ьно заплакал. Своего сына, Власку, снарядил! Верно! — Он шмыгал носом, но говорил, не останавливался ни на секунду: — Опять реки красными потекут! Опять рыбу лешие пугают! Да! Леса погубят! Зверье постреляют и с собою увезут. Да! — Он говорил за всех, плакал за всех и решал за всех. — Сейчас слуги придут, принесут вести об ополчении, — горько вздохнул Гостомысл и оглядел удивленных купцов. — Клич по Пскову бросил я: в опасности словене! — пояснил он вдруг тихо. — Тьма врагов со всех сторон подступает к богатству нашему! Ужели отдадим добро свое врагу? — опять тихо, но уже с суровой ноткой в голосе спросил вдруг Гостомысл и опять не дал никому ответить. — А вы первые! Любые мои! Дорогие мои! Вы — первые отозвалися на зов мой! — громко и радостно воскликнул он. — Да как же не благодарить мне вас?! — горячо спросил он и тут же добавил: — Неужели одни русы-варяги хвастать потом будут: мол, они одне всех ворогов повоеваше! Не позволим! — Голос Гостомысла стал опять набирать силу, — Что ли мы драться не умеем? — закричал он. — Что ли мы такой же души лихой не имеем! Что ли мы ладей никогда не делывали? Что ли мы с погаными за живот свой на бой не шли? — Голос его сорвался вдруг, и впервые Гостомысл сделал небольшую паузу. Влажным взором оглядел он заволновавшихся сребролюбых, обрадовался, что тронул их сердца, и твердо проговорил: — Никогда словене робкими не бывали!
И не стерпели купцы, беспокойно ерзавшие на своих местах от горячих слов посадника, заговорили в один голос.
— Все ведают, какие прыткие словене бойцы-товарищи! — крикнул купец, в длинной бороде которого не было еще ни единого седого волоса.
— Верно! — закричал другой, сжав кулаки.
— Не пожалеем животов своих! Снарядим ополчение! — крикнул еще один и вскочил с беседы.
— Чего стоишь, Гостомысл! Речи надумал длинные вести с нами! Разве мы не люди земли своей? — гневно сверкнул очами высокий дородный купец и стукнул изо всей силы кулаком по беседе.
И просветлел лицом мудрый Гостомысл! Вот! Вот оно то, драгоценное, чего он ждал от своих купцов! Душа! Душа раскрылась на зов и требует немедленного дела во имя земли родной! Вот отчего полились из его глаз не хитрые, а сердечные слезы радости и близости с родными людьми.
Купцы неловко замолчали, теребили бороды, одергивали на себе сустуги стеснялись слез Гостомысла.
— Дела! Дела надоть делать! — ворчали они и как-то боком выходили из дома посадника.
И закипела работа в Пскове. Подвозили на пристань лес, строили укрепления, обтесывали колья, подтаскивали бревна. Кто-то собирал в кучи остроконечные камни, кто-то точил наконечники для стрел, кто-то шил кожаные щитки…
Распахнулись и тяжелые двери боярских теремов — хозяева давали распоряжения слугам: сие отнести на пристань, сие передать Гостомыслу, а вот это — Власку, сыну его: он ведает полком воев. Да спрошайте, надо ли еще чего?
Слуги тащили ткани, доспехи по указанным местам, то улыбаясь, то хмурясь.
— Неужто беда так близка и тяжела?! — удивлялись они.
— А то! Разве бы бояре да купцы с людом простым тако раделись! Когда это было?! Только при беде! — рассуждали слуги, но зла большого ни на кого не держали: не до зла ноне. — Успеть бы все приготовить, лихого бы не допустить: боги не дозряху, а мы во рабы угодяху! — говорили они и прытче бежали туда, куда бояре указали…
А Власко — единственный сын посадника, в зрелых летах пребывающий и дюжим умом владеющий, послал разведку чрез озеро Чудское, чрез Нарву к реке Неве узнать, где нужнее его сила, и стал дожидаться ее возвращения. Расставил дозорных по местам, вышки построил и, обучая ополченцев правилам боя, ждал вестей о норманнах… С викингами, жившими у словен лет восемь назад, он с малых лет был во друзьях-товарищах. Частенько наблюдал за их уметаем строить укрепления, снаряжать в бой войско. Заставил как-то прыткий сын своего важного отца изготовить себе такие же, как у свеев, щит, меч, секиру, шлем и кольчугу. Отец выполнил его просьбу и нередко наблюдал, как Власко, одетый во все доспехи, не на шутку задирался с каким-нибудь воином, чтоб научиться владеть мечом. Воины, ведая, что перед ними сын именитого словенина, щадили его и дозволяли себе только иногда побаловаться с ним. А Власко бесновался: биться хотелось по-настоящему, ведь он уже большой, вон какие у него ручищи. Отец, же, наблюдая рвение отрока, хмурился: его беспокоила горячность сына, и в то же время радовался, что наследник подрастает крепким ратником. Да, Гостомысл часами мог наблюдать за непоседливым сыном…
Вот он, взлохмаченный, вспотевший, пытается поднять забрало у шелома, а забрало не поддается. Власко пыхтит, отбрасывает с высокого, чистого лба намокшую прядь русых волос, хмурит густые брови и суживает милые серые глаза. Вот чуткая рука нащупала зажим, с усилием нажала на него, и защитное устройство шелома брякнуло. Власко испугался, отпрянул, но не закричал. «Ах ты, постреленок, — ласково изумился отец, наблюдая за сыном. — Настырный якой! Тихой сапой, но добьется своего!» — приговаривал он, довольный, и гладил Власко по голове, пристально глядя ему в лицо я ревниво отмечая, что черты материнского рода в нем преобладают.
«Ох, и кем же ты будешь, сыне?» — ломал голову над будущим Власка Гостомысл. Он то представлял сына богатым купцом, то князем Новгорода и всех словенских земель, то посадником, как сам. То улыбался, видя розовощекое лицо разгоряченного воевника, то хмурился: «Экий дитятко! Большой, а бестолковый. Хитрости совсем нетути. Пропадет он во князьях-то…» Но вот как-то Власко в учебном бою с норманнами показал удаль разумную. Много не шумел, рта зря не раскрывал — про себя смекал, где больше проку от него будет. То в одном месте подсобит, то в другом поддержит, а то и один на один, сжав в верных руках меч, свирепо бросится на врага. И подивился Гостомысл на сына, и примерил было ему уже княжеский шелом. Но Власко вдруг из бою вышел, покачал головой, а отцу ничего не сказал. Гостомысл подергал-подергал бороду, нахмурился да и успокоился.
И пошла с тех пор добрая слава про Власку, про его удаль веселую и про его душу светлую. Про то, как он пленниц пощадил и легкой работой оделил; про то, как он дары, добро, отвоеванное у ворога, сирым дитяткам раздал; про то, как он на вечерней заре словенские песни распевал…
Сказания об удали и доброте Власка переходили из уст в уста. А Гостомысл ждал: может, сын одумается, в кольчугу облачится, раз столько песен льется об его удали.
Но сын… молчал. Год молчал, два. А когда появилась нужда у ильменских словен своего князя иметь и предложили долю эту Власку, он, не раздумывая, наотрез отказался и шелома боле в руки не брал. Тогда и пришлось Гостомыслу голову поломать, как навести мосты к незаконному сыну, о котором столько лет упрямо скрытничал и только через Волин-город иногда получал вести о стойкой борьбе рарогов с германцами…
Шли годы… Рароги уже здесь, у ильменских словен, и Гостомысл мог наблюдать за обоими сыновьями… А вот теперь новая весть: Власко будет ополчением командовать — и опять толкам и пересудам конца нет. Вспоминались бывалые и небывалые ратные заслуги Гостомы-слова сына, и многие из тех, кто, узнав об ополчении, хотел бы крякнуть да почесать за ухом, схитрить да и отказаться от ратных дел, тяжело вздыхали, прятали подале смуту, страх и шли к нему.
Войско получилось не малое — двухтысячное. Ежели б Рюрик узнал об этом, наверняка бы ахнул. Из соседних селений люди снаряжали мужей и строго наказывали не подводить богатыря Власия. «Смотрите в оба! Власко сердцем болеет за землю свою, вот и вы тако же! Умножайте силу его!» — говорили старейшины в селениях на прощание своим воям.
И Власко принимал всех радушно, обучал всему, что сам ведал, и доходчиво разъяснял необходимость военного порядка в бою. Торопился. Иногда горячился, но без злобы. Боялся опоздать с помощью.
Ратники слушали, запоминали, кто что мог, не серчая на его строгие указы, и пытались во всем следовать своему вождю.
Но вот вернулась разведка: удалые кривичи за пять дней добрались до Вальдса, прибывшего на озеро Нева и расположившегося лагерем у южной его излучины для боя с норманнами, и вернулись к Власку.
— Помощь нужна, и тамо же, на озере, — устало проговорил зрелый кривич, возглавлявший разведку на Неве. — Норманнов во многажды раз боле, — сообщил он. Остальные восемь разведчиков молча кивали головами.
Власко перевел взгляд с разведчиков на Гостомысла:
— Отец, тебе поручаю охрану пристани и города, а сам ныне перебираюсь на Неву.
Глава объединенных словен склонил голову.
— О чем же еще вести речи! — глухо воскликнул он. — Плыви на Неву! — Он тяжело, шумно сопя, поднялся с беседы, робко дотронулся до плеча сына и хотел еще что-то сказать, но передумал. — Плыви! — как-то обреченно повторил он одними губами и обнял сына…
После битвы
Невское озеро лениво гоняло тяжелые, темно-серые волны, то поднимая наверх, то вновь скрывая от глаз остатки деревянных щитов, древки знамен норманнов. Разбили норманнов словене и варяги-россы сообща. Обнялись, как братья, Вальдс с Власком и долго, улыбаясь, хлопали друг друга по плечам. Стащили шле мы с голов, покрутили шеями, наслаждаясь свободой, вдохнули теплый влажный ветер и засмеялись радостно. Смеялись долго, задорно, даже жадно, будто чуяли: такое возможно только раз в жизни. И улыбались им в ответ и небо, и солнце, и Невское озеро.
А воины делили отвоеванное добро и шумно собирались в обратный путь. Вальдс, просмеявшись, вдруг разом помрачнел: глаза его ненароком остановились на Ромульде. Ромульд по наказу Рюрика должен был после разгрома норманнов осесть в Пскове, а там сидят Гостомысл со своим сыном. Последний же и вовсе не ведает об уговоре варягов. Как же быть?.. Заметив резкую перемену в настроении Вальдса, Власко нахмурился: «Значит, все улыбки были не от души. Ну, не по нутру я, так что ж?.. — Словении еще раз кинул взор на варяга, проследив за его взглядом. — Ромульд? — удивился Власко и оторопел: — Почему Ромульд?.. Соперник Вальдса? — Гостомыслов сын круто развернулся и пошел к своему коню: — Не хватало еще быть судьей этих соперников!» — с пренебрежением подумал он, как вдруг услышал: