— Хорошо жили?!! — взвизгнула Лена. — Это вы называете — хорошо жили?!! Да что вы вообще о нем знаете?! О нашей жизни! Он спятил! С этими мотоциклами сраными! Я знала с самого начала, чем это кончится, понимаете?! И все знали! И вы! И главное, он сам!
— Лена, Леночка… — лепетала мама, якобы напуганная таким напором.
— Это все было поводом, чтобы нормально не жить! Понимаете вы, нет?! Потому что он не хотел жить как все нормальные люди! Ему это было не нужно! Неинтересно! И он добился своего!
— Чего он добился? — полюбопытствовала мама.
Лена злобно расхохоталась.
— Если я пришлю вам фотографию, которую он мне по ошибке отправил, — сказала она, — вы поймете, чего он хотел и чего добился.
— А что за фотография?
— Фото женского полового органа!
Мама несколько секунд молчала.
Лена поняла, что переломила ситуацию.
Ведь когда речь заходит о чужих половых органах, маме нечем крыть.
Лена выдвинула свою версию событий, которая не отличалась оригинальностью, но рациональное зерно в ней все же присутствовало.
Лена нашла записку с предложением расстаться, оставленную Михаилом, но сразу уничтожила ее, как будто не находила. Тем не менее записка позволила ей предположить, что Михаил уехал в мотопутешествие с любовницей. Собственно, больше никаких догадок она не строила, потому как сам по себе этот заход предполагал раздолье самых разных мерзостей, о которых она, конечно, пофантазировала, но не сильно смаковала.
Все что угодно могло произойти, так рассуждала Лена. Любовница могла быть замужем, и ее муж обо всем узнал, догнал их с Михаилом и, например, избил, а то и убил. Любовница захотела бросить Михаила прямо посреди мотопутешествия, потому что, в отличие от Лены, ей понадобилось меньше времени, чтобы понять, какой он мудак, а Михаил в ответ избил ее, а то и убил. Или они просто напились и совершили противоправные действия. Какая, в сущности, разница? Ведь (тут мама и Лена сходились) когда человек сворачивает с широкого шоссе нормальной жизни на ухабистую тропинку разврата, ничего хорошего с ним не может произойти.
Но было и нечто, в чем позиции мамы и Лены кардинально разнились.
Если Лена утверждала, что это Михаилу было неинтересно жить правильно, читай — с ней, то мама была убеждена, что Михаил, как и любой другой мужчина, — и прежде всего, конечно, его отец — ничего вообще не решает и не способен формулировать какие-либо предпочтения. Все дело в другой женщине, это она поманила бедного Михаила половым органом, и из-за нее он совершил поступок, который в результате привел его за решетку.
И если в случае с отцом Михаила мама ничего не смогла предпринять, связанная по рукам и ногам маленьким ребенком, то теперь-то она ничем не связана и терять ей особо нечего, а потому она наконец даст другой женщине отпор, объявит ей священную войну — во имя сына.
Капитан же, которого мы оставили в его кабинете, заварил себе еще чая из пакетика. Больше медлить он не мог, и, как ни старался, ему было не избежать розыскных действий, вопрос заключался лишь в том, под каким соусом их стоит подавать. Он отлично понимал, что история с кражей мотоцикла за версту пахнет статьей, за которую в зонах нашей родины полагается дырявая ложка, но заявления о совращении малолетней у него не было. А заявление о краже в особо крупных размерах (миллион триста сорок тысяч) было. И миллион триста сорок тысяч перечеркивал совращение, даже если оно и имело место. Потому что нет таких обстоятельств в уголовном кодексе нашей родины, чтобы тебе извинили миллион триста сорок тысяч.
И потому капитан связывается с отделением полиции в Мытищах и докладывает, что объявленная в розыск девушка замечена недалеко от Вельска, что он имеет заявление о краже мотоцикла R1200RS от Крючкова Михаила Сергеевича и что на данный момент нахождение и мотоцикла, и девушки неизвестно.
Напоследок капитан убедил Михаила не подавать заявление на избивших его мужчин, и это было единственное, чем он смог облегчить свою участь.
9
Марту разбудила боль. Теперь к изводившей ее правой руке добавилась левая ступня, проткнутая сучком. Марта с трудом села, подтянула ногу и осмотрела рану. Она была глубокой и наверняка инфицированной — по краям запеклась кровь, смешанная с землей. Марта поплевала на палец и стерла грязь. Потом надела грязные носки, кроссовки и вылезла из-под орешника.
Солнце неумолимо клонилось к закату.
— Что мне делать?
Она больше не стеснялась разговаривать вслух, даже наоборот, у нее возникло чувство, что только эти разговоры и могут ей помочь.
Никто не знает, Марта.
— Папа меня ищет.
Глупо на это рассчитывать.
— А на что рассчитывать?
У ее собеседника появилась отвратительная привычка обрывать разговор на самом важном месте и замолкать на несколько часов. Как Марта ни пыталась вернуть его в дискуссию, он не реагировал. К счастью, у нее имелся довольно богатый опыт общения с существом, которое демонстративно избегает общения, и сдаваться Марта не собиралась. Она снова двинулась по течению ручья, вдоль ущелья, рассчитывая идти до темноты. Шепотом она убеждала себя в том, что это совершенно не страшно.
Мы с вами отлично понимаем, что это не так, даже напротив. То, что сейчас происходит с Мартой, — страшно, это и есть самый настоящий ужас, но так уж все в этом мире устроено, что не для нее, а для нас. Это мы с вами затаив дыхание смотрим, как она бредет, бормоча себе под нос, в порванной рубашке и грязных джинсах, которые еще пару дней назад были ей в обтяжку, а сейчас, гляньте-ка, почти висят! Это мы морщимся от одного взгляда на ее опухшее, в комариных укусах лицо, на рану у нее на виске, где (это уже понятно) начинается нагноение. Сердце сжимается, когда она вытягивает правую, деформированную руку (что с рукой, еще непонятно) и держит на весу, чтобы хоть немного облегчить боль.
Мне совершенно ясно, что вы на меня злитесь.
Еще бы.
Я вас завлекла, протащила за собой с тысячу километров, а теперь вы в лесном заказнике, и все идет к тому, что вам придется наблюдать за медленным умиранием юной девушки в антисанитарных условиях.
На это ли вы рассчитывали, когда доверились мне в электричке?
Разумеется, нет. Как всякий мужчина, вы полагаете, что жизнь состоит из проблем, которые ждут не дождутся вашего желания их решить. А то странное обстоятельство, что до вашего появления они никак не решались, связано, естественно, лишь с тем, что другие люди не могут просто-напросто собраться и взять себя в руки, даже чтобы спасти самих себя.
Но я скажу вам одну вещь — возможно, самую важную из всех вещей, о которых вообще стоит говорить: ужас — снаружи, ужас — это лишь интерпретация, форма восприятия, а вот спасение — всегда внутри.
Спасение — это темная кладовка в конце коридора памяти, до нее сложно добраться, а еще сложнее войти, но и когда войдешь, не факт, что получится отыскать именно то, что нужно. Никто ведь доподлинно не знает, что вам нужно, когда вы в лесу без еды, воды и теплой одежды. Так засуньте же свое раздражение подальше и следуйте за мной по коридору памяти Марты, тем более что сейчас на ее пути стоит пустая клетка, два на полтора метра. В ней обгрызенные палки, скорлупки от арахиса, пыльное круглое зеркальце и темно-синий поильник — все эти предметы указывают, что в клетке кто-то жил, кто-то, кого Марта любила, но почему-то захотела забыть.
Она, конечно, не расскажет, но это и не надо, здесь я рассказываю, а не она.
Это был попугай породы краснохвостый жако, по имени Рюрик, — Марта впервые увидела его через четыре дня после каникул в Порту.
В тот день они с отцом (без Светки) приехали в гости к Гурвичам на Ленинский проспект. Был вторник, полдень, и Марта не помнила, чтобы отец когда-либо наносил визиты в такое время. Саши дома не было. Марта не особо интересовалась, куда подевался отец, потому что сама она отправилась за Яшей по длинному коридору в бывшую кладовку, а теперь просто комнатку, где стояла клетка с попугаем.
Едва Марта вошла, попугай принялся орать.
Яша несколько раз повторил:
— Вот же больная гадина! — а потом закрыл уши руками и убежал.
Марта стояла в паре метров от клетки и смотрела на попугая. Он неистовствовал. Перья на шее и груди встали дыбом, отчего он походил на разъяренного кота. Черный, заостренный книзу клюв был угрожающе разверст, а в маленьком горле дрожал от негодования фиолетовый язык. Марта шагнула к клетке, и попугай перешел на рычание; никогда раньше Марте не встречалось существо, способное воспроизводить столь широкую гамму звуков.
Рюрик хлопал крыльями, хрипел и шипел, но Марта не испугалась, более того, издаваемые им вопли не причиняли ей страданий, как Яше. Вслед за восхищением она ощутила какую-то трагическую нежность к этому неуместному в бывшей кладовке на Ленинском проспекте существу, к его желтым, расширенным от ужаса глазам, морщинистым черным лапкам и короткому, словно испачканному в крови хвостику.
— Рюрик, — сказала она громко. — Рюрик!
Попугай внезапно умолк, спрыгнул с жердочки и поспешно, будто куда-то опаздывал, проковылял в дальний угол клетки, где стояла темно-синяя ванночка с водой. Клювом он в две секунды перекусил проволоку, которой ванночка крепилась к прутьям, и перевернул поильник, подцепив его бортик лапой. Вода забарабанила на пол.
Попугай торжествующе глянул на Марту, точно хотел убедиться, что она видит, до чего его довела.
Вытирать воду пришлось Ире, поскольку она была единственным человеком, которого Рюрик подпускал к своей клетке. За обедом Марта узнала историю попугая — историю скотства, как анонсировала Ира.
— Сашу подставили, — сказала она, мечтательно улыбаясь, — клетку с Рюриком просто оставили в офисе, который он снял. Как горшок с цветком. Саша даже представить себе такое не мог. Ему позвонил охранник и сказал, что жалуются люди из соседнего помещения. Кто-то целый день кричит. Он даже не поверил. Кто может кричать в пустом офисе? Приехал туда и обнаружил попугая.