Ника сама уже ничего не видела. Она хорошо понимала, что пережил Павел. Всего восемь месяцев прошло с тех пор, как погибли мама, Лиза и Инга, как образовалась пустота в душе, страшная и гулкая, куда невозможно заглядывать. А ведь она уже совсем взрослая, и у неё остались отец, Володя, Орест. А Паше тогда было всего пять лет, и у него не оставалось никого.
— Он извинялся за то, что не смог выполнить свою работу так, как должен был, — говорил Павел всё тем же помертвевшим голосом. — Он тогда сам чуть не плакал. Потому что одно дело там, во время операции, сказать «Чёрт, мы не успели», а другое — смотреть в глаза ребёнка, только что простившегося с матерью, которую ты «не успел» спасти.
Он помолчал. Ника быстро вытерла слёзы, пока Павел на неё не смотрел.
— Я после этого твёрдо решил, что уж я-то успел бы. И у меня появилась идея фикс. Стать таким вот спецназовцем, как тот лейтенант из больницы, и спасать людей. Только так, чтобы успевать. Знаешь, дети часто мечтают стать военными, пилотами, врачами, учёными. Только мало кто доносит свои мечты из детства во взрослую жизнь. А я донёс. Я и сейчас не представляю, как буду жить без этой работы.
Она хотела спросить, почему же он уволился, если это было дело его жизни, но не стала. Если захочет, расскажет сам.
— Я так рвался в армию, что дядя Серёжа почти не раздумывал. Теперь-то я понимаю, что поднимать чужого пацана холостому мужику тяжело. Нет, если бы я не подал ему идею с армией, он бы от меня не отказался. Отец был ему самым близким другом… Но идею я подал. Когда мне исполнилось шесть, меня приняли в военное училище. В Суворовское, если тебе это о чём-нибудь говорит.
Хотя Ника раньше и слышала это название, говорило оно мало, однако она кивнула. Неважно, всё неважно, кроме этого рассказа. Она заметила, что колесо уже сделало полный оборот и сейчас снова поднимает их на вершину, но ей было не до того. Крутится и пусть крутится, только бы не прервать Павла.
— Так я там и учился. А в семнадцать меня автоматом перевели в высшее. Все уже знали, что я рвусь в ВКС, в спецназ. Туда и готовили. А потом я с Димкой познакомился. Ну, мы тебе рассказывали, — Павел коротко взглянул на Нику. — Мы с ним так сдружились, что я его за собой потащил. Не промахнулся — он легко отбор прошёл и служил потом, как полагается. Хотя, конечно, не его это дело. Ну, знаешь, как это бывает: у человека хорошо всё получается, вроде, даже с удовольствием, а когда он бросает это дело и другим начинает заниматься, — вздыхает с облегчением. Вот и Димка так же. Он в армию пошёл за тремя вещами: за героической романтикой, за деньгами и за мной. Из всего набора в итоге остался только последний пункт. Деньги за всё это хоть и хорошие платили, но на другой работе можно было получать столько же, а то и больше. Романтика подрастерялась ещё на Земле, за те несколько месяцев, что мы тут тренировались, героика постепенно превратилась в обыкновенную работу, когда мы четыре года только и жили, что на нашем носителе, который швыряли на разные планеты. Иногда бывало — только вернёмся, упадём в койки, а в шесть утра — новое задание.
Ника поёжилась. Ей, как и Дмитрию в своё время, служба в космическом спецназе представлялась чем-то выдающимся, романтическим и даже немного сказочным. А Павел рассказывал всё так буднично, так похоже на любую другую работу, только труднее.
— Ещё на базе я получил доступ к архивам и нашёл описание той операции, во время которой погибли родители. Лейтенант зря извинялся. Они не были виноваты. Они и не могли успеть. И я бы тоже не успел, даже сейчас, с нашим оружием и нашей техникой. А тогда это было тем более невозможно. Я ему так и сказал.
— Ты потом с ним встречался? — спросила Ника.
— Он был моим командиром. Подполковник Фойзе командует «Киплингом», наша рота была у него в подчинении.
Нике показалось, что кабинка под ногами провалилась.
— «Киплинг»? — чуть слышно переспросила она. — Ты летал на «Киплинге»?
— Да, все четыре года.
…«Операцию по освобождению заложников на Каджеро проводит мобильная рота «Киплинга». Это профессионалы своего дела, и мы можем надеяться, что операция будет проведена быстро, эффективно и бескровно».
Тогда она не отрывалась от выпусков новостей, ждала известий из дома. И ей ничего не оставалось, кроме как надеяться на спецназовцев «Киплинга»…
Ника вцепилась в край сиденья обеими руками, в голове бился один-единственный вопрос: кто из них тогда, восемь месяцев назад, штурмовал дома, захваченные этими ублюдками? А Павел по-прежнему не смотрел на неё, скользя невидящим взглядом по огням внизу.
— А чуть меньше года назад произошел этот захват на Каджеро. «Киплинг» получил задание — уничтожить террористов и спасти заложников. Да ты знаешь, чего я рассказываю, ты же оттуда. Ревнёв, «большая галактическая шишка», в заложниках… Да что Ревнёв — там дети, женщины… Ну, ты лучше меня знаешь, как там дело было.
«Ой, Паша, ты не представляешь, насколько хорошо я это знаю», — мелькнуло в голове у Ники.
— Меня назначили командовать операцией. Тогда перед высадкой Фойзе сказал, что если мы не спасем заложников, то как минимум нам грозит потеря погон, как максимум — мне и ему трибунал. Но он мог мне этого и не говорить — я и так всегда делал всё, что от меня зависит. До той операции мне себя не в чем было упрекнуть.
Ника не понимала, что она чувствует. Она как будто разделилась пополам. Одна её половинка хотела кричать, обвинять, даже ударить, хотела биться в истерике — мама, мама, если бы он не ошибся, ты могла бы быть живой! А вторая с тем же неистовством рвалась к этому мальчику напротив, который вот уже почти год казнит себя за то, что не успел там, где, возможно, и нельзя было успеть. Рвалась обнять, успокоить, сказать, что он не виноват, что нельзя тащить на своих плечах вину за ошибки всех остальных. Нику раздирало на две части, она почти физически это ощущала.
— Ника, — вернул её в реальность Павел. — Я хотел тебя спросить.
Она вздрогнула, когда он назвал её имя. И заранее испугалась вопроса. Если он сейчас спросит, придётся ответить. Но она не была готова. Она ещё сама не поняла, что произошло, что изменилось, и как ей нужно теперь поступить. Но он хочет спросить.
Некоторое время она выдерживала его тревожно-упрямый взгляд, впервые замечая, как он колеблется. И в ту секунду, когда она уже была готова опустить глаза, он снова изменился — стал прежним, спокойным и решительным.
— Прости, — мотнул он головой, словно отметая все тревожные вопросы. — Я тебя сюда привёз, чтобы от грустных мыслей отвлечь, а сам загрузил своими проблемами. Между прочим, мы крутимся уже чёрт знает какой круг, — без перехода сообщил он. — И времени уже почти час ночи. Если хочешь, мы можем ещё на чём-нибудь покататься или домой вернуться.
Ника нажала кнопку, стёкла поднялись, укрыв кабину от прохладного ветра.
— Домой, — тихо сказала она. — Я хочу домой.
Павел кивнул. Нельзя было понять — расстроил его ответ или наоборот он мысленно вздохнул с облегчением. Лицо его оставалось спокойным, от напряжения и горечи последних минут не осталось и следа. Ника подумала — он рассказал ей то, что мешало ему, что тяготило, как любой скелет в шкафу. Он не решился спросить, но это ничего не меняет — он всё равно ждёт ответа, ждёт её реакции, наверняка волнуется, поэтому и надел свою привычную маску «я спокоен». Как бронежилет. Даже если она скажет, что он ей противен, что после всего, что узнала, она не хочет его видеть, потому что там погибли её мама и Лиза с Ингой — даже тогда его лицо не дрогнет.
Так что ты ему скажешь, Ника?
Колесо опустило их кабинку вниз, Павел открыл дверцу, шагнул на землю, подал руку. Она, не колеблясь, вложила свою ладонь в его, шагнула следом. Не разжимая рук, они спустились вниз по лестнице, и только тут он неохотно, как показалось девушке, выпустил её пальцы и отошёл к незаметному маленькому строению справа. Несколько секунд — и остановилось огромное сияющее колесо, а потом почти сразу погасли волшебные огни, превратив переливающуюся всеми цветами радуги сказку в мрачно темнеющие на фоне звёздного неба силуэты. Глаза Ники ещё не успели толком привыкнуть к темноте, а Павел уже снова оказался рядом. Он молча взял её за руку и повёл к выходу, аккуратно направляя и поддерживая, когда она спотыкалась на неровностях дорожки. Аэрокар ждал их там, где его оставили. Ника запоздало подумала, что за эти три с лишним часа на счётчике набралась большая сумма.
— Я автопилот включу, — ровным голосом сказал Павел, когда усадил её на заднее сиденье. — Устал я что-то.
— Хорошо, — отозвалась Ника таким же ровным голосом, а внутри что-то сжалось, когда она подумала, что сейчас он сядет рядом с ней.
Но он закрыл дверь и сел снова впереди. Ника подавила вздох то ли облегчения, то ли разочарования — она всё ещё сама не понимала, чего испытывала больше.
Все двадцать минут полёта они молчали. В такси горел свет, и за окном ничего не было видно — сплошная чернота ночного неба. Зато Ника могла, не отрываясь, смотреть на смешные рыжие завитки на затылке Павла, который так ни разу и не обернулся. Она думала, что сейчас, наверное, он жалеет о сказанном и вообще — что привёз её в этот парк.
От того, что сейчас сделает она, Ника, зависит, что будет дальше. Или они разойдутся навсегда, или наоборот, она примет его со всеми этими скелетами в шкафах и его грузом вины. Или, что ещё лучше, поможет избавиться от них. И, кажется, Ника уже знала, что будет делать, когда они прилетят домой. Она скажет то, что хотела сказать её вторая половинка там, на колесе — что не виноват он. Что те люди, чьи близкие погибли там, наверняка не обвиняют спецназовцев, ведь те и так сделали всё, что могли. А не ошибается только тот, кто ничего не делает. Он, конечно, ответит, что она не может говорить за тех, кто потерял близких, и тогда она расскажет про маму с Лизой. Конечно, права была именно эта половинка. Как можно обвинять его в убийстве, которое он не совершал, а пытался предотвратить? Как можно ударить, если ему и так плохо? Как можно не помочь, если ему нужна помощь?