– В воскресенье-то!
– Скажи это нашему "Машинному эскулапу"…
"Машинным эскулапом" прозвали отца на заводе. Он был слесарем-инструментальщиком, токарем-универсалом и специалистом по ремонту оборудования. Таким, что руководство завода чуть не молилось на него, на "простого представителя рабочего класса", как он любил называть себя. Но сейчас он уже не был "простым представителем". Полгода назад на заводе "Металлист" появился новый директор, Андрей Васильевич Ткачук, известный в деловом мире под прозвищем "Неудачник". Несмотря на такое прозвище, дело он знал, завод начал наращивать мощь скорыми темпами, перестали задерживать зарплату, восстановили закрытый было детский сад. Получили новые заказы. Словкиного папу Неудачник пригласил в кабинет, угостил чаем и спросил: не хочет ли Борис Герасимович Словуцкий стать начальником ремонтного цеха.
Борис Герасимович сказал, что ни в коем разе.
– С какой стати? Сроду не был начальником. У меня и диплома нет, со второго курса поперли за нестыковку с профессорами…
Неудачник сообщил, что дипломированных специалистов, которые не знают, за какой конец брать отвертку, на заводе пруд пруди. Но ведь кто-то должен и работать…
– Борис Герасимович, каждому хочется жить, как удобнее, но завод-то… Кто его будет вытаскивать на новые рубежи? Вы ведь на "Металлисте" с юных лет, он вам не чужой…
– Мысль ясна, – скучным голосом отозвался Словуцкий. – Надо посоветоваться с женой…
– Конечно, конечно…
Словкина мама рассудила, что предложение выгодное.
– Думаешь, будут больше платить? – усмехнулся Словкин папа.
– Не в этом дело. Поскольку завод набирает обороты, проставь директору условие: пусть организует ПТУ для бесприютных выпускников детдома. Олег Петрович мается с этой проблемой: куда девать ребят, когда они уходят от него? Никто не хочет брать… Пусть будет училище с общежитием…
– Знаешь, куда Неудачник меня пошлет?
– Ну и пошлет. Скажешь "нет так нет".
На следующий день Борис Герасимович бесхитростно (ибо порой бесхитростность лучше всякой дипломатии) начал излагать директору идею об училище.
Директор не послал.
– Дак дело-то само просится, думаем уже… А ваше предложение еще раз говорит о руководящем таланте!
Словкин папа признался, что предложение не его, а жены.
– У вас изумительная жена! Она педагог?
– Она бухгалтер в Театре эстрады. А педагог – это ее знакомый, тот самый директор детдома в Октябрьском. Когда-то он был руководителем детской мушкетерской компании под названием "Эспада". Людмила, жена моя, там тоже занималась, правда уже в другие годы. Ну, через общих знакомых нашли друг друга…
– Борис Герасимович, а как зовут директора детдома? – странным голосом спросил Неудачник.
Словкин папа сказал.
– Боже ж ты мой… А я и не знал, что он здесь, рядом. Сам-то проторчал в Ростове аж двадцать лет, – выговорил директор "Металлиста", бывший Андрюшка Ткачук, известный в "Эспаде" семидесятых годов, как человек, постоянно набивающий себе шишки…
…– Ваша "Эспада" это просто мафия какая-то, – сказал отец маме вечером.
– Конечно. В хорошем смысле… Ты согласился?
– А что было делать? Он же обещал училище…
Словко пошел за коробкой на балкон. Здесь было просторно – балкон широченный. Двухэтажный кирпичный дом, где жил Словко, (и еще несколько соседних) завод "Металлист" построил в шестидесятые годы, для своих рабочих и служащих. Это были просторные дома с высокими потолками – не то, что панельные пятиэтажки, которые начинали строить в ту же пору. Когда-то здесь получил трехкомнатную квартиру папин отец, Словкин дед, (которого Словко не помнил). Теперь в просторных комнатах обитали втроем. Недавно завод предлагал отцу: можно сделать обмен, переехать в новый дом, поближе к центру. Мол, поможем, посодействуем… На семейном совете решили: от добра добра не ищут. Дом еще прочный и теплый, а в жаркие дни толстенные кирпичные стены хранят прохладу. Двор – зеленый и тихий. Словкина школа – совсем недалеко. Да и трамвайная остановка поблизости. А обмен и переезд равен, как известно, "землетрясению и двум пожарам".
Словко отыскал коробку между кадушкой для квашеной капусты и корзиной с остатками проросшего картофеля ("Ох, скоро придется пилить на рынок…"). Выволок ее – большущую, из-под пылесоса – на середину балкона…
Сколько здесь было всего! "Исторические экспонаты" разных лет его, Словкиной, жизни. Большой пластмассовый лягушонок Вова ("Привет, старик, не скучаешь тут?"). Груды солдатиков (одно время устраивали с Жеком парады, потом надоело). Разобранный телефонный аппарат. Рассыпанные детали "Лего". Новогодняя маска лисенка. Пластмассовый парабеллум (подарили мамины знакомые на день рожденья, в девять лет). Недостроенная модель гафельной шхуны. Строили вдвоем с Жеком, а когда он уехал… какое там строительство в одиночку.
Олег Тюменцев, Оле-жек, Жек… Он пришел в "Эспаду", когда им со Словко было девять лет. Он не хотел туда идти, мама привела почти насильно: услышала от знакомых, что "есть такая прекрасная детская организация". Он смотрел настороженно, заранее готовясь к обидам и всяким испытаниям. И… встретился со Словко глазами. Улыбнулся, будто извиняясь: я, мол, не собирался сюда, но что поделаешь… Словко Словуцкий – тогда уже с нашивками подшкипера, с двумя парами звездочек на берете, которые говорили о четырехлетнем стаже – не понимал, как можно чего-то бояться в отряде. Однако новичок боялся, и это опасение надо было разогнать, потому что в глазах кудрявого мальчишки была такая просьба. К нему, к Словко. И… было в глазах еще что-то… как магнитики…
Словко двумя ладонями взял новичка за локоть:
– Пойдем, я тебе все покажу…
Бывают крепкие товарищи, и таких в "Эспаде" всегда сколько угодно. Но… однажды появляется самый-самый, и удивляешься: как я жил без него раньше?
Родители перевели Жека в класс, где учился Словко. Через полгода Словко доказал барабанщикам, что Жека надо принять в их группу (да они и сами видели). После первой парусной практики Жек стал подшкипером. Они ходили в одном экипаже, на "Оливере Твисте". Они читали одни и те же книжки (часто вместе, на скрипучем диване в комнате Жека). У них было множество общих дел…
И ни разу в жизни они не поссорились. С Жеком это было нельзя. И соврать было нельзя. И даже просто схитрить… Он не обижался, не упрекал, он просто смотрел .
Год назад Жекиного отца, подполковника Тюменцева, перевели служить "за край земли", в Калининград. Лишь тогда, впервые в жизни, Словко понял, что такое великая печаль …
Жек писал, что город интересный, как заграница. По каналу ходят морские корабли, Балтийское море рядом. А на реке стоит почти настоящий парусник. Только все же не настоящий, потому что в нем ресторан… Жек записался в детскую парусную секцию, но большой радости от этого не было. Крохотные "оптимисты", на которых там ходили мальчишки, были по сравнению с "марктвенами" все равно что "картонная коробка рядом с "Крузенштерном"… Да и тренировки велись не на открытой воде, а в огороженном бетонной стенкой бассейне. Это когда рядом целая Балтика!..
На двенадцатом году людям не к лицу открытые слезы, но в ночь после отъезда Жека Словко кусал подушку. И знал, что Жек в вагоне делает то же самое…
Хорошо хоть, что вскоре появился компьютер, электронная почта…
Жек и сейчас будто смотрел на Словко. Чуть удивленно: "Ты, что, забыл? Ищи, ты же обещал…"
Но модель кареты никак не находилась. Вместо нее Словко выудил из-под груды болтов и гаек елочный фонарик. Он был четырехгранный, узорчатый со слюдяными окошками. Похожий на тот, что в руке у бронзового мальчика, только крупнее. И конечно, вспомнилась ночная сказка. "Те, кто видят фонарик…"
Игорь не придумал это "из головы". Он, разумеется, помнил прошлогоднее октябрьское плавание на остров Шаман.
Это плавание не входило ни в какие учебные программы и практики. Просто Корнеич взял на базе шлюпку-шестерку и собрал для нее экипаж из надежных людей, восемь человек. Были там, кроме самого Корнеича, Кинтель и шестеро ребят: Словко, Нессоновы, Кирилл Инаков, Ольга Шагалова и десятилетний барабанщик Мишка Булгаков по прозвищу "Мастер и Маргарита" (кстати, вот уж кто настоящий "рыжик" – голова, как оранжевый костер; "Даже я таким в детские годы не был", – с завистью признавался Корнеич). Мишка роман Булгакова не читал, но прозвищем гордился, ощущая свою принадлежность к литературной классике.
Пошли на Шаман, чтобы положить осенний букет к валуну, на котором было выбито: "Никита Таиров". Все знали историю Никиты. Это он, маленький гимназист, в начале прошлого века зарыл на Шамане "клад" – фигурку бронзового мальчика. А своей подружке Оленьке – прабабушке Кинтеля – оставил зашифрованное письмо. Оленька не догадались прочитать письмо. А Никита стал офицером, и его расстреляли большевики, когда взяли Крым… Шифровку на обороте старинной фотографии сумел прочитать Кинтель – с помощью "Морского устава" времен Петра Великого, который раздобыл у отца для Даньки Рафалова верный друг Салазкин. Весной девяносто второго года Корнеич, Кинтель, Салазкин и еще несколько ребят пошли на шлюпке (вот на такой же, как эта) на Шаман, откопали под валуном бронзового Тома Сойера ростом со стакан.
Кинтель прикрепил к вскинутой руке мальчика крохотный фонарик – подарок знакомой девочки, уехавшей в дальние края. Сделал подставку-коробок с батарейкой, протянул тонюсенький проводок, чтобы фонарик зажигался когда надо…
И с той поры этот крошечный мальчишка стал переходящим призом.
А каждую весну и осень ребята из "Эспады" высаживались на Шаман и клали к валуну цветы. Как бы записали Никиту Таирова в отряд…
Все шло хорошо. Октябрьский день был не холодный, ветер в самый раз – не слабый, но и без лишней задиристости, ровный такой. Солнце то и дело пробивалось в "иллюминаторы" между серых тучек. Добежали быстро, ткнулись в песчаную полоску, положили букет, постояли… Остров Шаман полыхал осенней листвой не хуже, чем голова "Мастера и Маргариты". Листва сухо шелестела.