Но не успела я выдохнуть с облегчением, как лицо бродяги снова исказилось, и Хорвек согнулся пополам — его скрутил приступ жесточайшей рвоты. Я бросилась к нему, пытаясь поддержать, и нас тут же принялись бранить прочие горожане:
— Грязные бродяги! Пьяницы! Упьются дешевой браги до полного изумления, а затем разносят скверну повсюду! Что за непотребство творится перед дворцом Его Светлости?! Где же стража? Нужно вышвырнуть отсюда этих мерзавцев и побыстрее… Подите прочь, пока кости целы! Вашими мерзкими испитыми рожами да вытереть бы эту смрадную лужу!.. Провалиться бы вам в ту выгребную яму, из которой вы выбрались! Вон! Пошли вон!!!
Мы с Хорвеком последовали этим настойчивым советам, и поторопились убраться подобру-поздорову. Я первое время поддерживала своего спутника, но вскоре он высвободился, и, помотав лохматой головой точно искупавшаяся собака, пошел сам, ступая лишь самую малость нетвердо.
Я опасалась что-то у него выспрашивать, уяснив себе одно: демону не хочется говорить о своем превращении в человека, и не из-за одной лишь досады — по всей видимости, стоило ему только задуматься о своем обреченном будущем, о противоестественности своего нынешнего существования, как безумие начинало точить его сознание вдвое безжалостнее. Он должен был жить одним днем — не помня о прошлом и не помышляя о дне завтрашнем, и только так мог отсрочить свой конец. Но человеческое тело властно требовало своего — еды и питья — и каждый кусок хлеба, каждый глоток вина был маленьким поражением демона Рекхе, становившегося все более человеком — но не могущим им стать.
— Нет, пожалуй, мне больше нравилось, когда ты меня боялась, — проворчал Хорвек, искоса глядя на меня. — От испуга твое лицо не становилось таким глупым, как сейчас. Сдается мне, тебе нужно немного отдохнуть. Где ты провела нынешнюю ночь?
— В могиле, — сказала я чистую правду, и меня начало трясти, точно я превратилась в куклу-марионетку, за нитки которой дергает проказник-кукловод. — В самой глубокой могиле на заброшенном кладбище. Я встретила там старого знакомого, и мы поделили этой ночью последнее прибежище. Вот только он и в самом деле умирал, а мне пришлось убираться оттуда — земля еще меня не принимает… Из моих волос крысы сплетут шнурки и нанижут на них монеты, а я нынче стала проклятой ведьмой…
Должно быть, любому другому мой рассказ показался бы сущим бредом, но Хорвек слушал меня внимательно, и, как мне показалось, сумел верно истолковать каждое мое слово, хоть ни о чем так и не спросил.
— Тебе нужно пообедать, — только и сказал он. — Твое платье никуда не годно, а лицо так грязно, что чародейка постыдится тебя собственноручно убивать, если ты все-таки попадешь в ее руки. Пойдем со мной — и хотя бы одну ночь ты проведешь в чистой постели, а не в чьей-то могиле, к тому же, занятой другим мертвецом.
Тут я утерла слезы — они отчего-то были холодными, словно растаявший снег — и разглядела, что Хорвек, в отличие от меня, одет вовсе не в штопаное крестьянское платье. Пусть его наряд и не казался образцом приличия, но всяко выглядел куда лучше моих грязных обносков.
— Откуда у тебя деньги? — я всплеснула руками, вновь заподозрив худшее. — Ты ограбил кого-то? Убил?
— Я не убиваю, — тут же быстро ответил Хорвек, и пусть тон его был легкомысленным, мне послышалась в нем звонкая стальная нота. Я прикусила язык: мне следовало сообразить, что убийство для бывшего демона сейчас означает худшее: начало кровавого безумия, которое он изо всех сил пытался сейчас отсрочить.
— Ох, Хорвек, прости! Я не хотела сказать, что ты способен на одни лишь злодейства, — извинения мои звучали неловко и глупо, но я все лепетала какие-то беспомощные оправдания. — И я вовсе не думаю, что у тебя не достало бы ума раздобыть деньги честно…
— Да нет, ты угадала почти верно, — отозвался он, сердечно мне улыбнувшись. — Я ограбил кое-кого этой ночью. Видишь ли, я способен смириться со многими бедами и неудобствами своей нынешней жизни, но не с дрянной крестьянской одеждой, которая приличествует только самому презренному сословию. Так низко пасть я не могу. Однако убивать мне никого не пришлось — монахи оказались так трусливы, что отдали мне добрую половину своих денег, стоило их самую малость припугнуть…
— Ты ограбил монахов? — вскричала я, уставившись на Хорвека, описывавшего свой поступок столь обыденно и легко, словно речь шла о случайной встрече с дальними родственниками, от которых удалось отделаться после обмена парой-тройкой бессмысленных любезностей.
— Думаешь, об этом стоит объявить погромче? — съязвил он, впрочем, безо всякого признака серьезного беспокойства.
— Но это же страшный грех! — я понизила голос, и оглянулась по сторонам. — За такое и пожизненную каторгу, пожалуй, присудить могут. Да что там — не станут разбираться, по благословению священников посадят в мешок, набитый крысами, и бросят в реку! Нельзя посягать на имущество милостивых богов!
— Не так уж они милостивы, если не желают делиться своим добром, да еще и внушают своим последователям, что воров следует топить в мешке с крысами, — отмахнулся Хорвек. — К тому же, монахи не станут жаловаться на понесенный ущерб.
— Отчего это? — спросила я вместо того, чтобы озвучить вертевшийся на языке вопрос: «Так что же — ты их прикончил все-таки, поганец?».
— То были наши старые знакомцы, тихонько присвоившие сундук с пожертвованиями для лесного храма, — Хорвек довольно ухмыльнулся, и мне показалось, что в нем вновь начала набирать силу человеческая природа — уж слишком лихой и беззаботной получилась эта улыбка. Именно так должен был скалить зубы тот бедовый парень, в тело которого вселился темный дух.
— Ты их нашел? — охнула я, невольно восхитившись сметливостью демона.
— Они и не прятались, — Хорвек все увереннее шагал вниз по улице, и я с облегчением заметила, что нездоровая бледность уже сошла с его лица. — Вернувшись в храм, эти проныры объявили, что все золото забрали разбойники, и даже если кто-то усомнился в этих словах, то не решился проводить дознание после того, как в город вернулись ограбленные паломники, на каждом углу вопящие о нечестивцах, напавших на святых людей. Только об этом и болтают в тавернах, втайне завидуя удаче богохульников, получивших безо всякого труда целый сундук золота.
— И ты отправился в храм? — продолжила я расспросы, видя, что они ничуть не смущают бродягу.
— При храме дают ночлег беднякам, и хоть ночевать в той сырой и холодной богадельне не намного приятнее, чем в могиле, — невозмутимо отвечал он, — я воспользовался гостеприимством святой обители. В ответ на мои простодушные расспросы, добрые люди указали на святых отцов, пострадавших от разбойников, и уже к рассвету один из них рассказал мне, где закопан сундук.
От последних слов у меня мороз по коже пошел, несмотря на то, что голос Хорвека оставался таким же безмятежным. Не приходилось сомневаться, что спроси я: «Неужто ты пытал монаха, мерзавец?» — он все с тем же замечательным равнодушием ответит на мой вопрос утвердительно, да еще и присовокупит к ответу немало тошнотворных подробностей.
По всему выходило, что минувшую ночь бывший демон провел с куда большей пользой: пока я сомнительным образом обогащала свой разум, слушая господина Казиро, Хорвек разбогател в прямом значении этого слова. По тому, как неуловимо менялся цвет его глаз во время рассказа о монашеских сокровищах, я поняла, что золото весьма угодно как его демонической части, так и человеческой.
Я не знала, куда он ведет меня, и не решалась спрашивать, уже устав от ответов, пугавших меня еще больше, чем молчание. Однако дурные мысли не отступали, ведь мой взгляд то и дело задерживался на Хорвеке — все в его облике напоминало мне: это тело раньше принадлежало какому-то другому человеку. Прежний хозяин украсил свои руки синеватыми северными узорами, вплел в волосы цветные нити и бусины, вдел в уши и в нос серебряные серьги… Тут я припомнила, что Хорвек снял эти украшения, когда мы возвращались в Таммельн, и прикусила губу, размышляя, отчего побрякушки вернулись на прежнее место, несмотря на то, что были слишком яркой приметой. Не могло ли так статься, что тело покойника хранило какие-то обрывки памяти и настойчиво требовало вернуть то, что принадлежало ему при жизни?..
Хорвек был чуток к любому проявлению моего внимания — и тут же прямо спросил:
— Что вновь не так?
— Серебро, — не придумала лучшего ответа я. — Люди говорят, что демоны не переносят серебро.
— Еще бы, — фыркнул он. — Дешевка! Верная примета неуважения со стороны дарящего и неразборчивости со стороны принимающего — только золото достойно высших созданий.
— То есть, демоны просто его не любят? — озадаченно переспросила я. — А как же легенды о том, что серебро губит демонов?
— Оно губит самоуважение, — скривился Хорвек. — А унижение всегда сродни бесчестью.
— Но зачем же ты вновь…
— Потому что я не демон, — отрезал он, и я поумерила свое любопытство, поняв, что мои расспросы — словно поглаживание израненной кожи: иной раз стерпеть можно, но куда чаще я касаюсь открытой раны, отчего она может нагноиться.
Однако усмирение беспокойства — не такое уж простое дело, и вновь я в уме складывала слово к слову, воспоминание к воспоминанию: сегодня ночью псы-оборотни искали демона на старом кладбище, а на следующий день черный мертвец очутился на виселице… Значит ли это, что ведьмины твари все-таки нашли нечистые останки средь старых могил? А если так, то Господин Подземелий и впрямь вывел тогда Рекхе на кладбище, где демон получил это тело… О, как мне хотелось верить, что Рекхе не убивал безвестного бродягу, чтобы заполучить новое обиталище для своей темной души!
Мне ясно представилось, как слепой демон таился между надгробий, принюхиваясь и ожидая нужного случая. Вот гробовщики приволокли покойника — быть может, он был убит во время кабацкой потасовки или ограблен более везучим собратом. Как произошло перерождение? Что человеческого сохранилось в этом теле — остатки памяти, особенности нрава, склонность к вину, быстрому богатству и приключениям? Чувствует ли Рекхе, как эта кровь, вновь побежавшая по жилам, требует своего?.. Как противен ей новый хозяин? Может ли демон читать воспоминания того бедняги, что не дожил, пожалуй, и до своего двадцать пятого дня рождения?