде, настаивала на том, что убийство христианина христианином недопустимо, и побуждала представителей господствующего класса лучше искать репутацию справедливых людей, нежели жестоких — или хотя бы, не отказываясь от франкской воинской гордости, находить в себе склонность к защите церквей и слабых. Кроме того, мораль христианского брака стремилась повысить роль знатной женщины, включала в себя знаки уважения, которое следовало оказывать даме.
Как, сказав все это, я мог бы не раскрыть читателю свои карты? На самом деле классическое «рыцарство», имевшее среднесрочную и долгосрочную перспективы, появится уже в