– Это бессовестная ложь! – взвинтился Смолянцев. – Я боялся не за себя, а за этих двух сопляков, которые по своей бестолковости готовы были утопить себя, а меня оставили там нарочно! Чтобы я опоздал сюда… по важному делу, о котором по наивной доверчивости проговорился!
– Да я тогда и не помнил про это ваше дело! – со звоном сказал Словко. – Я думал о Рыжике!.. А вы… Если честно, я был рад, что вы не пошли с нами. А то опять бы начали скакать в яхте с перепугу!.. Извините, конечно…
– Во как… – неожиданно выговорил полковник.
– Да! Между прочим, командир судна имеет право высадить пассажира, если тот ведет себя опасно.
Каперанг Соломин раздумчиво проговорил:
– Словуцкий. Я начинаю верить, что вы действительно допускали резкие высказывания в полемике с Виктором Максимовичем.
– Мы поспорили о приказах и об армии. Господин подполковник сказал, что меня там обстругают тупым топором. Я ответил: понятно, почему такая армия. Он обиделся. Но про тупые топоры – это не я…
Слушали Словко внимательно, без выражения на лицах. Только при "господине подполковнике" штатский слегка морщился. Но сейчас он сказал, глядя мимо Словко:
– Не думаю, что у этого юноши есть право судить об армии. Он ее не нюхал еще.
Словко слегка "отпустил вожжи":
– А у господина подполковника нет права судить обо мне. Как о рулевом. Я делал все, что надо и привел яхту на базу без аварий. Несмотря на шквалы и половинный экипаж. Я действовал по парусным правилам и уставу флотилии…
– Видел я ваш устав! – со всевозможной язвительностью сообщил Смолянцев. – Отдаешь сопляку-матросу приказ, а он посылает тебя куда подальше…
У Словко прошлись по щекам холодные иголочки.
– Во-первых, – выговорил он, – Рыжик не сопляк, а мой товарищ. Во-вторых, я в той обстановке обязан был отдать приказ, чтобы матрос ушел в моторку. А он… он же видел, что я рискую, что могу не справиться. И решил, что исполнять не должен. Ради меня… и ради вас, Виктор Максимович… он так решил.
Полковник сказал с увесистым покашливанием:
– Детский сад. Подчиненный не должен решать . Его дело исполнять приказ беспрекословно .
– Как капитан Пульман? – ровным голосом спросил Словко.
У всех, кроме Каперанга, одинаково дрогнули брови и губы. Конечно, все помнили о Пульмане. Штатский слегка выкатил глаза.
– Не тебе об этом судить… мальчик.
– Но мне судить, что делать на судне. Когда я командир…
Каперанг Соломин приподнял над столом ладонь.
– Товарищи офицеры, мы отвлеклись. Я понимаю, вы судите с армейских позиций, но флотилия "Эспада" не армия. И не военный флот… И даже не военно-патриотический клуб…
– А какой же? – впервые подал голос майор.
– Это вообще не клуб. Это морской отряд, – сказал Словко. Каперанг быстро глянул: "Помолчи". Но поддержал капитана Словуцкого:
– Да. В этой организации свои правила и традиции…
– Оно и видно, – опять вмешался Смолянцев. Крепко, видать, жгла его досада. – Традиции. Рассусоливаете с этим ряженым матросиком в коротких штанишках, вместо того, чтобы… – и не договорил, закашлял.
Каперанг Соломин сел за столом прямо. Чуть улыбнулся.
– Еще в детстве я слышал от своего педагога Московкина, что мера человеческой доблести определяется не длиной штанов. В этом плане даже девятилетний матрос Рыжик не уступит многим мужчинам в брюках с кантами… А что касается конкретно Вячеслава Словуцкого, то он не матросик, а капитан. Капитан флотилии "Эспада". Той, в которой тридцать лет назад был капитаном и я…
– Тогда все понятно, – усмехнулся Смолянцев.
– Товарищи офицеры, я рад, что всё всем понятно. Подведу итог. За резкие выражения в адрес подполковника Смолянцева Словуцкий извинился. Что касается плавания, то он, по моему убеждению, действовал адекватно обстоятельствам и в соответствии с хорошей морской практикой. Так что здесь я не вижу оснований для претензий к нему… Если больше нет вопросов, я полагаю, капитан Словуцкий может быть свободен… – И каперанг кивнул Словко.
Тот вскинул два пальца к берету. Это был неофициальный, но вполне приемлемый в "Эспаде" способ сказать "здравствуйте" и "до свиданья". Затем Словко повернулся через левое плечо и сделал несколько шагов к порогу. Аккуратно прикрыл за собой дверь.
Оказалось, что Рыжик (как и следовало ожидать) не сидит в ангаре с книжкой, а топчется недалеко у двери. Он вскинул вопросительные глаза.
– Все в порядке. Никаких проблем, – небрежно сказал Словко. – Идем…
Они были на полпути к ангару, когда сзади незнакомо окликнули:
– Вячеслав!..
Их догонял смуглый майор. Он подошел, оглянулся на штабной домик и зачем-то объяснил:
– Там пока перерыв… А у меня к вам вопрос, Вячеслав. Можно?
– Д-да… пожалуйста.
– У меня сын, Валерка. Десяти лет. Я хотел спросить: всех ли берут в вашу флотилию? И что надо для зачисления?
– Да ничего не надо! – с облегчением сказал Словко. – В начале сентября приводите в отряд, улица Профсоюзная, дом шесть. По вторникам и пятницам, с четырех до шести. Или с десяти утра, если в школе вторая смена…
Майор две секунды постоял рядом, улыбнулся как-то не по-военному, потом козырнул (он был в пилотке) и зашагал к штабному домику. А у Словко опять засигналил мобильник.
"Опять Корнеич! Неужели снова что-то с "Робинзоном"?" Дуло по-прежнему крепко.
Звонила мама:
– Вы где, мореходы? Вас еще не посадило на скалы?
– Ма-а, мы давно на базе! И больше на воду не пойдем!
– Слава Богу! А то я сама не своя, вон как тополя гнет!
– Мама, у нас все хорошо!
Он кончил разговор, сунул телефон под рубашку, зацепил пальцами свой медный крестик. И… будто очнулся. Взял крестик в кулак. "Ведь правда все хорошо… Спасибо…"
"У меня все хорошо, потому что я счастливый… Потому что все кончилось благополучно. Потому что рядом живой-здоровый Рыжик… Потому что яхты "Эспады" прочные и надежные… Потому что у меня есть мама, которая все понимает. И самый лучший папа, у которого лишь один недостаток – компьютерные игры… (И еще есть Ксюшка Нессонова с ее привычкой взглядывать быстро и лукаво, но об этом – ни одному человеку!) И вообще все так здорово на свете!.. И было бы совсем замечательно, если бы дома оказалось письмо от Жека…"
Они с Рыжиком стояли на ветру. Словко наконец спохватился:
– Идем, а то опять просвистит. – Он взял Рыжика за плечо, а тот вдруг сказал:
– Вон яхта идет, большая! Корнеич…
Высокий парус "Робинзона" вылетел из-за ближнего острова , как гонимое сквозняком перо.
И в ту же минуту в открытые ворота въехала синяя "копейка" Кинтеля. Подкатила вплотную, обдав теплом и бензиновым духом. Кинтель распахнул дверцу.
– Корнеич еще не вернулся?
– Вон идет, – кивнул на озеро Словко.
Кинтель возбужденно объяснил:
– Они с Московкиным, несмотря на все приключения, успели по телефону провернуть одно дело. А нас погнали в детский дом исполнять…
С другой стороны машины выбрался Салазкин. И осторожно вытянул за собой мальчонку меньше Рыжика. Похожего на робкого птенца-кулика. На остреньком лице мальчика была готовность к чему угодно. Будто мог он и заплакать, и улыбнуться – в зависимости от того, что услышит. Салазкин взял его за плечи, поставил перед собой, лицом к Словко и Рыжику.
– Вот, ребята, очень хороший человек. Это Орешек…
Среди высоких сосен
А письма от Жека в тот вечер снова не было. Словкины радости приугасли.
– Мама, я позвоню в Калининград?
– Ну, позвони, позвони… Уехал твой Жек с родителями куда-нибудь на дачу, а там связи нет, вот и вся причина, что не объявляется. А ты изводишься.
– Ага, "уехал"! И не сообщил…
– Да, может быть, письмо не прошло по сети. Бывает такое…
Словко и сам знал, что бывает. Но на душе скребло.
Телефон в Калининграде опять не ответил. Длинные гудки – вот и все (так бы и шарахнул трубку об пол, хотя она ни при чем)…
Отца еще не было дома, компьютер свободен, и Словко сел писать Жеку очередное письмо.
"Я уже кучу писем тебе написал, а ты молчишь… А у нас сегодня был такой ветер. Иногда настоящий шторм. И столько всего…"
Словко начал излагать сегодняшние события.
Раньше он писал довольно коротко, а сейчас будто открылись шлюзы. Рассказал про плавание, про Олега Петровича, про подполковника Смолянцева – по порядку, все, как было… И каким отчаянным молодцом оказался Рыжик… "Я тебе уже как-то писал про него, это мой новый матрос…"
Раньше он упоминал о Рыжике "как-то так", между делом, а сейчас – пошло-поехало: и про колесо, и про маленькое колесико-талисман (потерянное и нашедшееся), и про то, как Рыжик нарушил устав и не ушел с "Зюйда"… И даже про молитву Рыжика, которую он выговаривал на барабане в тот день, когда прощались с Тёмой Ромейкиным… И, вернувшись опять к тому горькому дню, Словко признался Жеку, что больше не будет заниматься дурацким делом – рифмованием строчек. И что теперь есть у него одна заветная мысль (хотя порой страшно делается) – заняться изучением ("математическими анализами!") всяких тайн и энергий, которое рождает загадочное хронополе…
И дальше его несло и несло. Вплоть до того, что попытался пересказать (коротко, конечно) повесть про Дракуэль, которую вместо заданного сценария сочинил Игорь. И как хорошо слушать эту историю в таинственных ночных сумерках или под шум грозы, или в заросшем закутке у колеса с горящими фонариками…
Только про нелады и раскол в отряде Словко писать не стал. Не хотелось огорчать Жека (да и себя тоже). Зато… зато Словко признался, что, несмотря на разные невзгоды ("и даже на то, что ты ни фига не пишешь") жить бывает иногда очень славно. "Будто такой светлый зайчик пробегает…" И дошла его откровенность до того, что он объяснил: часто зайчик этот мелькает, когда по-особенному, быстро и чуть хитровато (не как на других) взглянет на него Ксюшка Нессонова…