— Возьми с собой малышку.
— Коляска поломана.
— Возьми ее на руки.
— Она описает мне рубашку.
— Возьми непромокаемую пеленку.
— Как же я могу заниматься и присматривать за ней? Она свалится в пруд.
— Ты ослеп что ли? Я должна разгребать всю эту мерзость, хлам. Взгляни на потолок. А ты к тому же надел мой свитер. Я не хочу, чтобы ты носил его, потому что мне тогда нечего будет надеть.
— О Господи.
— И почему бы тебе не навестить мистера Скалли и не заставить его починить этот отвратительный сортир? Я знаю почему. Ты его боишься, вот в чем дело.
— Ничего подобного.
— Нет, ты боишься. Стоит мне лишь произнести его имя, и ты уже, как заяц, улепетываешь вверх по лестнице, и не думай, что я не слышу, как ты забираешься под кровать.
— Скажи мне, где очки от солнца? Мне больше ничего не надо.
— В последний раз их надевала не я.
— Они нужны мне позарез. Я категорически отказываюсь выходить без них на улицу.
— Поищи хорошенько.
— Ты хочешь, чтобы меня узнали? Ты этого добиваешься?
— Именно.
— Будь проклят этот дом размером с сортир. В нем грязно, как в хлеву, и все теряется. Я сейчас что-нибудь разобью.
— Не смей. Кстати вот омерзительная открытка от твоего дружка О’Кифи.
Мэрион размахивает открыткой.
— Ты должна следить за моей корреспонденцией. Я не хочу, чтобы она валялась, где попало.
— Твоя корреспонденция. Да уж, действительно. Почитай-ка.
Большими прописными буквами нацарапано:
«КЛЫКИ У НАС БЫЛИ КАК У ЖИВОТНЫХ».
— О Боже.
— Отвратительное чудовище твой О’Кифи, вот кто он такой.
— Что еще?
— Различные счета.
— Не ругай меня.
— Мне придется. Кто открыл кредит в Хоуте? Кто накупил виски и джин? Кто?
— Где мои очки от солнца?
— И кто заложил в ломбард каминный прибор? И электрический чайник?
— Ну послушай, Мэрион, давай сегодня утром будем друзьями. Солнце уже встало. И, в конце концов, мы ведь христиане.
— Вот видишь? Ты сразу начинаешь язвить. Ну почему мы должны все время ссориться?
— Очки, черт побери. Англичане вечно все прячут. Вонючий сортир, однако, скрыть не удастся.
— Прекрати эту хамскую болтовню.
— Тогда оставайся с сортиром.
— Когда-нибудь ты пожалеешь об этом. Грубиян.
— А ты бы хотела, чтобы всю жизнь я щебетал канарейкой, как диктор Би-Би-Си? Специально для тебя я выпущу в эфир серию передач под названием «Зеленая задница».
— У тебя в голове одни непристойности.
— Нет уж, нет, я — человек культурный.
— И к тому же из Америки, где все хромируют и натирают до блеска.
— У меня незаурядная внешность. По-английски я говорю, как аристократ. Одет безупречно.
— Ну и негодяй. И зачем только я познакомила тебя с мамочкой и папочкой?
— Твои мамочка и папочка думали, что у меня денег куры не клюют. А я в свою очередь думал, что у них денег куры не клюют. Оказалось, что ни у одной из сторон нет ни гроша, ни шиша, ни любви.
— Ложь. Сам знаешь, что это ложь. Ты первый тогда заговорил о деньгах.
— Ну ладно, давай ребенка. Просто невыносимо. И как мне только выбраться из этого дерьма?
— Выбраться? Тебе? Это я должна бежать отсюда. И это может произойти в любой момент.
— Ладно уж. Давай не будем ссориться.
— По-твоему, это так просто? И вел ты себя совершенно омерзительно.
— Я возьму ребенка.
— Можешь заодно сделать покупки. Купи у мясника немного костей, только не вздумай принести тошнотворную баранью голову. И смотри, чтобы Фелисити не свалилась в пруд.
— А я настаиваю на том, чтобы мы купили именно баранью голову.
— Осторожно закрывай дверь, утром она упала на почтальона.
— О Боже мой праведный! Только мне не хватало, чтобы на меня к тому же подали в суд.
Столпотворение на Мохаммед-Роуд. Грохот трамваев. Прачечная напоминает встревоженный улей. Увидеть бы их на скомканных простынях. И это было бы правильно. Теплое желтое солнце. Самая прекрасная страна в мире, в ней много водорослей, и водоросли эти — люди. Остаются здесь, чтобы умирать, и не умирают. Посмотрите на мясной магазин. Посмотрите на крюки, на которых стонет мясо. Мясник подрезает рукав разделочным ножом. За прилавком их целая орава.
В парке зеленая, мягкая, чуть влажная после ночного дождя трава. Цветочные клумбы. Кресты, и кружки, и миленькие невысокие оградки. А вот и скамейка. Свежевыкрашенная. Если осенью умрет мой отец, я стану богатым, богатым, как Крез. И до конца своих дней буду сидеть на скамейке. Какой замечательный, славный денек! Я бы снял рубашку, чтобы погреться на солнышке, но они вышвырнут меня отсюда за непристойное поведение. Хотя солнечные лучи способствуют росту волос и придают им модный золотистый опенок. Милый ребенок, прекрати пинать меня в спину. Иди-ка сюда, на одеяльце, играй и не делай глупостей. И если ты удерешь с одеяла, думаю, я покончу с тобой раз и навсегда. Папочке нужно поштудировать право. Он станет королевским адвокатом и заработает кучу денег. Целую кучу золотых монет. Моя загорелая грудь — символ богатства и уверенности в себе. В то же время я горжусь собственным уничижением. И вот я здесь, читаю на мертвом языке книгу по римскому праву. За отцеубийство сбрасывали со скалы в море в одном мешке с гадюкой. В паху копошится осклизлая гадливость. И ты, дочурка, захлебывающаяся от смеха на газоне, можешь продолжать развлекаться. Потому что твой папочка человек конченый. Получает оплеухи со всех сторон. Даже во сне. Этой ночью мне приснилось, что я с пачкой газет под мышкой сел в автобус и тот понесся по Куррэ, а рядом с ним бежали кони-тяжеловозы. В автобусе какой-то тип рассматривал бабочек в увеличительное стекло. Мы ехали на запад. А потом из — за ограды выпрыгнул вол и автобус рассек его надвое и он остался висеть на крюке у входа в деревенский магазин, торгующий мясом. Затем я неожиданно очутился в Кашели. На улице не протолкнуться из-за множества коз, а сточные канавы почернели от засохшей крови. В тишине, в жарких лучах солнца медленно двигалась толпа мужчин и женщин в теплых, черных пальто. Похороны ростовщика. Он застал ее с выпученными глазами, сидящую на продавце, а постелью им служил ящик, присланный из Чикаго, он услышал, как тот рухнул, и погнался за ними с топором. И, обжигая друг друга дыханием, они сговорились подложить в чай яд, чтобы дрожащими руками добраться до кассы и плоти друг друга, и сплести кокон греха среди ананасов и персиков. Ящик забит. Лето. Длинная процессия шаркает ногами, пересекая улицу Кашель. Песня:
Шаркают по Кашели
В лучах солнца — гроб.
По Кашели, по Кашели
Ростовщик ведь мертв,
Ростовщик ведь мертв.
В лучах солнца — гроб.
Жена досталась продавцу
Смерть — ростовщику —
Божья милость с ним.
Кто-то разговаривает с Фелисити. О Господи, неужели? Она стала на одно колено, согнув свои свежие крепкие ножки; за ее палец ухватилась Фелисити. Она приветливо кивает. Привет, малышка, привет. На ней зеленая юбка, гармонирующая с травой, а из — под нее виднеются стройные ножки в фильдекосовых чулочках.
— Привет.
Она не оглянулась. Гладит ребенка по животику. Волшебный миг проходит. Какая копна черных волос!
— Привет.
Оглядывается через плечо. Открытый взгляд темных глаз. Грудной голос.
— Привет. Замечательная у вас малышка. Как ее зовут?
— Фелисити.
— Здравствуй, Фелисити, вот ты какая славная девчушка, правда?
Пухлые губы, белые зубки. Из узких прорезей рукавов выглядывают ее руки. Мне хочется вцепиться в тебя.
— Вы работаете в прачечной, не так ли?
— Да. А вы живете в доме напротив?
— Да. Я думаю, вы видели, как я заглядываю к вам в окна.
— Чем вы занимаетесь в той комнате?
— Это моя контора.
— Я заметила, что вы пьете много чая.
— Кофе.
— Очень мило.
— У нее такие чудные волосики. Правда, славная девочка? Мне пора идти. Пока, Фелисити, пока.
Длинными пальчиками она делает прощальный жест и, слегка улыбаясь, уходит по заасфальтированной дорожке. Стрелки чулок делят ее икры пополам, становясь шире на бедрах. Она снова машет рукой и улыбается. Пожалуйста, вернись и поиграй со мной. Твоя сдержанная одежда сексуальна.
Так и зашвырнул бы в море учебник по юриспруденции! Ни черта не могу запомнить. Дети — лучшая реклама. Демонстрируют девушкам конечный продукт — то, ради чего это делается. Я думаю, на ногах у нее есть волоски. Как раз то, что я люблю — слабый намек на мужественность. Я влюблен в эту девушку. В то, как она ходит, в изгиб ее бедра. Ее шея говорит сама за себя, правда, чуть-чуть длинновата. Разумеется, я не гомосексуалист и не с неба свалился. Я хочу знать, где она живет, чем занимается по ночам. Я должен это знать. Я думаю, постепенно все уладится. Если мне удастся починить туалет. Каким угодно образом. Заткнуть его, отвести на улицу, все равно. Но с Эгбертом мне ни за что не договориться, особенно если речь идет о деньгах. В каких выражениях и как рассказать ему о поломке канализационной трубы? Мне кажется, я поднимаюсь на новую ступень жизненного опыта. Выкупить мой темный костюм из ломбарда и угостить Мэрион в «Дельфине» бифштексом-гриль и бутылочкой божоле. Ей нужно немного отдохнуть. Бедная девочка. Со мной ведь так трудно ужиться. И завтра я снова пойду в парк.
В большом черном котле на медленном огне варится баранья голова. Мэрион подмывается в кастрюле, поставленной на пол. Неплохая вещичка и досталась в общем-то по дешевке. Ребенок затих в постельке наверху, день прошел и наступил вечер. По всему Дублину люди возвращаются в свои дома с несколькими сосисками, кусочками прогорклого масла и пакетиками чая.
— Себастьян, дай мне, пожалуйста, тальк, он на подоконнике.
— С удовольствием.
— Как было в парке?
— Очень славно.