Эти странные мысли – не мои. Их задуло мне в ухо, они расплодились там, пустили тонкие корни. Мои же мысли как были, так и остались – про покурить, пожрать и потрахаться. И про застывшую молофью, от которой придется отстирывать простынь.
«Молофья» – какое чудное слово! Мне оно нравится гораздо больше, чем «сперма» или «семя». Первое звучит слишком уж по-научному, а второе – как-то напыщенно, даже религиозно. Религия – этот балаган кровосмесительного (или просто кровавого) ебанизма – исключительно для иссушенных, сквиртующих песчаной взвесью старух. Старухи эти давно уже позабыли, какова молофья на вкус и на ощупь. Возможно, во снах они порой вспоминают, как она щекочуще сочилась по их ляжкам, остывала в позвоночной впадине. Но в целом для них молофья – это «семя», не привносящее радостей телесного буйства, но прорастающее, как эти странные мысли у меня в голове, как деменция в сморщенных старушечьих мозгах, напрочь лишенное вкуса.
Я украдкой смотрю на Рыжулю: интересно, а она глотает?
– Там – это где? – окликает меня она.
– Ну, там… – пожимаю я плечами.
У меня даже нету денег на презерватив. Эх, как было бы хорошо, если б Рыжуля глотала! Как удобно!
– Так может это… срежем путь?
Я сонно моргаю, тру взмыленный лоб, насилу отдираю с глаз образы нашей с Рыжулей сексуальной разнузданности. Наконец-то нащупываю сигареты. Осталось всего три штуки.
– Тут негде срезать, – бормочу, закуривая.
Рыжуля выхватывает у меня сигарету, подмигивает, с наслаждением затягивается. Я жадно ловлю ртом ускользающий табачный дым, глотаю его.
Видимо, я здесь единственный, кто глотает.
– Есть где, – говорит Рыжуля. – Можем пройти через пустырек.
– Ну пошли.
Она встряхивает копной огненно-рыжих волос, проворно взбегает на холм, где пролегают давно заброшенные, поросшие чахлой травой рельсы.
Я, пыхтя, взбираюсь следом.
– Вон, видишь? – указывает она на двухэтажку вдали. – Через него на пустырь, так и срежем.
Мне не нравится эта двухэтажка. Она вся какая-то облезлая, в трещинах и облупленах, с уродливыми, словно выгрызенными, дырами вместо окон. Крыши у нее тоже нет – сгнила и провалилась. Да и идти к ней предстоит сквозь болота и заросли сухостоя.
Но больше всего мне не нравится то, что раньше я здесь никакой двухэтажки не видел.
– Ты уверена? – сомневаюсь я.
– Зассал, что ли? – заливается Рыжуля. – А ну за мной!
Я – сама покорность, изводимая болезненной эрекцией, настырным урчанием живота, странными мыслями в голове – волочусь следом. Рыжуля, точно молодая лань, скачет с кочки на кочку, подначивает меня, виляет бедрами, обдает приторным ароматом духов. Я же, как мешок со сгнившей картошкой, хлюпаю промокшими кедами, вязну в студеной болотной грязи, устало вздыхаю, мечтая об отдыхе, о горячей еде и о мокрой рыжулиной писечке. Но с чего я решил, что Рыжуля мне даст? Такие девушки не дают мне подобным. Таким как я вообще никто не дает: наш удел – едкая насмешка, игнорирование; наша участь – родная правая рука с размазанным по ладошке шампунем, пять минут постыдного удовольствия в омуте накачанных порнухой фантазий, молофья на простыне или в носке. Мне носки жалко, у меня их мало.
Кто она такая – эта Рыжуля? Почему увязалась за мной? И с чего я взял, что ей будет интересен неловкий скорострельный перепихон в провонявшей потом комнатушке?
– Ну ты че? – кричит она мне. – Где потерялся-то?!
– Иду-иду.
Я нагоняю ее – взмокший, запыхавшийся. Пытаюсь перевести дух и получаю хлесткую пощечину ее взглядом – разочарованным, надменным.
– А ты не шибко спортивный, да?
Я лишь сконфуженно улыбаюсь.
– Заходи, – приказывает она, кивая на сочащийся тьмой проход, из которого смердит выгребной ямой.
– Уверена?
– Блядь, ты заебал уже!
Подгоняемый ее криком, я ныряю в черное зловоние – проваливаюсь в него, плутаю, осторожно пробираясь по заляпанным склизкой жижей доскам. Наконец выхожу в узкий коридор. Здесь вонь становится просто невыносима, зато отступает тьма: сквозь отсутствующую крышу льется пыльный солнечный свет, сердито жужжат мухи.
– Это что – говно? – зачем-то спрашиваю я, хотя уже прекрасно знаю ответ.
Весь коридор буквально загажен, дерьмо разной степени свежести и консистенции пугающе-огромными кучами навалено повсюду – шагу негде ступить! И даже стены измазаны поносом. Ошарашенный, я вижу какие-то бессвязные надписи – архаичная живопись спятивших обитателей, – вижу цитаты из фильмов, отпечатки ладоней, примитивные рисунки, даже признания в любви…
– Слушай, – начинаю лепетать я, – давай не пойдем, а? Это пиздец какой-то!
И слышу насмешливо-злое:
– А что не так?
Обернувшись, наблюдаю такую картину: Рыжуля уселась прямо на пол – во все эти бурые, черные и желтые с вкраплениями алого кучи, – любуется ими, ласково трогает пальцем, с натурально детским восторгом рассматривает.
– Ты чего? – шепчу я.
Она усмехается, демонстрируя ровные белые зубы, меж которых мелькает розовый язычок. Все еще обуреваемый желанием, я отмахиваюсь от налетевших, точно жирные мясные мухи, фантазий, рисующих мне всякие (не)потребства с этим розовым язычком. Там, в этих фантазиях, язычок нежно касается моей девственно-пугливой, спрятанной в зарослях мудей, плоти. В реальности же он осторожно пробует черно-коричневую кашицу на тонком пальчике.
Фантазии скукоживаются, мне становится дурно.
– Ты че делаешь-то?!
Тошнота накатывает жарким влажным комом, закупоривает горло, ядовитой желчью выжигает в носу.
Рыжуля укладывается на прогнившие доски, черпает полные ладони зловонной массы, принимается размазывать по себе – бедра, живот, груди и лицо. Она стонет, выгибает спину. Она – моя воплощенная фантазия, сладкий сон, будто бы пораженный фурункулом разыгравшейся в ночи диареи либо же вспухшей с перепоя головы.
Я сплевываю горькую слюну.
– Сюда они меня и приволокли, – будничным тоном произносит Рыжуля. – Долго и много били. Потом каждый из них меня взял. Было очень больно и очень грязно… – Она задумывается на миг. – А еще очень страшно. Затем они меня снова били, смеялись. У них с собой была какая-то брага, они хлестали ее как не в себя и опять на меня лезли. – Она томно вздыхает. – И так всю ночь… А знаешь, что было после?
– Н-нет.
– Один из них схватил кирпич, вон тот, – она показывает пальцем куда-то в угол, там и вправду лежит кусок кирпича. – Этот кирпич он швырнул мне в лицо. Я валялась на этих досках, ревела. А он встал надо мной, поднял этот кирпич и швырнул его мне в лицо. Но я не умерла. – Рыжуля потягивается. – Пришлось еще пару раз ударить меня этим кирпичом. Только тогда в голове у меня что-то хрустнуло, стало вдруг все равно, что со мной будет дальше. Но даже это еще не все.
Она приподнимается на локте, лукаво манит меня, развязно улыбается.
– Слушай, я это… – мямлю я.
– После того, как мне проломили голову, – мечтательно тянет Рыжуля, – кто-то из них присел и навалил на меня кучу. Я уже не видела – кто. Но знаю, что навалил он много. Часть его… ну, фекалий… попала в дыру у меня в голове, смешалась с кровью, перепачкала мне весь мозг. Остальное просто натекло на лицо. А они все ржали и ржали. Им было весело, прикинь? – Она делает паузу, похотливо смотрит на меня. – А ты хочешь навалить на меня кучу?
– Я это… пойду, ладно?
– Ну и уебывай, – мурчит Рыжуля, продолжая играться с дерьмом. – Чмошник ты, импотент!
Я пячусь, поскальзываюсь и вываливаюсь из этого засранного коридора. Слава богу, подо мной твердая земля. Поднявшись, отряхиваюсь, вдыхаю полной грудью промзонную свежесть, изучаю местность вокруг. Рыжуля не соврала: здесь и впрямь пустырь. Впрочем, как и везде, куда меня заносит жизнь. Слева к горизонту уходит покосившийся забор из бетонных плит, обтянутый клубками колючей проволоки. А справа, в высокой и давно уже выцветшей траве, иссыхает на солнце опрокинутый шкаф. Под ногами у меня выпотрошенные, шелушащиеся страницами книги – русская классика, такая же опустошающая, как и все вокруг. Возле шкафа валяются пустые бутылки из-под пива, изжеванные окурки, шелуха от семечек.
За спиной, в смрадном мраке коридора, постанывает Рыжуля.
Мне становится не по себе, плетусь прочь – уставший, сбитый с толку, разочарованный. Тщетно пытаюсь сообразить, как выбраться из этого гиблого места к знакомой тропинке, которая вернет меня в затхлую безопасность моей комнатушки.
И тут я слышу похрюкивание.
Натуральное свиное похрюкивание – даже как будто бы радостное, предвкушающее. Ветер – этот предвестник грядущих сумерек – шелестит в траве, и та приходит в движение. Что-то мелькает рядом со мной – бледное, лоснящееся. В нос бьет запах животного. Похрюкивание захлебывается в исступленном восторге, нарастает в торжествующий кабаний визг, когда из зарослей на меня выпрыгивает жирное, тяжелое, с мягкими опрелыми конечностями и полными плещущегося безумия глазенками.
Споткнувшись, я вновь падаю, удивленно смотрю на выблеванное травой существо. С виду это очень разъевшийся ребенок – он абсолютно голый, весь в сальных складках, в гноящихся нарывах и в налипшей грязи. Его отвислый живот перемазан в рвоте. Меж взбухших бесформенными комьями ляжек топорщится кровоточащая, с изодранной крайней плотью, пипирка.
А вместо лица я вижу изгвазданное в земле свиное рыло, тягучие сопли, заползающие в раззявленный рот, уши-лопухи и черные выпученные глазенки. Гляделки эти жадно ощупывают меня. Наверное, столь же жадно, как я ощупывал взглядом ягодицы Рыжули.
Урод слюняво фыркает, ковыляет ко мне.
Лишь теперь замечаю у него в руке ржавый серп.
Как бы ни было противно, я быстро перехватываю руку урода. Тот визжит, брыкается, силится укусить меня за запястье. Развернув его, пинаю в выкрученную сколиозом спину.
– Э! – настигает меня грозное. – Хуль младшенького обижаешь?
Оборачиваюсь. Из дома появляются согнутые, в задубелом рванье, фигуры, вперевалку шагают к опрокинутому шкафу, вальяжно усаживаются на ящики, беззубо чавкают подобранными с земли окурками. На меня устремлены желтоватые глаза, нагноившиеся на синюшно-оплывших, пропитых мордах. Я вижу давнишние шрамы и свороченные набок либо провалившиеся носы, вижу чернь гангрены, разъедающую чью-то щеку, алые воспаленные десна и слизанные обмылки зубов. У одного из них нет глаза, и он нагло таращится на меня вульвообразной влажной дырой, в которую так и нор