О’Кифи переворачивает цыпленка, придерживая его за ногу.
— Ну и хитрюга! Зажал двести пятьдесят монет. Если бы ты не растерялся, то сообщил бы ему, что уже трахнул Мэрион и, поскольку вы ждете ребенка, то небольшое вспомоществование пришлось бы в самый раз. Посмотри, до чего ты дошел. Тебе не хватало еще завалить экзамен по юриспруденции и устроить по этому поводу веселенькую пирушку.
— У меня все в порядке, Кеннет. Для полного счастья мне не хватает только пары монет. У меня есть дом, жена, дочь.
— Ты имеешь в виду, что снимаешь дом. Прекратишь платить за аренду — и дома нет.
— Давай-ка я тебе лучше налью, Кеннет. Мне кажется, ты хочешь выпить.
О’Кифи посыпает цыпленка сухариками. За окном ночь и шум прибоя. Музыка ангелов. Умиротворяющая тишина.
— Это все твоя слишком горячая кровь, Дэнджерфилд, из-за нее твоя семья будет голодать, а ты закончишь свои дни в доме призрения для нищих. Ты должен был действовать умнее и жениться исключительно по расчету. Зашел под мухой, перепихнулся, и вот тебе — корми еще одного едока. И вам придется, как когда — то в детстве мне, жрать одни макароны, пока они не начнут лезть у вас из ушей, и в конце концов тебе придется тащиться обратно в Америку вместе со своей женой — англичанкой и английскими детками.
О’Кифи с благоговением укладывает цыпленка на сковородку и, причмокнув губами, засовывает в духовку.
— Блюдо будет называться цыпленок по-балскадунски, Дэнджерфилд. С наступлением ночи мне начинают мерещиться привидения. Впрочем, пока я слышу только звуки прибоя.
— Не спеши с выводами.
— Ну да ладно, после сытного ужина привидения вряд ли станут мне докучать и уж точно никогда не сунутся ко мне, если я заживу полноценной половой жизнью. Ты, наверное, не знаешь, что в Гарварде я все-таки покорил Констанцию Келли. Так звали девушку, которая два года водила меня за нос, пока я не раскусил ее напускную американскую женственность и как следует не прижал. Впрочем, мне эта задача оказалась не по зубам. Она так и не отдалась мне. Позволяла все, кроме этого. Берегла себя для богача с Бикон Хилл. Я был не прочь на ней жениться, но она не хотела скатываться со мной на низшую ступеньку социальной лестницы. Ей был нужен человек ее класса. Разумеется, она была права. Но знаешь, что я придумал? Когда я разбогатею и вернусь в Штаты в шмотках с Сэвилл Роу, трубкой из корня эрики, с «моррисом» и собственным шофером, тогда я вовсю буду демонстрировать свой английский акцент. Приеду в загородный дом, где она будет жить с этим ничтожеством, дом, в котором ни за что не поселилась бы подлинно бостонская семья, оставлю шофера в машине, а сам пойду по садовой дорожке, расшвыривая детские игрушки элегантной тросточкой, и громко постучу в дверь. Она выйдет, перепачканная мукой, а с кухни будет доноситься запах овощного супа. Я в изумлении посмотрю на нее. Затем я как бы приду в себя и с изысканным английским акцентом совершенно уничижающе произнесу… Констанция… Из тебя получилось то, что я и предвидел. А потом я повернусь на каблуках, чтобы она могла полюбоваться работой моего портного, отброшу тростью еще одну игрушку и с хохотом ретируюсь.
Дэнджерфилд весело раскачивается в кресле-качалке, то и дело одобрительно поддакивая. О’Кифи расхаживает по красному кафельному полу, размахивая вилкой, его единственный глаз сверкает, и похоже, что он свихнулся.
— Мать Констанции люто меня ненавидела. Она была убеждена, что я гублю репутацию ее доченьки. Она перехватывала все письма, которые я писал Констанции, а я не вылезал из Веденерской библиотеки, придумывая самую чудовищную похабщину, на которую только был способен. Думаю, старой шлюхе нравилось читать мои сочинения. Меня веселила мысль о том, что ей приходится все это читать, а затем сжигать. Черт побери, я вызываю у женщин отвращение. Этой зимой, когда я навещал своих стариканов в Коннемаре, на меня не клюнула даже моя, страшная как смертный грех, двоюродная сестричка. Я подстерегал ее, когда она шла ночью доить коров, и увязывался за ней. На меже я пытался затащить ее в канаву. Мы боролись до полного изнеможения, она уверяла меня, что отдастся, если я женюсь на ней и увезу в Штаты. Три ночи подряд я не оставлял своих попыток столкнуть ее в канаву под дождем, по колено в грязи и в коровьем дерьме, но она была чересчур сильна. В конце концов я сказал ей, что она не девушка, а ящик сала, который я не потащу с собой под венец. Им видите ли сперва подавай визу в Штаты, а затем уже они вам позволят взять себя за руку…
— А ты женись на ней, Кеннет.
— И до конца моих дней взвалить себе на шею эту обузу? Если бы я мог приковать ее цепью к плите, чтобы она готовила жратву, это одно дело, но жениться на ирландке — значит обречь себя на нищету. Хотя на Констанции Келли я бы женился, несмотря на ее ирландское происхождение.
— Я бы посоветовал тебе поместить брачное объявление в «Ивнинг Мэйл». Короткое и простое. Состоятельный джентльмен, владелец обширных поместий в западных штатах. Предпочитает полных женщин с собственным капиталом и машиной для поездок по Европе. Не обладающих этими достоинствами просят не беспокоить.
— Давай поедим. Не будем преднамеренно умножать мои проблемы.
Тарелку с жареной птицей поставили на зеленый стол. О’Кифи втыкает вилку в грудинку, с которой стекает жир, и отрывает ножки. На полке дребезжит горшок. Колышутся короткие, в красных узорах занавески. Началась буря. О’Кифи не откажешь в умении готовить жратву. Я впервые ем цыпленка с того дня, когда я уехал из Нью-Йорка; официантка тогда спросила меня, хочу ли я оставить меню на память, и я, сидя в зале с голубыми коврами, ответил: «Да». А в баре за углом какой-то тип в коричневом костюме предлагает мне выпить. Он наваливается на меня и тискает мою ногу. Говорит, что любит Нью-Йорк и мы могли бы где-нибудь уединиться, чтобы побыть вдвоем, мой мальчик, мой шикарный мальчик. Когда я уходил, он все еще висел на стуле, а его красно-бело-голубой галстук вывалился наружу из пиджака. А я возвратился в Йорк-Таун и танцевал с девушкой в ситцевом платье в цветочки; она все твердила, что ей скучно и одиноко. Звали ее Джина, и грудь у нее была что надо, а я мечтал о своей Мэрион, стройной, высокой блондинке с модно торчащими зубами. Война закончилась, и я еду жениться на ней. Вот-вот я усядусь в большой самолет и полечу над океаном. Когда я впервые увидел ее, на ней был голубой свитер, и я догадался, что они у нее грушеобразные. Что может быть вкуснее спелых груш? Дело было в «Антилопе», в Лондоне, я сидел у самой стены, потягивал славный джин и наслаждался обществом простодушных людей. Она сидела совсем рядом, ее белоснежные пальчики сжимали длинную сигарету. Лондон бомбили. Я услышал, как она просит у кого-то сигарету, но сигареты не оказалось. Я пододвинулся к ней, сильный, красивый, в морской форме, вот, пожалуйста. О, нет, спасибо, мне так неудобно, я не могу у вас взять. Но, пожалуйста, прошу вас. Это очень мило с вашей стороны. Ну что вы, сущие пустяки. Она уронила сигарету, и я, нагнувшись за ней, прикоснулся рукой к ее колену. О Господи, какая аппетитная, длинная ножка.
— В чем дело Кеннет? На тебе лица нет.
О’Кифи пялится на потолок, зажав в руке недоеденную куриную ножку.
— Разве ты не слышишь? Там скребется что-то живое.
— Мой дорогой Кеннет, если хочешь, можешь осмотреть дом. Оно бродит по всем комнатам, воет и имеет пренеприятнейшую привычку таскаться за мной из комнаты в комнату.
— Ради Бога, прекрати этот треп. Меня это пугает. Почему бы тебе не посмотреть, что там происходит?
— Лучше не стоит.
— Но я же и в самом деле слышал шум.
— Лучше ты сам взгляни, Кеннет. Люк на чердак в гостиной. Я дам тебе топор и фонарик.
— Подожди, пока я дожую. А мне — то уже начинало здесь нравиться. Я думал — ты шутишь.
Вместе с О’Кифи они приставляют лестницу к стене. С приготовленным к бою топором О’Кифи медленно подбирается к люку. Дэнджерфилд подбадривает его снизу. О’Кифи толкает люк. Шарит в темноте фонариком. Тишина. Полная тишина. В них опять вселяется мужество.
— По-моему, ты испугался до смерти, Дэнджерфилд. Можно подумать, что это ты здесь, наверху. Наверное, это сквозняк гонял по полу обрывки бумаги.
— Думай что хочешь, Кеннет. Свистни, когда оно начнет тебя душить. Входи же туда.
О’Кифи исчез. Дэнджерфилд всматривается в сыплющуюся сверху пыль. Шаги О’Кифи по направлению к гостиной. Вой. О’Кифи визжит.
— Держи лестницу, ради всего святого. Я спускаюсь.
Люк с грохотом захлопывается.
— Ну расскажи, О’Кифи, что это было, не томи душу.
— Кот. Одноглазый. Вместо второго — дыра. Но как он мог туда забраться?
— Не имею ни малейшего представления. Возможно, он жил там всегда. А может быть, он принадлежал мистеру Гилхули, который жил здесь и однажды ночью свалился с обрыва. Через три месяца его вынесло на остров Мэн. Не кажется ли тебе, Кеннет, что в этом доме произошло убийство?
— Где ты уложишь меня спать?
— Не унывай, Кеннет. Ты выглядишь таким испуганным. Не следует волноваться из-за такой безделицы, как какой-то кот. Ложись там, где тебе больше нравится.
— От этого дома я покрываюсь гусиной кожей. Может быть, разведем огонь в камине?
— Идем в гостиную, ты немного поиграешь мне на пианино.
Через длинный, выложенный красным кафелем коридор, они идут в гостиную. Большой медный телескоп на треноге у окна. Он направлен в сторону залива. В углу старинное фортепиано с вертикальной декой, на нем — пустые консервные банки и засохшие корки сыра. Три мягких кресла, горбатых из — за свалявшейся набивки и торчащих пружин. Дэнджерфилд плюхается в одно из них, а О’Кифи направляется к пианино, берет аккорд и начинает петь.
В этой квартире унылой
И в темноте тоскливой
Мы словно звери живем!
Дребезжат окна. О’Кифи фальшивит. Ну вот и ты, Кеннет, веснушчатый и вскормленный на спагетти, попал сюда из далекого Кембриджа, штат Массачусетс. А я из самого Сент — Луиса, штат Миссури, потому что в тот вечер в «Антилопе» я пригласил Мэрион на ужин, за который она сама и заплатила. А во время следующего уик-энда мы оказались в каком — то отеле. Я содрал с нее зеленую пижаму, и она сказала, что не может. А я сказал, что нет, можешь. И этим мы занимались каждые выходные, пока не закончилась война. Прощайте, бомбы! Я возвратился в Америку, но там я захандрил и затосковал от одиночества, потому что чувствовал себя в своей тарелке только в Англии. Из старикашки Уилтона мне удалось выжать деньги только на такси, на котором мы отправились в свадебное путешествие. Мы поехали в Йоркшир, и я купил тросточку, чтобы прогуливаться с ней по тамошним лугам. Окна нашей комнаты выходили на реку. Выл самый конец лета. Горничная, правда, была сумасшедшая, и в ту ночь она положила цветы нам в постель, и Мэрион вплела их в волосы, волной ниспадавшие на голубую ночную рубашку. Ох уж эти груши. Сигар