{489}. Хронист забывает сказать что-либо о пехотинцах, но он, безусловно, прав, указывая, что рыцари обоих лагерей, скорей, состязались в чести, чем вдохновлялись ненавистью. Жаждал убийства лишь один нормандский мятежник, Гильом Крепен, который пытался убить Генриха и которого один рыцарь последнего с огромным трудом защитил от возмездия и захватил живым.
Зато в конце сражения произошла комическая сцена, спасшая честь одного доброго французского рода — донаторов Сент-Эвруля в Уше: «Пьер де Моль и некоторые другие беглецы бросили знаки, по которым их можно было опознать, и ловко смешались с теми, кто их преследовал. Они издавали вместе с последними победные кличи во славу короля Генриха. Молодой Роберт де Курси следовал вместе с ними до соседнего бурга и там был взят в плен теми, кто окружал его и кого он считал рыцарями из своего лагеря…»{490} Невозможно было бы показать лучше, что эти французы и нормандцы походили друг на друга, как братья, и что они были взаимозаменяемы в боях, где любая группа бойцов обладала настоящей свободой маневра, немыслимой в сражении армий Нового времени.
РАССКАЗЫ ИЗ РЫЦАРСКИХ ВРЕМЕН
Итог Бремюля заставляет задуматься: всего трое убитых. Немногим больше, чем в сражении при Нуи 1044 г. в описании Рауля Глабера. Даже если эта оценка Ордерика Виталия не учитывает пехотинцев и немного преуменьшает потери рыцарей с целью обелить Генриха Боклерка, все равно в истории Франции можно найти более кровавые битвы. При Гастингсе, в 1066 г., убитых было гораздо больше, их количество стало исключительным. При Бувине в 1214 г. их будет немного больше. Но в войнах между Капетингами и Плантагенетами (наследниками Генриха) с тех пор мы больше не увидим столь великих столкновений — лишь случаи жалкого бегства Людовика VII под Вернеем в 1172 г. и Филиппа Августа под Фретевалем в 1194 г.
Бремюль не был и абсолютно решающей битвой, пусть даже вывел из игры Вильгельма Клитона. Генрих Боклерк после своей победы отнесся к знатным побежденным по-рыцарски. Он выкупил за крупную сумму (двадцать марок) штандарт Людовика VI у рыцаря, захватившего это знамя, и сохранил его «как свидетельство победы, дарованной Небом», но «вернул ему коня с седлом и уздечкой, как надлежало монарху»{491}. И своему племяннику Вильгельму Клитону он велел возвратить утраченного парадного коня, присовокупив к этому дары, «необходимые изгнаннику». Что за великодушие вдруг напало на этого крупного политика — холодного, циничного, при надобности жестокого? Дело в том, что в «концерте» князей и знати, в вязкой сети их междоусобных войн, вокруг побежденного обыкновенно сплачивались многие, чтобы дать отпор победителю. Но главное, король Генрих, во Французском королевстве просто герцог, не побоялся внезапно напасть на своего сеньора и вступить с ним в противоборство. Шателен из королевской Франции на это бы не осмелился: разве в 1102 г. Матьё де Бомон, которому гроза и беспорядочное бегство оста Людовика дали солидное преимущество, не поспешил испросить извинения на коленях, умоляя его простить?{492} Чтобы посметь победить при Бремюле, следовало быть фигурой гораздо более крупной. А дальше будь что будет!
В то время как его победитель предавался красивым рыцарским жестам, побежденный король испытывал крайнюю досаду[124]. Во всяком случае Людовик считал нужным ее демонстрировать, что предвещало и оправдывало акции мщения. Он кипел от гнева, он жаждал реванша, он выглядел не более чем мстительным феодалом — пусть даже Сугерий хотел изобразить его героем, преодолевающим свалившееся на него несчастье. Ордерик Виталий отмечает, что по совету Амори, графа Эврё, Людовик VI обратился к осту христианства, набранному епископами королевских владений. Этот ост отправился грабить Нормандию, у него еще было для этого время до наступления зимы. 17 сентября Людовик остановился под замком Бретёй. Оттуда король вызвал Генриха на новую битву, «о которой он, видимо, широко распустил слух»{493}. Вот только она так и не состоялась, потому что (в отличие от Бремюля) это сражение запланировали![125]
Рыцарям обоих лагерей оставалось устраивать поединки в виду замка. И Ордерик Виталий с тех пор мог превозносить успех одного нормандца из числа осажденных: «Знаменитый Рауль ездил от одних ворот к другим, часто меняя доспехи, чтобы его не узнали; в тот день он выбил из седла многих именитых воинов, а их коней великодушно передавал тем из соратников, кому таковых недоставало, и этими подвигами на все века заслужил похвалу среди самых доблестных»{494}. Один очень сильный фламандец, боец с французской стороны, выбил из седла весьма многих нормандцев, забирая их коней, и наконец атаковал этого Рауля «как простолюдина»: кончилось это для первого плохо, он получил тяжелую рану, от которой через две недели умер в тюрьме замка.
Итак, поединки под Бретёем, если верить Ордерику Виталию, стали дополнительным унижением для французов. Немного позже несколько из этих молодых гордецов во главе с Гильомом де Шомоном, зятем Людовика VI, захотели взять реванш под Тильер-сюр-Авр: «они желали либо чести, либо прибыли», то есть поединков или грабежей. Но шателен устроил им засаду, чтобы не дать разорить местность, застал Гильома врасплох и пленил его. Цена выкупа составила двести марок, добавившись к счету Капетингов.
Что касается Сугерия, то за отсутствием французских успехов он мог особо отмечать только красивое милосердие Людовика в отношении Шартра. И даже у этого эпизода есть привкус горечи: французы вместе с фламандскими союзниками, поскольку Генрих недосягаем, обрушиваются на Тибо Блуаского, то есть на «его» шартрских горожан. Духовенство собора вместе с горожанами должно было выйти, предъявить королю священную сорочку Девы Марии и униженно молить его не сжигать город[126]. Хорошо чувствуется, что поведение Людовика VI, как и других рыцарей, на практике всегда оставалось рыцарским лишь наполовину. Правду сказать, хорошо чувствуется и то, что преимущество королевского сана само по себе позволяло восстанавливать силы после поражений, а нормандскому вассалу Капетинга, напротив, перенести поражение было бы намного труднее. В самом деле, после этого весь XII в. был заполнен нападениями Капетингов на Нормандию (и никогда наоборот), неизменно бесплодными вплоть до того дня 1204 г., когда одно из них удалось — и привело к аннексии этой провинции под сомнительным предлогом.
Но не будем забегать вперед. Надо еще немного задержаться в окрестностях 1119 г. Действительно, больше никогда на поле боя не проявляли больше рыцарских качеств, чем при Бремюле. Одной фразой, уже процитированной, Ордерик Виталий сказал многое (почти всё) о том, что позволяло знати, оставаясь воинственной, убивать не слишком многих: железные доспехи, христианское милосердие, принадлежность противников — более или менее знакомых между собой — к одному кругу.
В это время (и под пером Ордерика, выступавшего почти в качестве социолога) хорошо заметна манера поведения (habitus) рыцарей по отношению друг к другу и к крестьянам. Тогда же, когда происходили поединки под Бретёем, в сентябре 1119 г., молодой Ришер де Легль, сын нормандского барона — мятежника против Генриха Боклерка, рыскал по окрестностям Аржантана. «Крестьяне Гасе и соседних деревень отправились в погоню за грабителями, чтобы так или иначе вернуть или выкупить свои стада». Возвращение из набега — дело всегда непростое. Возможны сделки — либо контратака благодаря численному преимуществу. Но здесь превосходство панцирных рыцарей не вызвало сомнения: «Рыцари тотчас лихо развернулись, ринулись на них и обратили их в бегство. Этим крестьянам было нечем защищаться от закованных в железо людей, поблизости не было никакого укрепленного убежища, они смогли только заметить деревянный крест на обочине дороги и все простерлись перед ним». Тут Ришер де Легль ощутил страх Божий и любовь к Богу — либо сделал вид, что ощутил; он позволил крестьянам уйти, отказавшись от выкупа за сотню вилланов, — но, видимо, не от того, что уже забрал у них! Во всяком случае этот красивый жест (избавивший его также от сложностей технического порядка?) стал преддверием к примирению с Генрихом Боклерком, отчего Ордерик Виталий относится к нему с симпатией{495}.
После смерти Генриха очевидным образом вернулись междоусобные войны, затронувшие все классы общества. Лучник-разбойник захватывает стада у монахов Сен-Эвруля в Уше, но его горожане ловят и вешают разбойников. Это вызывает месть со стороны горожан Легля, которых возглавляют священник и рыцари: они жгут бург монахов. В конечном счете злобу Ордерика утоляют насмешки, которые рыцари Легля навлекают на себя со стороны других рыцарей — друзей монахов. Эти рыцари посылают первым вызов в таких выражениях: «“Мы не носим ни капюшона, ни венца [тонзуры), но как посвященные рыцари приглашаем вас на бой между сотоварищами (socii), чтобы посмотреть, что вы умеете делать”; тем часто приходилось краснеть от таких упреков…»{496} Можно посчитать, что эти друзья монахов могли бы для них и для слабых сделать больше, поскольку их вызов остался весьма беззубым. Но с каролингских времен рыцарство — это еще и вялая защита справедливости, это справедливая война, активность которой одновременно умеряют классовый интерес и глубинное ощущение, что в конфликте могут быть отчасти правы обе стороны.