– Брат Жиром! – я подковыляла поближе к монаху, который, войдя в раж, колошматил каких-то людей, попавшихся ему под руку. – Пристало ли нам начинать свой путь к святым местам с потасовки? Разве угодны богам расшибленные лбы и расквашенные носы?
Монах свирепо воззрился на меня, едва удерживаясь от того, чтобы приложить меня тем же посохом, однако он не мог не помнить о том, что мой дядя – важный человек при дворе герцога, а я сама вскоре войду в безмерно уважаемое таммельнцами семейство Кориусов. Поднять на меня руку он не решился, лишь побагровел еще сильнее и торопливо пошел вперед.
Я перевела дух – служителей богов я побаивалась и до сих пор ни разу не осмеливалась вступать с ними в спор, но за последнее время мне довелось повидать кое-что пострашнее склочных монахов, и решительности в моем характере прибавилось. Потихоньку я поковыляла дальше, но вдруг мне показалось, что меня окликнули.
Я обернулась – и впрямь один из тех бездельников, по которым прошелся посох брата Жирома, крикнул мне, потирая щеку, на которой уже проявился порядочный кровоподтек:
– Эй, рыжая! Благодарю за спасение!
Я не удостоила нахала ответом, однако с досадой подумала, что скоро шагу не смогу ступить без того, чтобы не спасти кого-то.
Мои дерзкие указания брату Жирому окончательно отмежевали меня от прочей компании – монахи всю первую половину дня переговаривались, кивая в мою сторону с возмущенным и презрительным видом, а прочие странники прислушивались и передавали друг другу то, что удалось понять из разговора монахов.
Вскоре стало ясно, что общая цель не объединила паломников в полной мере и уж точно не сравняла их между собой: те, что были позажиточнее, держались поодаль от бедноты и молились на свой лад, не желая обращение к богам делить с голытьбой. Согласно моему нынешнему положению мне, невесте Кориуса-младшего и племяннице герцогского лекаря, надлежало примкнуть к богатеям; по честному же рассуждению – манеры и выговор роднили меня куда ближе с бедняками, однако ни те ни другие не собирались и словом со мной перемолвиться.
Не возражала против моего общества одна полоумная старуха. Она то и дело пыталась свернуть в сторону и заблудиться в зарослях, которыми быстро затягивались заброшенные поля вдоль дороги. Эти случаи становились для остальных богомольцев поводом для обсуждения упадка, пришедшего в эти земли с новым герцогом: и дороги с той поры стали хуже, и канавы – глубже, и пустоши теснили поля все заметнее. Обрывки разговоров доносились до меня, хоть и велись эти беседы вполголоса – все знали, что мой дядюшка приближен к его светлости, и опасались гнева властителя, который мог обрушиться на непочтительных подданных по моему указанию.
В тяжелую повозку были запряжены две медлительные старые лошади, едва переставлявшие ноги. Один из монахов управлял ими, другой в это время беседовал с братом Жиромом, идущим за колымагой. Остальные же, молясь на разные лады или привычно сплетничая обо всем случившемся в Таммельне за последний десяток лет, ковыляли по дороге. Все паломники как на подбор были слабы, больны и бестолковы, и без усилия им давалась разве что болтовня – самое естественное развлечение во время долгого и скучного пути. Я поспевала за ними, но держалась в самом хвосте процессии, видя, как тревожит прочих богомольцев мое присутствие.
Ближе к полудню мы сделали привал у старого колодца между двумя небольшими холмами. Вода в нем отдавала болотной тиной, однако солнце к тому времени припекало, словно в середине лета, и моя дорожная фляга уже нагрелась так, что ее содержимое не утоляло жажду. Раньше подобный переход не стоил бы мне никаких усилий, сейчас же мои ослабевшие ноги болели, словно я взбиралась несколько дней кряду на высокую гору. Я с трудом отгоняла тоску, поселявшуюся в моей душе каждый раз, как я задумывалась о том, сколь многого лишилась в одночасье, пожертвовав здоровьем ради глупой мечты. Все, что меня окружало, безжалостно напоминало, что я в одночасье стала калекой, слабым болезненным существом, на долю которому осталось с молитвами и божьей помощью ковылять от одного храма до другого.
На камнях, из которых был сложен колодец, я заметила знаки, напомнившие мне те, что попадались на глаза в подземельях дворца. Раньше я бы не задумалась над тем, какой смысл присущ им, однако теперь сразу сообразила: у этого источника есть свой древний дух-хранитель и следует проявить к нему уважение.
Пошарив в кармане, я нашла медный скойц и бросила его в колодец. Это простое движение приковало к себе внимание всех моих спутников, которые до сих пор казались полностью занятыми собственными мелкими заботами – все торопились подкрепиться перед тем как продолжить путь.
– Жертва духам! – возмущенно воскликнул брат Жиром, имевший на меня особый зуб. – Глазам своим не верю! Недаром же вас, юная госпожа, постиг тяжкий недуг! Хоть богам и неугодно порицание слабых и убогих, но, думается мне, мое возмущение покажется им справедливым. Уж вам-то должно быть известно, что дружба с духами добром не оборачивается! У богов мы ищем защиты от их темных сил, вы же продолжаете им поклоняться…
– Темна сила у духов, пришедших из иных миров, – не сдержалась я. – Хранители домов, лесов и полей – давние союзники людей и принесли вечную клятву не вредить нашему племени!
Слова эти вызвали столь явный ужас, что я прикусила язык, однако было поздно: и монахи, и паломники принялись восклицать: «Что за недостойные речи! Грех!»
Я хлопнула себя по лбу, пребывая в сильнейшем расстройстве, – можно было сообразить, что о старых порядках не стоит заговаривать в присутствии тех, чья воля эти порядки изменила. Да что там – еще недавно я сама бы немало испугалась, услышав подобные речи, ведь о различиях между духами до недавних пор ничего не знала и безобидные причуды дядюшки Абсалома, жертвовавшего духам то зерно, то хлеб, считала стариковской блажью. Но дело было сделано, и мне оставалось разве что отойти в сторону, пробормотав невнятные извинения. Я знала, о чем сейчас толкуют монахи с переполошившимися богомольцами: наверняка там сквозь зубы перечислялись все мои родовитые покровители, мир с которыми стоил того, чтобы стерпеть в своих рядах паршивую овцу. Путь наш должен был занять три полных дня и ночи, и я приуныла – само по себе путешествие относилось к скучнейшим затеям в мире, но теперь вдобавок ко всему мне предстояло стать изгоем в кругу самых несчастных и обездоленных жителей Таммельна.
К вечеру я совсем выбилась из сил, и осознание этого стало горче иного предательства. Тело отказывалось мне служить так, как я привыкла, и мне приходилось переставлять ноги, скрипя зубами от натуги и едва сдерживаясь, чтоб не кряхтеть непрерывно, точно дряхлая старуха. Но просить о преждевременном отдыхе я не стала бы, пусть мне пришлось бы ползти за паломниками, как ящерица извиваясь в пыли.
Когда пришло время остановиться на ночь, я едва смогла достать из сумки свои съестные припасы. Монахи раздавали паломникам медовые хлебцы, сушеные фрукты, отлили в наши кружки немного сладкого красного вина. Не обошел брат Жиром и меня, хотя по его насупленному лицу было видно, что тратить доброе вино на столь нечестивых людей он считает щедростью, излишней даже для богов. Я же была так слаба, что попросту приняла его дар безо всяких дерзких замечаний и, устроившись в отдалении от остальных, жевала хлеб, не чувствуя его сладости.
Монахи развели большой костер, вокруг которого путешественники улеглись, кутаясь в плащи. Меня не звали поближе к огню, да я и сама понимала, что никто не захочет спать рядом с человеком, который якшается с ночными духами. Кто знает, не придут ли они расчесывать мне волосы своими длинными когтями? Не сидит ли у меня в груди какой-то подлый бес, выжидающий подходящего часа, чтобы при луне выбраться наружу и украсть у честных людей то ли жалкие остатки здоровья, то ли припрятанный кошелек со скойцами и серебрушками?.. Я вздохнула, поплотнее закуталась в свой плащ и прилегла у корней большого дерева, чувствуя, как из небольшого леска, на опушке которого мы остановились, все сильнее тянет сыростью и прохладой.
Сон мой был некрепок и тяжел – слишком болели ноги, донимал холод, однако я не сразу поняла, что меня тихонько толкают в бок, пытаясь разбудить.
– Рыжая! Эй, рыжая! – шептал кто-то, плохо различимый в темноте.
Я резко приподнялась, на мгновение забыв, кто я и где нахожусь, – мне показалось, что я вернулась во времена бродяжничества. Костер все еще пылал и потрескивал, однако тот монах, что был назначен часовым на первую половину ночи, крепко спал, протянув ноги к огню. Его легкомыслие можно было понять: на паломников и монахов редко нападали разбойники, ну а опасных хищников в этих лесах водилось немного.
Но все же кто-то тайно подобрался к нашей стоянке – я видела темный силуэт, настороженно замерший рядом со мной. Мне подумалось, что это может быть лесной дух, почуявший на мне метки своих дворцовых собратьев, но догадка не подтвердилась – ночной гость, убедившись в том, что я не собираюсь сразу поднимать шум, придвинулся, обдав меня ароматами дешевой харчевни, и торопливо прошептал:
– Тебе грозит опасность! Нужно уходить отсюда и затаиться в каком-нибудь овраге, да побыстрее!
– Это еще почему? – я не собиралась верить словам незнакомца, чьего лица не видела, а по запаху к тому же безошибочно определила беспокойного завсегдатая злачных мест. – Кто ты такой и что здесь делаешь?
– Ты меня не помнишь, наверное… – он говорил сбивчиво, и я заметила его странный, чуть гнусавый выговор, вызвавший в памяти пузатых и угрюмых северян, обвешанных оружием, которых я пару раз встречала еще в Олораке. – Утром… у городских ворот я поблагодарил тебя, когда ты остановила божьего слугу, впавшего в грех гнева и решившего не дожидаться божьей кары для своих обидчиков, – тут ночной пришелец не сумел сдержать смешок, и в моей памяти всплыл неясный образ того, кто окликнул меня утром, но ни лица, ни одежды я припомнить так и не смогла. Единственное, что я могла сказать с определенностью, – то был молодой оборванец, с которым я бы не решилась заговорить и в те времена, когда сама бродяжничала по Лаэгрии.