Гостомысл привёз его сюда сам, той же осенью, сразу после знаменитого совета. Заботу, организуя поездку па Ладогу, проявил большую. Дал своих отборных двадцать лошадей, приказал соорудить большую повозку, которую и утеплили, и удобными скамьями снабдили, будто сам на ней куда собирался ехать… Усадил в повозку варяга, его младшую жену, дочь. И все?.. Нет, сходил в избу за меховой перегибой, привёл с собой своих послов со стражниками и вдруг запыхтел, полез сам в повозку! Да что уж, терялся в догадках Новгород, некому, что ль, до Ладоги варягов довезть? Сам полез! Сам! Да! Полюда с Домославом помогли посаднику поудобнее устроиться в повозке, прославили Святовита, и обоз легонько тронулся в путь на север.
Опустел Новгород. Кто куда разъехался… Куда кому совет указал, туда и отправились. Да-да, а как же, под бдительным оком советников. Из-под их взора никто никуда… Ежли б только от взора!..
Рюрик кипел от негодования, наблюдая за новгородским посадником и его стражниками, сопровождающими повозку. Но рядом была Эфанда, подросток-дочь, серые глаза которой внимательно смотрели на окружающих её людей и которая постоянно беспомощно льнула к отцу. А отец не должен выглядеть слабым в глазах дочери и любимой жены!
Гостомысл видел ожесточение варяга, но ничего не мог изменить. Он говорил мало, больше показывал на необъятные земли, которыми владели объединившиеся словене, и, кажется, невольно хвастался принадлежавшими им огромными богатствами. Смотрел на варяга редко, словно чувствовал вину перед ним. Но когда говорил, то говорил медленно, громко и властно, будто приказывал повиноваться. Перечить новгородскому посаднику было бесполезно, и больше других это понимал сам Гостомысл и, видимо, поэтому старался говорить как можно меньше. Полюда и Домослав, так хорошо чувствующие необходимость своего присутствия именно в этой повозке, осознавали всю тяжесть положения Гостомысла и обречённость Рюрика отныне и навсегда быть в одной упряжке с восточными словенами. Хочешь не хочешь, горделивый варяг, а быть тебе отныне только вместе с нами, и другого тебе Святовит не дал. И радуйся, что так… Всё могло быть гораздо хуже. И не отводи ты взгляда от наших лесов и рек, будто не по душе они тебе. По душе - знаем, чуем. Не доволен, что везём тебя на самый край нашей земли?! Ну и что? А-а! Ты хотел сразу! в Новгороде! осесть и сразу нами, как неразумными щенками, править? Ишь чего захотел! Нам тут головы бы сразу срубили, ежели б всё сделали по-твоему! Погоди, не торопись, ежели будешь жить средь нас как свой, то и для тебя срубим дом поближе к животам своим. А пока поживёшь на краях. Оттуда тебе виднее и дороже земля наша будет. Да-да, не горюй и не хмурься… Береги вон своих женщин! Ишь как прилипли, будто на казнь тебя везём!
- Да не на казнь мы везём вас, дитятко! Что ты так вцепилась в отца, аж пальцы побелели! - не выдержав, проговорил толстяк Домослав Рюриковне, улыбнувшись своей добродушной улыбкой. - На-ка вот нашу лепёшку, попробуй! Да скажи, чем она отличается от вашей. - И он подал девочке пышную румяную лепёшку, добытую им из глубины кармана перегибы.
- Я не хочу, - одними губами пролепетала Рюриковна и отвела, взор в сторону.
- Та-ак, полдня едем, а она не хочет, - улыбнулся Домослав. - А мы вот как сделаем: ну-ка, Полгода, достань корзинку с едой, - попросил он соседа.
Полюда охотно повиновался. Гостомысл заёрзал на своей скамье, искоса глянул на варяга, его маленькую грустную жену Эфанду и: очень серьёзную дочь. Все трое безучастно смотрели на засуетившегося посла Полюду, на Домослава, который шумно доставал из корзин тёплые лепёшки и оделял ими путников.
Рюриковна не выдержала и протянула руку.
Полюда улыбнулся, а Домослав сказал:
- Давно бы так! - И откусил большой кус от последней лепёшки.
Гостомысл жевал свою лепёшку, не глядя на варяга. Знал, что для того она - камень. И камнем ляжет ему на печень. Но что делать? Нечем! пока ему смазать эту лепёшку. Нечем! Потерпи, варяг! Ну что ты всё смотришь волком!? Ты смотри на? нас братом! Слышишь? Ничего не хочешь ни слышать, ни видеть. Новгород тебе нужен… Ну, не всё сразу, сын мой… Подожди!
На второй день пути: Полюда решил помочь Домославу в его заботах о гостях. После привала и обеда в тихой солнечной осенней, роще он сел в повозке рядом с дочерью князя рарогов и; стал рассказывать ей словенские былины и легенды, Рюриковна раскрыла: рот от удивления: столько неведомого ей услышала она от умного посла, что немного успокоилась, выпрямила спину и даже стала улыбаться. Особенно её поразила сказка про бобра. Полюда так ясно всё представил в лицах, что девочка словно наяву увидела, как бобёр чистил свои астрагалы, прежде чем; начать пилить деревья и строить запруды, как он заботился о своих бобрятах, какие строил им жилища и как ссорился с бобрихой, которая баловала детёнышей, и как маленький бобрёнок, не выносивший ссор родителей, взял и царапнул своим остреньким астрагалом бобра-отца, чтобы тот не шумел на мать при потомстве. И Рюриковна так звонко рассмеялась, что вызвала общее оживление в повозке.
Гостомысл засопел, улыбнулся и потеплел сердцем. Ну… ежели у дочери такой добрый, заразительный смех, значит, и сам варяг не ворог. Заулыбались послы и стражники, глядя на хорошенькую златовласую дочь рарога, расслабились, опустили секиры, которые глухо звякнули, ударившись о деревянный настил повозки. И этот звук напомнил всем о цели их поездки, и снова люди нахмурились, невольно глянув на секиры.
- Расскажи ещё, - ласково попросила Рюриковна и погладила посла по руке.
Полюда с трудом улыбнулся хорошенькой варяженке и, будто спохватившись, проговорил:
- Мы с тобой сейчас знаешь что будем делать?
- Что? - удивилась Рюриковна.
- Мы с тобой сейчас дом будем строить, - убеждённо и властно предложил Полюда, видя, как Рюрик вздрогнул и отвернулся от них.
- Прямо здесь, в повозке? - напряжённо улыбаясь, спросила девочка и посмотрела на отца. - Но из… чего? - с удивлением обратилась она к Полюде.
Она увидела, как у отца покраснела шея, и поняла, что он гневается. Как тот бобрёнок из сказки, она чуть ли не царапнула ладонь Рюрика, чтобы тот не злился так откровенно на всех. "Они совсем не плохие, эти словене, - хотела она крикнуть отцу. - Такие сказки не могут… рассказывать дурные люди…" Но она не смогла найти нужных слов, не знала, как ей теперь говорить по-рарожски или по-словенски? Она увидела, как Рюрик медленно перевёл взгляд на Эфанду, и чуть не заплакала. "Вот, сам едешь со своей любимой женой, а я не могу даже поиграть со словенским послом!" - капризно подумала Рюриковна и отвернулась от отца.
- Полюда! - звонко потребовала она. - Давай строить дом! Из чего угодно и какой угодно!
- Не из чего угодно, а вот из этих прутиков, - охотно отозвался посол, видя всех насквозь, и небрежно добавил, чтобы Рюриковна не расплакалась: Мы с тобой сейчас такой дом построим, какой вы с отцом будете ставить возле Ладоги.
- Да-а? - недоверчиво протянула Рюриковна, ещё обиженно глянула на отца и повернулась к Полюде.
Рюрик сделал вид, что ничего не слышит и не видит. Он обнял Эфанду, с молчаливым беспокойством наблюдавшую за всем происходящим в повозке, и лениво закрыл глаза. А когда открыл их, сонные, мутные, то увидел недостроенный ещё, но такой красивый небольшой домик, ловко сплетённый из тонких ивовых прутиков…
Повозка мерно потряхивала сидящих в ней людей и неизбежно приближала мятежного князя русичей к его первому пристанищу на пограничной северо-западной словенской земле.
Долго смотрел Рюрик на Ладогу, на прибрежный клочок равнины, окаймлённый дремучим сосновым лесом, в котором кое-где проглядывали уже пожелтевшие берёзки и клёны, и освещённый (в честь чего бы это?!) осенним щедрым солнцем; тяжело вздохнул, пряча горячую слезу от проникновенного взгляда бородатого новгородского посадника. Так хотелось кинуться в лес, забраться в папоротниковую чащу и разрыдаться, как мальчишка, без свидетелей, вволю. Но кругом стояли люди и выжидательно смотрели на князя.
Гостомысл углядел в посеревшем лице варяга глубокую тоску, которую князь тщетно пытался скрыть от него. "От Гостомысла ничего не скроешь, бесполезно, сын мой, - подумал новгородский посадник, сочувствуя Рюрику, но не приведи, Святовит, кто другой это заметит". Он набрал полную грудь воздуха и громко, властно сказал:
- Ну полно, князь, лицом туманиться! Земля наша красавица не всех солнцем встречает! Посмотри на небо!
Рюрик вздрогнул, невольно поднял глаза на ярко-голубое небо, на ласковое тёплое солнце и вдруг грустно подумал: "Осень, Везде дожди льют, а у нас, на севере, всегда в это время солнце, как летом, греет". И не удивился, что произнёс, пусть про себя, это магическое слово "у нас". Но пусть этот новгородец не старается! Говорить с ним он, Рюрик, всё равно не будет.
Рюрик отвернулся от Гостомысла и, подавив вздох, подошёл к самой воде посмотреть на место, где должна будет разместиться пристань.
- К полудню твои ладьи прибудут сюда! - крикнул ему вдогонку Гостомысл и поневоле сделал несколько шагов вслед за князем, затем спохватился, оглянулся на Полюду и как ни в чём не бывало спросил: - Волхов хоть и бурная река, но осенью спокойной бывает, не правда ли, Полюдушка?
Полюда понял причину беспокойства Гостомысла и охотно помог ему:
- Да, посадник! Осенью Волхов смирен, ладьи должны скоро появиться.
И он улыбнулся, ища взглядом Рюриковну. Девочка беспокойно и настороженно наблюдала за отцом и всё жалась к Эфанде, единственной женщине в этой большой мужской компании, прибывшей сухопутной дорогой к Ладоге (Руцина плыла вместе с дружиной в одной ладье с Дагаром). Да, на какое-то время Рюриковна подружилась с этим и бородатыми словенами, такими добрыми вроде бы, и ей стало легко и весело. Но сейчас, как только её нога ступила на новую землю, где суждено теперь ей жить, она съёжилась, увидев небольшую равнину с валунами, лес, охраняющий равнину от болот, и вдруг… тихо заплакала. Эфанда, тоже чувствующая безысходную тоску, всеми силами старалась успокоить Рюриковну, но очень плохо справлялась с этой необычной для неё заботой. Она искусала себе губы, чтоб не разреветься вместе с Рюриковной, и наконец, не выдержав, шепнула девочке: