ба Красилова, резко изменившая свои показания. Прямо под постом, в котором она призывала «скорее найти подружку», Люба сообщила, что ее обворовали и теперь-то она, конечно, понимает, что, кроме Марты, это некому было сделать.
Помимо известного нам сарафана, Люба, как выяснилось, лишилась айпода, беспроводных наушников и двадцати пяти тысяч рублей, которые якобы скопила.
Катя Беляева занервничала. По опыту она знала, что до крика про непрофессиональных журналистов, которые манипулируют общественным мнением, осталось совсем чуть-чуть. А дальше ей придется либо позорно молчать, либо признать, что она должным образом не проверила информацию, либо доказывать, что никто ей ничего не платил.
Поэтому Катя открыла дорожную карту нашей родины и долго изучала трассу М8. Она догадывалась, что возле Мытищ Марта поймала транспорт и добралась аж до Вологды. Катя не сомневалась, что для осуществления такого анабасиса требовался мужчина — возможно, тот самый Михаил Крючков, у которого украли мотоцикл. Его местонахождение ей, слава богу, известно, и отпустят его не скоро, поэтому Катя быстро собрала сумку, позвонила главному редактору информационного портала «Страна +7» и сообщила, что едет в Вологду.
Тот самый Михаил Крючков стоял на проселочной дороге, рядом с зарывшимся в глину R1200RS, и капитан вологодской полиции обращался к нему с каким-то даже участием:
— Это ваш мотоцикл?
— Да, мой.
Капитан присел перед мотоциклом на корточки и, поцокав языком, указал на длинную царапину, прочертившую бак, почти как трасса М8 — дорожную карту нашей родины. Чуть поодаль стояли патрульные и некий Николай Бурцев, ранее судимый, обнаруживший R1200RS во время прогулки со своей лайкой по кличке Сайгон.
Михаил слушал, как патрульный опрашивает Николая.
— Как вы обнаружили мотоцикл?
— Собака обнаружила.
— Каким образом?
— Я лесом шел, он вообще обычно рядом со мной, ну метрах в тридцати-сорока, а тут вдруг вижу — нет его. Я зову, зову… Потом слышу — лает.
Сайгон, сидевший у ног Николая, широко зевнул и лег.
— Услышали лай, а потом что?
— Ну пошел искать его. Выхожу на проселок, сначала даже не понял, что это такое он нашел. Думалось издалека — лось. Потому что черное что-то лежит. А подошел, смотрю — мотоцикл. И ключ в зажигании.
— Что вы сделали с ключом?
— Вытащил. Мало ли. Тут еще связь не ловит. Я как только до магазина дошел, сразу позвонил в милицию…
— В полицию.
— Да, извините. А что случилось-то? Это чей мотоцикл?..
Патрульный, не ответив, направился к капитану и о чем-то с ним пошептался.
Николай Бурцев вынул из кармана брезентовой армейской куртки пачку дешевых сигарет и закурил, словно возводя между собой и миром людей вонючую стену. Глаза его слезились то ли от дыма, то ли от какой-то незаживающей душевной раны, слезы собирались в глубоких морщинах на щеках, поросших седой клочковатой щетиной. Сайгон снова сел, поднял морду и, как нож в ножны, вложил ее в опущенную руку хозяина.
— В общем, Николай Васильевич, — к человеку и собаке вразвалку подошел капитан, — спасибо тебе за сотрудничество. Прочитай показания и, если все верно, распишись.
Николай кивнул, патрульный протянул ему лист бумаги, исписанный округлым почерком человека уравновешенного, но неумного.
— А случилось-то что? — снова спросил Николай.
— Ты свободен, — ответил капитан.
Капитан знал, что Бурцев Николай Васильевич, 1958 года рождения, провел двенадцать лет в колонии общего режима, осужденный по статье 105, часть первая, — предумышленное убийство. Также он знал, кого и почему Николай лишил жизни, и, откровенно говоря, капитан совершенно его не осуждал, ни когда оформлял на зону, ни теперь. Но по опыту, обретенному за пятнадцать лет работы, еще капитан знал, что есть вещи, которые нельзя пережить.
И поэтому он погнал прочь Николая Бурцева, 1958 года рождения, ранее судимого, погнал грубо, несмотря на все сочувствие, которое к нему испытывал.
От Николая не укрылось, что капитан и патрульные хотят побыстрее избавиться от него, но он не желал доставлять им такое удовольствие. Поэтому он долго, до самого фильтра курил свою вонючую сигарету, не спеша затаптывал окурок, а затоптав, потянулся, покряхтел и только потом медленно двинулся прочь.
За ним так же медленно потрусил Сайгон.
Идти им было километров пять, до неказистого домика на отшибе деревни, где Николай куковал три года — после того, как откинулся.
Дом, в котором он жил раньше с женой и дочкой, сожгли.
Пятнадцать лет назад Сашка, дочь Николая, рассказала матери, что к ней пристает сын Зуевых, вернувшийся из армии. Николай слышал их разговор из пристройки, именуемой в здешних местах двором, и, конечно, первой его мыслью было пойти к Зуевым и набить их сыну морду, но в словах жены содержался резон, и Николай подумал, что Сашке, может, и лучше будет поступить, как советует мать.
А она говорила, что ни один мужчина не может приставать к девушке без ее согласия. Сашка на это возмущенно фыркала.
— Он что, тебя за руки хватает? Пройти не дает? — слышал Николай голос жены.
— Ну нет, — отвечала дочь.
— А то, что хрень всякую тебе вслед говорит, так плюнь и разотри. Не будешь внимания обращать, он и отстанет.
Дальше выяснилось, что дочка побаивается сына Зуевых, и несмотря на то что он ни разу ее не трогал, ей кажется, что он может что-то сделать.
— Что? — спросила жена.
Сашка не знала что. Жена (довольно разумно) предположила, что в армии этого козла били смертным боем все, кому было не лень, и теперь ему хочется почувствовать себя мужиком, а поскольку никто, кроме шестнадцатилетней Сашки, его не боится, он на нее и насел.
— Что он тебе сделает? — смеялась жена. — Его мать ко мне давление мерить ходит, бабку я лечила, мы двадцать лет рядом живем, отбесится он за пару месяцев, и пройдет все. — После паузы жена добавила: — Если, конечно, он тебе не нравится… как мужчина.
— Мама! — закричала Сашка, и потом они обе хохотали так громко и так искренне, что затаившемуся во дворе Николаю стало стыдно за свой шпионаж, и он, нарочно топая, вышел на улицу и курил в сумерках, думая, что жена права и хорошо, что он не вмешался.
Сашка была девушкой костлявой и мелкой, ей трудно было дать ее шестнадцать лет, груди у нее почти не было.
«Дразнит он ее, и все», — думал Николай.
Он никогда не простит себе этой мысли. Не простит и того расточительного беспамятства, в котором он провел конец лета: перестилал пол на веранде, изводил жену рассказами об удручающем состоянии мотора «Явы 350», найденной на свалке, и о том, как он собирается вернуть этот мотор к жизни. Гораздо позже, на зоне, он тщетно пытался вернуться в те последние летние дни и найти там счастье, которое, он знал, у него было.
Он ничего не помнил до первого сентября, когда Сашка после первого учебного дня не вернулась домой. Дальше почему-то наступала мучительная, кристальная ясность, будто Николай очнулся от сна.
Он помнил, как вечером пришла из больницы жена и спросила, где дочка? Николай сказал, что она не приходила. Жена посмотрела на часы, было без двадцати шесть, и занялась ужином. В семь она позвонила дочери, телефон той был выключен. Жена занервничала, стала звонить Сашкиной однокласснице, и та сказала, что после уроков они немного погуляли, а потом Сашка пошла на автобусную остановку. Николай забрал у жены трубку и спросил:
— Во сколько это было?
— Ну, наверное, в три, — ответила одноклассница.
Сашки все не было.
Они обзвонили всех ее подружек, поговорили с классной руководительницей.
Жена порывалась искать ее по деревне, но Николай настоял, чтобы она сидела дома. Сам он сел в машину и помчался в Вельск, где дочка училась, зачем он туда ездил, он и теперь не понимал. Когда он возвращался обратно, в 22.13, телефон зазвонил, это была жена. Николай схватил трубку, ему хотелось, чтобы она сказала, что Сашка вернулась, но она сказала, что вызвала ментов.
Они не спали всю ночь.
Сначала у них сидел молодой капитан и задавал им стандартные вопросы. Потом капитан уехал, и они сидели вдвоем, и, кажется, уже тогда Николай все понял, в отличие от жены, которая строила на первый взгляд логичные, но не имеющие отношения к Сашке версии. Она говорила несколько часов без перерыва, убеждала его, что Сашка напилась и побоялась возвращаться домой, что у нее украли новый рюкзак, который жена ей купила, и поэтому она решила остаться ночевать у кого-то, кому они не догадались позвонить. Ближе к рассвету Николай заставил ее принять полтаблетки снотворного и уложил в кровать.
На следующий день допросили водителя автобуса, и он вспомнил Сашку. Сказал, что около пятнадцати тридцати она села в Вельске, на улице Советской, и вышла на шоссе, примерно в шестнадцать пятнадцать. Тут же организовали поиски с собаками, собаки уверенно взяли след и пошли в лес.
Лес прочесывали двое суток, на третьи тело нашли.
По левой стороне Сашкиного лица словно ударили граблями. Шея была сломана, от виска к ключицам тянулись глубокие почерневшие борозды, белая рубашка, в которой она ушла в школу, стала коричневой от засохшей крови, к ткани прилипли листья и хвоя.
— Это медведь, это медведь, — повторял капитан, удерживая Николая, пока Сашку запихивали в черный полиэтиленовый мешок.
Потом ее отвезли в вологодский морг и вскрыли. На теле обнаружились множественные переломы и раны «предположительно от когтей», по мнению паталогоанатома. Левый глаз был вырван из глазницы, левая ушная раковина откушена. Смерть наступила вследствие перелома основания черепа. Капитан приехал к Николаю домой выразить сочувствие.
Сашка погибла в результате несчастного случая — нападения дикого зверя. Дело закрыли.
Жена, никогда не употреблявшая спиртного, начала пить. Николай, который, напротив, иной раз любил принять на грудь, не мог влить в себя ни капли. С того дня, когда он увидел тело дочери в черном мешке, он утратил счастливую способность пить и забывать, что такое жизнь на самом деле. Жену он не осуждал.