– Тогда вам было шестнадцать лет, – продолжал Неджати-бей. – В подобных ситуациях судья раньше даже не стал бы слушать ни мать, ни сына, если бы они обратились в суд. Как известно, у нас, согласно закону, до недавнего времени открыть дело по признанию отцовства было возможно только в течение года после рождения ребенка… Насколько мне удалось выяснить, мать молодого человека забеременела, когда была замужем за одним актером. Ради сохранения семьи и ради того, чтобы не поколебать авторитет и положение в семье, муж мог признать свое отцовство, если его жена находилась замужем за ним на момент рождения ребенка, кто бы что ни говорил. Впрочем, другой вариант был невозможен: в противном случае, согласно прежним законам, жена отправлялась в тюрьму по обвинению в прелюбодеянии.
– Эти законы сейчас изменились?
– Прежде чем изменились законы, изменилась медицина, Джем-бей. Сегодня добросовестному судье не надо вызывать отца с сыном в суд, сажать их рядом, смотреть им в лица и задавать вопросы. Теперь берут кровь, делают тест ДНК и совершенно точно устанавливают, кто кому отец и сын. Прежде подобные вещи были невозможны, поскольку считались подрывом основ общества.
– Почему общество должно быть потрясено из-за того, что кто-нибудь признает отцовство?
– Джем-бей, вы были вместе с матерью этого парня, Гюльджихан-ханым, летом тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, когда вам было шестнадцать лет? – спросил Неджати-бей, глядя мне прямо в глаза.
– Всего один раз, – ответил я. – Но что-то я сомневаюсь, что за один раз может получиться ребенок.
– Говорят, этот самый Энвер нашел самого зубастого адвоката по делам отцовства, который если берется за дело, то уж его не упускает.
– А Гюльджихан-ханым еще жива? – спросил я осторожно.
– Жива.
– Когда мне было шестнадцать лет, у нее были рыжие волосы.
– Волосы у нее до сих пор рыжие. Она до сих пор красивая. После того как она развелась со своим мужем Тургай-беем, он умер. Их брак был несчастливым, но она по-прежнему полна жизни и мечтает о театре. Ясно, что ее заставило об этом заговорить не желание отомстить, а скорее потребность обеспечить своего сына. Ей должно быть известно о тестах ДНК и о том, что «правило одного года» более недействительно…
– А чем парень занимается?
– Энвер изучал бухгалтерское дело в каком-то университете. Он холост. Имеет свою маленькую бухгалтерскую контору в Онгёрене. Говорят, он связан с молодежными националистическими группировками, ненавидит курдов и «леваков». Обижен на отца и на жизнь.
– На отца – вы имеете в виду на Тургай-бея?
– Да.
– Неджати-бей, если бы вы были на моем месте, что бы вы сделали?
– Я не могу быть на вашем месте, Джем-бей, потому что вы гораздо лучше меня знаете, что произошло тридцать лет назад. Но, судя по тому, что вы вспомнили, что действительно были с упомянутой женщиной, самым правильным для вас решением будет сдать кровь. Я начну судиться, и на первом же заседании, чтобы не затягивать процесс, мы попросим Энвера тоже сдать анализ, а после ответа я заставлю суд объявить дело закрытым, чтобы пресса не публиковала подробности вашей интимной жизни и не позорила владельца «Сухраба».
– Айше-ханым не должна ни о чем знать, иначе она очень расстроится. Встретьтесь сначала с Энвер-беем. Может быть, удастся все решить без суда.
– Адвокат той стороны сказал, что его клиент не хочет с вами встречаться.
Я с изумлением заметил, что это меня задело.
Два месяца спустя я сдал кровь на медицинском факультете Стамбульского университета в Фатихе. Справку, которую больница подготовила для суда, мне по телефону до заседания зачитал Неджати-бей. Неделю спустя судья вынес решение признать Энвера моим сыном согласно всем требованиям закона. Во время всех этих перипетий в суде, сдачи анализов, зачитывания решения, записи в акт гражданского состояния, в больнице и в зале суда, я втайне мечтал, что мы можем встретиться с моим сыном. Интересно, какой была бы наша первая реакция, когда мы увидели бы друг друга?
По словам адвоката Неждати-бея, нежелание сына встречаться со мной на самом деле было хорошим знаком. В такой ситуации, вне зависимости от возраста, сыновья обычно испытывают к отцам неприязненные чувства. Как только происходила запись акта гражданского состояния, у «пострадавшей стороны» сразу появлялось право открыть иск о возмещении родительских затрат, так как мой сын мог заявить, что они с матерью много лет жили в трудных материальных условиях. Хорошей новостью было то, что Энвер такого дела не открыл. Может быть, он и не собирался тянуть с нас деньги. Адвокат избавил меня от излишнего оптимизма, предупредив – все судебные дела по признанию отцовства в конце концов становятся экономическими делами. В истории еще не было примеров, когда бы сын открывал дело об отцовстве, имея отца-бедняка. Неджати-бей, который занимался еще и инвестициями «Сухраба», предложил под предлогом обретения сына устроить в Онгёрене народное слушание и представить компанию населению.
– Оказывается, у меня есть сын, – внезапно сказал я Айше вечером за ужином, выпив перед признанием два стаканчика ракы. Затем рассказал ей все как было, без утайки. В то же мгновение я ощутил, как с моих плеч свалился гигантский груз, но насколько легче стало мне, настолько тяжелее – Айше.
Она долго молчала, а потом произнесла:
– Конечно же, ты несешь ответственность перед сыном, но меня эта новость сделала несчастной.
Моя жена задала следующие вопросы: хочу ли я увидеть Рыжеволосую Женщину? хочу ли подружиться с сыном? хочу ли установить с ним близкие отношения? Не поэтому ли мы много лет искали различные толкования истории о царе Эдипе и о Рустаме с Сухрабом?
Той ночью мы напились, но успели обсудить еще и главный вопрос: так как в турецком праве не признаются завещания, то после моей смерти две трети «Сухраба» должно будет перейти признанному мной сыну.
После того как мы поговорили на такие темы, как наследство, право, адвокат, вакф[17], Айше сказала:
– Если бы твоего сына звали Сухраб, было бы очень символично.
Некоторое время после нашего ночного разговора она пыталась выяснить у меня, не встречался ли я с ним тайком. Ради того, чтобы успокоить ее, я сказал:
– Этот парень не хочет со мной встречаться. Мне кажется, он какой-то странный.
– А ты хочешь с ним встретиться? Хочешь увидеть его лицо?
– Нет, – соврал я жене.
Прошло три месяца. Однажды из Афин позвонил Мурат. Он сказал, что ждет меня в афинском отеле «Гранд Бретань». Когда через два дня мы встретились с ним в Афинах, он взволнованно сообщил мне, что Грецию вот-вот объявят банкротом. В помпезном вестибюле отеля, в котором во время гражданской войны, начавшейся после Второй мировой, англичане устроили свою ставку, он сообщил, что цены на недвижимость в Афинах упали вполовину, что половина постояльцев отеля – это немецкие коммерсанты, которые готовятся по дешевке скупать недвижимость, и принялся показывать цветные фотографии зданий в центре города, выставленных на продажу.
Два дня мы ходили с Муратом и с агентом недвижимости, просматривая здания. На третий день я взял такси и отвез моего друга в город Фивы, который находится на расстоянии часа езды от Афин. Там мы увидели ржавые железнодорожные пути, старые вагоны, заросшие паутиной и плющом, заброшенные фабрики и ангары. Город, в котором жил царь Эдип, находился прямо на вершине холма, в точности как на картинах Энгра и Гюстава Моро. За кофе Мурат сказал мне, что ему нужны деньги и он хочет продать мне свои участки в Онгёрене.
В Стамбуле наши адвокаты, которые продумывали все в деталях гораздо быстрее меня, сообщили, что цена, которую просит Мурат-бей, высокой не является. Они добавили: было бы неплохо, прежде чем мы совершим эту весьма выгодную для «Сухраба» сделку, провести в Онгёрене общественные слушания, во время которых мне стоит напомнить тамошним жителям о проведенных там днях, сообщить, что намерения фирмы добрые, и подтвердить свое уважение к покойному Махмуду-усте.
Я попросил Неджати-бея узнать, как поживают Гюльджихан-ханым и Энвер-бей.
Две недели спустя Неджати-бей сообщил: у Рыжеволосой Женщины с сыном всегда были очень близкие, дружеские отношения. Однако после судебного дела о признании отцовства они стали реже встречаться. Рыжеволосая Гюльджихан-ханым живет в Стамбуле, в Бакыркёе, в квартире, оставшейся ей от покойного супруга Тургай-бея, и зарабатывает на жизнь тем, что озвучивает телесериалы.
По словам адвоката Неджати-бея, мой сын Энвер очень плохо отнесся к нашей рекламной кампании и не собирается приходить на общественные слушания. По всей вероятности, он не был успешным бухгалтером, однако вел финансовые документы многих ремесленников и завоевал в Онгёрене хорошую репутацию, помогая беднякам платить налоги. Со слов адвоката, мой сын обладает раздражительным и неуживчивым характером и поэтому до сих пор не женат. Он встречается с компанией молодых друзей, которые верят в самоотверженную преданность его матери театру, и публикует стихи собственного сочинения в умеренно-консервативных литературных журналах «Хиляль» и «Пазар», которые Неджати-бей мне привез. Когда я дома тайком от Айше прочитал стихи, то спросил себя: интересно, что подумал бы мой отец, если бы был жив, узнав, что его внук пишет стишки в религиозные журналы?
В те же дни я поручил рекламному отделу «Сухраба» устроить общественные слушания в Онгёрене.
Чтобы не ехать в Онгёрен самому, я выдумал себе поездку в Анкару. Но в субботу, оказавшись в офисе и поддавшись минутному настроению, отменил свое решение. Неджати-бея я попросил предупредить сотрудников «Сухраба», которые уже уехали на слушания, чтобы они скрыли мое участие от Айше-ханым. Затем сказал оставшимся в офисе подчиненным, что хочу поехать в Онгёрен на поезде. Прежде чем выйти из офиса, я взял с собой пистолет «кырыккале» и государственное разрешение на изыскательские и строительные работы. За пятнадцать дней до этого я опробовал свой пистолет на пустой строительной площадке «Сухраба», стреляя по бутылкам, которые поставил на мешки с цементом. Конечно, я боялся каких-то непредвиденных событий.