– И то, что смутно сочится сквозь информацию календарей… – вставил Каховский. – Да, как ни фантастично, а что-то в этом есть … В конце концов, не стал бы Саша Медведев заниматься сказками…
– Салазкин, а ты разберешься в этом один? – мягко сказал Корнеич. – Сам, без помощников?
Тот глянул удивленно:
– Я не собираюсь сам. Здесь, возможно, понадобятся целые институты. – А один я хочу только сначала. Чтобы проникнуть хоть в первый слой. Чтобы потом никто не смог присвоить все это и обратить во зло…
– Логично, – кивнул Каперанг. А Московкин протянул Салазкину последний лист:
– Готово… А теперь я хочу еще отдельно Тёмины страницы… Все же удивительный талант был у мальчонки. Почему таких не бережет природа?.. Вот, послушайте…
Я лежу, а он надо мной с высоты
Говорит сердитую речь.
Ну, чего они лезут, эти менты,
Мне же негде больше прилечь.
У вокзальных окон стеклянный оскал,
И всё не мое вокруг.
У бродячей кошки в глазах тоска,
И куда-то девался мой друг.
"Окон стеклянный оскал…" Этому и взрослый поэт мог бы позавидовать… А вот еще…
У меня, когда я был маленький,
Был пластмассовый паровоз.
Бегал вдоль избы по завалинке,
И его обнюхивал пёс.
Было имя у пса смешное – Башмак,
Он с косматой был головой.
А паровоз не звали никак,
Только он все равно как живой…
Теперь все подошли, встали у Олега Петровича и Салазкина за спиной. Салазкин закрыл руками лицо, протер щеки. Спросил из-под ладоней:
– А кто он, откуда? Что про него известно.
– Один из нескольких миллионов… – сказал Корнеич. – Тех, что на вокзалах и под заборами.
– Я про него мало знаю, – отозвался Московкин. – Тёма Ромейкин, одиннадцати лет. Жил с матерью и отчимом, оба спивались. Мать погибла, съела какую-то колбасу со свалки и вот… Отчима посадили по обвинению в воровстве. Жил какое-то время у двоюродной бабки в деревне, но та совсем одряхлела. Мальчика – в интернат… Всякие интернаты есть, он попал в такой, где воспитатели-сволочи, казарма и дедовщина. Он учился там в четвертом классе, но не выдержал, сбежал. Говорил, что с беспризорниками жилось не так уж плохо, не обижали. И даже появился хороший друг, Вася Ростовцев по прозвищу Орех… Однажды была облава, их забрали на вокзале, сунули в детприемник. Потом Тёму в прежний интернат, а Ореха в какой-то другой… Тёма-то слинял на третий день, а друга так нигде и не нашел… А вскоре стало сдавать сердце. Так, что приятели притащили его к нам, услышали где-то, что здесь не как в интернате… А вот смотрите, портрет друга…
Во всю клетчатую страницу было нарисовано шариковой ручкой треугольное большеглазое лицо с круглыми ушами и частыми кудряшками, с широким, от щеки до щеки, улыбчатым ртом… А дальше были еще рисунки. Худая печальная кошка – она смотрит на тощего мышонка и, видимо, далека от мысли, чтобы съесть его (оба беспризорные); кораблик с парусами, скользящий, как по гребням волн, по крышам домов. Паровозик среди травы (возможно, тот, из стихов); корова и мальчик, который скармливает ей лопух (у коровы умная морда, а мальчик похож на того, что на портрете)…
– Олег, сделай мне комплект всех оттисков, стихи и картинки, – попросил Корнеич и встретился взглядом с Салазкиным. У того в зелени глаз был влажный блеск. – Сделай, я пробью это в газету "Поколение", на страницу "Школьные годы". Вместе с рассказом о Тёме… Да и пробивать не надо, сразу ухватятся…
Олег сделал.
Каховский отошел к стене, там из-за пыльного листа картона торчал гриф гитары. Сергей Владимирович вытащил гитару, попробовал струны, подкрутил.
– Смотри-ка, вполне пригодный инструмент…
– Да, ребята иногда развлекаются.
– Может, вспомним былое? – Каховский обвел глазами друзей.
– Пожалуй, – сказал Корнеич. – А то что-то много в последние дни… кладбищенского… Жить-то надо. Хотя бы назло врагам…
Каховский сел у стены, тронул струны, послушал.
– Подождите. Может, принести бутылку? – напомнил Кинтель.
– Успеется, – сказал Каперанг. – Сережа, давай…
– Да… Это Медведевых песня, Саши и Кузнечика. Может, не в настроение, но… – Каховский взял звонкий аккорд. Одна из самых старых эспадовских песен ударила словно желтым клинком по черным сталактитам горечей и печалей:
Там, где у цветов головки
Лепестками ветру машут,
Маленький кузнечик Вовка
Жил да был среди ромашек…
И так, куплет за куплетом, разгоняя сумерки, превращая усталых людей в мальчишек с натертыми бегучим такелажем ладонями, песня подвела их к давно известным, но неоспоримым строчкам:
Чтоб врагам
хвалиться было нечем,
Не беги
назад от них
ни шага.
Даже если ты кузнечик,
У тебя
должна быть
шпага.
Третья часть Мыс Дракуэль
Оприходованнные знамена
Закрытие гонок было скромным, даже без барабанного марша. Барабаны после поездки в октябрьское лежали в штабе на Профсоюзной, их в спешке и суете забыли привезти на базу, а когда спохватились, оказалось, что у Кинтеля заглохла машина. Поэтому вручали награды и спускали флаги просто под аплодисменты…
Словко не сумел сделаться чемпионом гонок. Он добился лишь второго места. А первое, как и в прошлом году, завоевал Кирилл Инаков. Ну и ладно! Досадно, конечно (всего-то двух очков не хватило!), однако не причина для траура. Тем более, что хватает других забот…
Да, сложная эта штука – наша жизнь. Уйдет какая-нибудь тревога – появляются другие.
Например, одна из долгих и грызущих душу тревог – "Кем я буду?" – недавно разрешилась после разговоров с Салазкиным. Оказывается, у него, у Словко, есть кое-какие способности для осознания пространственных загадок и "пролезания" в хитрости энергетических и всяких прочих полей. По крайней мере, Словко – если не умом, то нутром – понял правоту Салазкина, когда тот объяснял: всяческие законы развития мира и небывалые явления возможны во вселенной, только для них нужны соответствующие условия. Для одних – такие, для других – иные. Как для рыбы вода, а для песчаной ящерицы жаркая пустыня. И хронополе может в полную силу проявить себя, если выявить для этого нужные закономерности… Чтобы разобраться в таких делах, надо изучить столько всего, что страшно представить. Но Салазкин сказал, что у него, у Словко, есть к подобным проблемам явные склонности, а Салазкину можно верить (особенно, когда очень хочется). А времени впереди – целая жизнь…
Но от всех беспокойств никогда не избавишься. Вот и сейчас… Во-первых, почему не пишет и не отвечает на звонки Жек? (Уехал куда-нибудь отдыхать с родителями? Но как он мог не сообщить!) А еще не давало покоя тревога за отряд.
Что-то шло в нем не так. На первый взгляд все нормально (если не считать стычек Аиды с Корнеичем, но это дело обычное). Однако Словко слишком долго был (жил!) в "Эспаде", чтобы не заметить внутреннего разлада.
А родители слишком хорошо знали сына, чтобы не увидеть его "тоски и тревоги". Словко лежал на диване – нечесаная голова на середине мятой постели, длинные кофейные ноги задраны на полку с морскими словарями. Обычная поза, когда в жизни что-то не ладится.
Отец встал в дверях, поглядел полминуты и сказал через плечо:
– Мать, наследник чего-то мается. Может, страдает из-за спортивных неудач?
– Тьфу, – сказал Словко.
Мама тут же вошла и села на край дивана.
– Небось, рифма никак не отыщется?
– Ну, какая рифма! Я же говорил, что завязал! После Тёмкиных-то стихов…
Мама глазами задала еще один вопрос. Про то, о чем вслух не спрашивают (считалось, что мама про такое и не знает). На словах вопрос звучал бы так: "Может быть , она стала слишком внимательно смотреть на кого-то из других мальчишек?" Но с этим, слава Богу, все пока было в порядке. И Словко нейтрально поглядел на свои торчащие у словарей ступни.
Однако он не привык таить свои тревоги от родителей. Выложил их и сейчас. И про Жека, и про отряд ("Будто что-то надтреснуло у нас…") Его, как могли, успокоили. В Калининграде недавно были сильные штормы, пообрывало, небось, телефонные провода. Все скоро наладится. А насчет отряда мама сказала:
– За тридцать с лишним лет в "Эспаде" не раз бывали смутные времена. Это же как живой человек. У всякого человека время от времени случаются недуги…
– Чтобы лечить недуг, надо знать диагноз, – насупленно возразил умный сын. – И выбрать лекарство. Аспирин или клизму…
– Не обязательно. Чаще организм справляется сам…
Маме – ветерану отряда – можно было верить. Словко слегка отмяк. Папа, успокоенный тем, что депрессия у сына не слишком сильная, ускользнул к вожделенному компьютеру. Мама посидела рядом, перебрала в пальцах Словкины раскиданные по одеялу космы.
– Поедете в лагерь, там все наладится…
– Может быть… – неуверенно согласился Словко.
Ничего не наладилось. На следующее утро, когда собрался совет флотилии, чтобы обсудить лагерные вопросы, Аида закатила истерику (вот тебе и психолог со всякими тренингами!). Она при всех слезливо орала на Корнеича: как он смел дать в газету такую статью!
Статья была напечатана сегодня утром в газете "Титулярный Советникъ" и называлась "Парус Тёмы Ромейкина". Сейчас вырезка висела в коридоре, на щите с отрядными объявлениями. Корнеич в газете рассказал Тёмину историю, поместил там его стихи о "времени ветра" и, конечно, от души вломил тем, кто отключил в тот злополучный день электричество. И всем, кто равнодушием своим и жадностью губит нынешних мальчишек и девчонок. "Сытые, скаредные, очумелые от своего бизнеса, да будут они прокляты!.."