ловещий хор переполошил всех, как и накануне ночью. Лошади, взбесившись от страха, рвались с привязи, не слушая окриков. Разбойники торопливо хватали оружие, а нас с Хорвеком вновь швырнули поближе к костру, где я, подслеповато щурясь, могла рассмотреть разве что темные фигуры, мечущиеся в дыму. Неподалеку обнаружился Харль, кутавшийся в теплый шерстяной плащ, который он выклянчил у кого-то из разбойников. Несмотря на то, что я подзывала его, он не сдвинулся с места и я увидела в этом дурной знак: мальчишка решил, что нашел новых друзей, от которых можно выгадать пользы куда больше, чем от старых.
— Да где же эти треклятые твари? — гаркнул в сердцах Глаас, вглядываясь в темноту.
Кто-то из разбойников пустил наугад горящую стрелу, и она прочертила огненную полосу над повозками. Оборотни ответили визгливым хохотом, эхом отозвавшимся со всех сторон, а затем взвыли вдвое громче и тоньше, из-за чего сразу несколько разбойников зажали уши — звуки эти были невыносимы, как скрежет железа по стеклу.
Суета становилась все менее осмысленной — враг не торопился нападать, но и не отступал, и разбойники бранились все громче, не зная, чего ждать от ночных незваных гостей. Глаас, не выдержав, пнул Хорвека и прошипел:
— Чего они хотят? Ты-то должен знать повадки этой нечисти!..
— Они хотят, чтобы этой ночью твои люди не смогли отдохнуть, — Хорвек говорил тихо, но уверенно. — Утром они уйдут, а вы отправитесь в дорогу, но идти будете медленно и к вечеру окончательно выбьетесь из сил. Лишь стемнеет, как они снова вернутся, и это будет повторяться раз за разом…
Услышанное не понравилось мастеру Глаасу, и он отскочил от бывшего демона, словно обжегшись.
— Не позволяй никому из своих людей выходить за пределы лагеря, — сказал Хорвек чуть громче. — Вы живы только пока держитесь вместе.
— Ни слова больше, Ирну! — прорычал старый разбойник. — Я спросил лишь чего они хотят, а не твоих советов!
Однако я тут же услышала, как он приказывает своим людям оставаться на местах, что бы они не увидали и не услыхали.
— Да ведь эта нечисть смеется над нами! — вскричал кто-то из молодых разбойников, разгоряченных происходящим. — Неужто мы не устроим славную охоту на проклятых тварей? Разве не загоняли мы раньше для забавы волкодлаков?
— Ночью проклятые твари устроят охоту на нас, это их время! — Глаас был суров. — Подбросьте больше хвороста в костер, и держитесь ближе к огню. Напасть они не решатся и утром уйдут.
— С чего они привязались к нам? — раздались недовольные вопросы. — Чем они хотят поживиться? На кой ляд оборотням, лесным тварям, наше добро?
Однако мастер Глаас не собирался говорить правду или утруждать себя враньем. До самого утра мы слушали вой, от которого голова раскалывалась, словно по ней били острым камнем, и никто в эту ночь более не смог сомкнуть глаз. Как только над холмами заалела полоса рассвета, песня оборотней начала стихать. В предрассветном белесом мареве я увидела, что на большом сером камне чуть поодаль от крайней повозки лежит чудовище, с которым мы уже встречались — длинномордый уродливый зверь. Он потянулся, показывая нам свой обожженный бок и израненную морду, а затем, расхохотавшись совсем по-человечьи, легко спрыгнул в заросли вереска, и, медленно пошел прочь, словно будучи уверенным: никто не решится выпустить в него стрелу. То наверняка была мать Эйде, всю ночь принюхивавшаяся к запаху того, кто убил ее сына.
— Стреляйте в него! Что ж вы стоите, разинув рты?! — вскричал Глаас, но разбойниками овладело странное оцепенение, которое никто из них не сумел побороть.
— Оно что-то хочет от нас, — мрачно произнес раненый Кирру, измучившийся больше прочих. — Никогда не видал, чтобы нечисть вот так шла по следу, не пытаясь напасть. Это колдовство! Нас прокляли! Мы взяли себе что-то порченое, дурное, и оно приманило нечистую силу…
Говоря это, он, не скрываясь, глядел на Хорвека. За эту ночь подозрения и страхи окрепли, и мастер Глаас не мог не понимать это, оттого с преувеличенным усердием он принялся подгонять всех в дорогу.
— Сделаем ранний привал у Сытого холма, где колодец! — повторял он громко. — Нужно запастись водой, иначе и впрямь придется лакать салатанскую брагу…
Услышав про колодец, я облизала пересохшие губы. Глаас все еще косился на меня с подозрением, и воды мне перепало на донышке кружки. Что люди, что лошади — все были измучены бессонной беспокойной ночью, и шли, едва переставляя ноги. Только когда вдали показались очертания холма, похожего на спящую собаку, на лицах разбойников появились улыбки и угрюмое молчание сменилось разговорами.
Колодец у подножия холма был давним местом стоянок. Торопливо расположившись в тени нескольких старых деревьев, разбойники подкатили почти пустой бочонок к колодцу. Нам с Харлем предстояло наполнять его, таская воду огромным ведром, которое показал нам Глаас, и мы заранее потирали спины, предчувствуя, как их будет ломить после эдакой работенки. Вначале разбойники хотели напиться свежей воды с дороги, и нас с Харлем оттеснили в сторону: наша очередь всегда и во всем — кроме работы — была последней. Оттого-то мы не сразу поняли, отчего вдруг Глаас разразился проклятиями, которые подхватили остальные.
Вода в колодце оказалась испорчена — с первым же ведром разбойники вытащили собачью голову: кто-то принес сюда останки собак, убитых в первую ночь, и сбросил вниз.
Напугать разбойников было непросто, но в злобной ругани слышалась растерянность: никогда им еще не доводилось попадать в подобную переделку. В столь диких краях, как Сольгерово поле, нечисть нередко охотилась на людей, но то были нападения, схожие с нападениями диких зверей, быстрые и бездумные. Оборотни же решили взять шайку измором, действуя хитро, сообща. Звериное чутье в них соединилось с истинно человеческим коварством: таких врагов у разбойников еще не бывало — а неизведанное всегда пугает.
— Неспроста это все! — говорили они друг другу. — Оборотни вцепились в нас, как репей. С чего бы им идти по нашему следу, да еще и портить воду в колодце? Дело нечисто, их что-то приманило!
— Это все Ирну, — сказал громко Кирру. — С северянином приключилась какая-то колдовская дрянь. На эту вонь оборотни и пришли!
— Так может отдать им пленников? Порченого Ирну и мальчишку с девчонкой — на них наверняка тоже немало порчи налипло… Парень слишком много болтает обо всякой чертовщине, а девка, наоборот, молчит, словно язык отсох, — загомонили остальные. — Сколько б за них не заплатили в Ликандрике — бесы б их побрали! Лишиться из-за этого отребья жизни — слишком добрая цена за товар с гнильцой!..
Глаас, слушая это, хмурился, изредка бросая косые взгляды на нас с Харлем — мы затихли, как два мелких зверька, загнанных в угол. Харль вцепился в мою руку и мне захотелось сказать ему: «Вот видишь, что такое милость разбойников? Как собак своих прирезали, так и тебя выпотрошат, едва только покажется, что из этого можно выгадать пользу!», но, конечно же, смолчала — от страха, что взбудораженные разбойники окончательно озвереют, стоит кому-то из нас издать звук. В тот миг мне начало казаться, что главарь и сам склоняется к тому, чтобы избавиться от груза, оказавшегося непосильным. Как бы ни уважали его власть остальные — страх мог заставить их взбунтоваться, а единожды пошатнувшаяся власть уже никогда не будет прочной.
Однако я ошибалась. Была ли то жадность, или же мастера Глааса одолевали куда более сложные чувства, но от его резкого окрика разбойники на время притихли.
— Молчать! Снова бабьи пересуды! — воскликнул Глаас, кривясь и сплевывая. — Если б я и выкинул эту девку в ближайшую канаву, так только потому, что от нее вы переняли куриный бабский ум, как заразу! С чего вы, сучьи дети, решили, что оборотни угомонятся, если оставить им Ирну? Сами придумали какую-то порчу, сами же в нее и поверили. Теперь еще и оборотней, вшивую дикую погань, разумом наделяете! Да, ума у них поболе, чем у волка или собаки, однако же не настолько, чтобы перебирать харчами. Сегодня мы отдадим им пленников, а завтра они вернутся. Кого мы им тогда скормим? Тебя, Соль? Или Кирру, от которого все равно никакого толку — одни разговоры о колдовстве и порче? Оголодавшее зверье просто-напросто хочет жрать, и никакой колдовской подоплеки здесь нет!
— Пусть так, — задиристо ответил Кирру, задетый за живое тем, что его назвали бесполезным. — Однако из-за оборотней мы остались без воды, лошади устали, да и мы сами все утро глотаем одну лишь пыль! Оставим им пленников — и они отстанут хотя бы на время.
— Так оставайся в следующий раз при своей жене, — рявкнул Глаас. — Будешь глотать помои, которые она состряпает на те нищенские деньги, что ты заработаешь в своем захолустье! Или ты не знал, что на пустошах людям приходится тяжко, а дорога иной раз опасна? Я смотрю, давно вам перья не щипали, и от везения этого вы стали нежными, точно ликандрийские щеголи! Забыли, сколько раз приходилось уносить ноги от слуг короля? В тех передрягах сложили головы и Райс Добряк, и Лийно — славные ребята! Но даже тогда я не слыхал столь позорного нытья!
— Так в слугах у короля ходят люди, а не нечисть, — буркнул кто-то.
— Нечисть! Ха! — Глаас нарочито презрительно ухмыльнулся. — Вшивое зверье, сбившееся в стаю, и оттого обнаглевшее! Днем эти твари забиваются в темные щели и нос боятся показать. Королевская стража солнца не боится, да еще и спустит шкуру полосками перед тем, как прикончить. Пораскиньте мозгами — что такого страшного в этих пустобрехах-оборотнях? Пусть мы останемся без воды на день, но к ночи выйдем к реке, если повернем на восток, а затем двинемся вдоль Ширека. Пусть попробуют отравить проточную воду!..
— Но путь вдоль Ширека вдвое длиннее, — неуверенно возразили ему.
— Зато у нас будет вдоволь воды, и мы сохраним все наше добро, — отрезал Глаас. — Не для того я торчал полгода на этих проклятых пустошах, чтобы смотреть, как у меня меж пальцев утекают деньги. А пленники — это деньги, и немалые. Разве для кого-то из вас они лишние настолько, чтобы швыряться монетами направо и налево? Мы продадим этих ребят, а выручку разделим между собой, и зимой, славно гуляя на праздники, я выпью за то, чтобы оборотни передохли с голоду. Пусть твари подавятся, я никому не отдам даром то, что пришло по воле богов в мои руки. Ни людям, ни нелюдям. И меня не испугать воем или падалью в колодце!