Горечь и слепящая ненависть. Не бывает легкой дороги к кисельным берегам. Вечная полночь. В Америке я ни в чем не испытывал недостатка. И мне не приходилось задумываться о горячей воде. Я просто шел в мой клуб, где она текла рекой, и становился под душ так, чтобы брызги ударялись о мою голову. И это доставляло мне радость, и я чувствовал облегчение и покой. А сейчас на этом чертовом трамвае я еду прямо в логово тех, кто опутал меня долгами. Я, студент колледжа, стою на паперти с объявлением, написанным на белой бумаге, о том, что я изучил право договоров и поэтому меня годами можно держать на нищенском пайке. У меня есть справка, что я не стану грабить открытый сейф, но я джентльмен и, ограбив сейф, аккуратно его закрою.
Четыре часа бесконечно долгого вторника. Себастьян толкает входную дверь в подпольную распивочную и занимает свободное место у стойки бара. Бармен приближается к нему с опаской.
— Тройную порцию ирландского «Золотого ярлыка». И побыстрее.
— Прошу прощения, сэр, но я боюсь, что не смогу вас обслужить.
— Вы что?!
— Не смогу обслужить вас, сэр, правила нашего заведения, понимаете ли, вы выпили уже достаточно.
— Я уже достаточно выпил? Да что вы несете?
— Я думаю, вы уже удовлетворили свою потребность. Я полагаю, вы уже выпили достаточно.
— Вы ведете себя оскорбительно.
— Прошу вас, успокойтесь, сэр. Когда вы протрезвеете, сэр, мы будем рады вас обслужить. Вам надо немного поспать, сэр.
— Какое хамство. А уверены ли вы, что вы сами не под градусом?
— Я призываю вас к благоразумию, сэр.
— О Боже праведный!
Себастьян отошел от стойки, толкнул дверь и оказался на улице. В полном бешенстве. Он шел мимо витрин магазинов, торгующих ручками и карандашами, мимо каменных ступенек, ведущих к дверям, стилизованным под эпоху короля Георга, мимо кондитерских со старухами, сгрудившимися вокруг столов. Итак, я пьян. О Христос мученик! Пьян. Ничего не остается как стерпеть и эту обиду, подобно тому как я стерпел уже множество других. Через несколько лет боль утихнет — в этом нет никакого сомнения. Еду в трамвае. Далёки. Миленький маленький городок, раскинувшийся у прибрежных скал. Нарядные замки и все такое. Сюда я перееду, когда разбогатею. Ненавижу эту страну. Ненавижу так, как ничто другое. Пьян. Вытащить этого сукиного сына за уши из-за стойки и отколотить как следует. Нет, нужно обо всем позабыть. Я ведь на самом дне. И, следует признать, я почти потерял контроль над собой. Но я не позволю себя оскорблять. Неслыханное хамство.
Он прошел мимо клуба «Килдари», перешел на другую сторону улицы и, ожидая трамвая, прислонился к забору Тринити-Колледжа.
Все-таки какое славное местечко. Несмотря на все разочарования и обиды. Мне, впрочем, вспоминаются и неприятные моменты, которые мне довелось там пережить. В студенческой столовой в первую неделю моего пребывания в Тринити. На дворе тогда стоял отчаянно холодный октябрь, и я ужасно мерз. И поэтому было приятно зайти в столовую, потому что вдоль ее стен проходила толстая труба с горячей водой. В этом большом зале, с огромными портретами, подвешенными высоко под потолком, я старался держаться подальше от стен, опасаясь, что один из них может свалиться мне на голову. Но ведь так приятно зайти в столовую в холодный, столь обычный для Дублина день и поздороваться с милой гардеробщицей, принимающей у входа студенческие мантии, и затем двигаться в очереди, состоящей исключительно из студентов и преподавателей, с жестяным подносиком в руках. В те волшебные дни всего лишь за полкроны можно было взять мягкую булочку и белую тарелку. А еще дальше обнаруживались премиленькие шарики из масла. В виде колокольчиков. А еще дальше седовласая дама подавала картофель. Как вы там теперь? А тогда у меня наготове всегда были полкроны, за которые я мог взять кусок кроличьего пирога у восхитительной рыжеволосой дамы, молодеющей с каждым днем, а затем сказать еще тише, потому что слова эти были волшебные, и немного спаржи, пожалуйста. Если только она у вас не заканчивается. Нет. А еще дальше — блюда с трюфелями. Приходилось приходить пораньше, чтобы застать трюфели, потому что их моментально расхватывали — настолько они были вкусны. На следующем столике сахарница, ведь я собирался взять немного сливок, чтобы перемешать их с дольками бананов в салатнике, а затем наконец касса. О Господи, два шиллинга, шесть пенсов. А в тот день я был зверски голоден. Я обошел все столы, выбирая еду и любовно расставляя ее на подносе. Голова моя одеревенела от напряжения и глаза болели. Поднос выскользнул из моих рук и упал на пол. Апельсиновое желе перемешалось с осколками стекла, потому что в тот день я купил стакан молока, чтобы выпить его вприкуску со сдобной булочкой. Они обвинили меня в неуклюжести и спросили, зачем я это сделал. Иногда в моем сердце, слышится музыка, предназначенная только для меня. Беззвучная погребальная песнь. Они обзывали меня. Я их испугал. А ведь они так и не смогли заглянуть в мою душу и увидеть в ней целый океан нежности или оставить меня в покое, потому что я был огорчен и чувствовал себя крайне неловко. Почему вы так поступили? И почему только любовь такая круглая?
Трамвай, раскачиваясь из стороны в сторону, движется по плоской, как стол, улице. Поскрипывая и останавливаясь. Я спал всю дорогу. Даже тогда, когда мы проезжали дом номер один по Мухаммед-стрит. Может быть, я поступил как негодяй, когда проделал дыру в канализационной трубе. Заставить ее понять, что я ей нужен. А мне нужны деньги. В Далки я поброжу в одиночестве. Не опасаясь кого-нибудь встретить.
Он приехал на главную улицу. Затерялся в толпе людей. В распивочную. За стойкой — две хорошенькие, смеющиеся девушки.
— Доброго вам дня, сэр.
— Двойную «Золотого ярлыка», будьте добры.
Они шарят за стойкой. Всегда прячут выпивку. Чертова девка с дешевыми золотыми браслетами, сережками и золотыми грудями, выжимающая из меня деньги.
— И двадцать сигарет «Вудбайн».
Снова шарит за стойкой. Находит сигареты, смеется, строит глазки. Годами здесь пылятся шеренги бутылок с минеральной водой, портвейном и шерри. И все это лишь декорация для тех, кому по душе крепкое, темное пиво. В Далки живут богачи. Огромные дома на побережье. Мне нравится это место. Прогулки по Викской Дороге, с которой открывается вид на Килинский залив и на Брэй. Смена декораций помогает поднять настроение. Для меня невыносим тот унизительный факт, что со мной обошлись, как с пьянчугой, хотя на самом деле я был трезв как стеклышко.
— Я бы хотел заказать кружку черного пива.
— Разумеется, сэр.
Не так уж просто ее нацедить. Мне нравится эта хорошенькая девушка. Я увлечен ею. Я знаю, что увлечен. Желтые лучи солнца светят в окно. Мужчины в углу судачат обо мне. Я не уживаюсь с мужчинами.
— И еще одну маленькую.
— «Золотой ярлык»?
— Да, пожалуйста.
Я был любопытным маленьким мальчиком. И меня направляли туда, куда следует. А я шел туда, куда не следует. И втайне грешил. А однажды я даже работал. Думаю, что это самое обычное дело — начинать нужно с самого дна. Ха-ха-ха. Но когда у вас столько проблем, не так уж легко забыться, вспоминая прошлое. Следует признать — я был избалованным ребенком. И врал без особой нужды. И ужасно, по большому счету, лгал учителям, вероятно, из страха перед ними. Но как бы я тогда выжил, если бы то и дело не привирал? Помню, как учитель сказал мне, что я шепелявый урод. Что не соответствовало действительности. Я был необычайно симпатичным, любознательным ребенком. Учителя, впрочем, не замечают подлинную красоту.
— Как тебя зовут?
— Гертруда.
— Можно я буду называть тебя Гертрудой?
— Да.
— Гертруда, будь добра, дай-ка мне еще «Золотого Ярлыка» и кружечку темного пива.
— Пожалуйста.
Я посещал приличную, частную школу, в которой меня готовили к поступлению в колледж. Но в школе я всегда чувствовал себя не в своей тарелке. И был там одинок. Да я и не старался ни с кем подружиться. Мое отчуждение заметили учителя, и они решили, что я затаившийся шалопай, и однажды я услышал, как они говорили школьникам из очень богатых семей, чтобы они держались от меня подальше, потому что я оказываю на них дурное влияние. Потом я стал старше и смелее. Легкомысленная девчонка с оспинами на лице и с ногами, сплошь покрытыми колючими волосками, хотя я думал, что у всех девушек ножки гладенькие и хорошенькие, пригласила меня проехаться вместе с ней в центр города (я жил тогда в пригороде), где мы переходили из одного бара в другой. Когда мы уже основательно приняли на душу, она прониклась ко мне расположением и, чувствуя мою застенчивость и страх, сказала, что не следует носить полосатый галстук с полосатой рубашкой; пряча обиду, я бубнил себе под нос, что эту рубашку я надел в попыхах, потому что очень торопился. А когда мы возвращались домой на метро, она положила мне голову на плечо и заснула. Я стыдился ее, потому что она выглядела старой и вульгарной. Еще будучи маленькой девочкой она убегала от родителей, ее выгоняли из разных школ, а в двенадцать она начала курить. А мне было суждено дружить с такими девчонками, и вовсе не из — за секса или тому подобного, а потому что их души томились от скучных танцев и стаканов с содовой водой, и они, заметив мои большие, проницательные глаза, подходили ко мне, чтобы пригласить потихоньку выпить или выкурить сигарету.
— Гертруда, ты здорово смотришься за стойкой. Налей-ка мне двойную «Золотого ярлыка».
Гертруда улыбается Катлин.
Когда мне исполнилось девятнадцать, я жил в Виргинии и Норфолке и служил на флоте. В выходные дни я посещал библиотеки, потому что за книжными полками чувствовал себя в безопасности. А однажды я отправился в Балтимор. В холодный, бесснежный предновогодний вечер я поселился в странном пансионе. Дул ветер. В моей комнате не было окон, а только фрамуги. И все время, пока я находился в этой части Америки, я ощущал гнилое дыхание огромных болот, повсюду мне мерещились поломанные полы, отклеивающиеся рекламные объявления, а особняки у дороги казались отгороженными от всего остального мира тишиной, жадностью и змеями. Я бродил в одиночестве по городу, стараясь его понять. Улицы Балтимора казались мне мало примечательными, как бы не связанными друг с другом. Я зашел в переполненный бар, где нельзя было и шагу ступить, чтобы не споткнуться о чью-нибудь ногу. Гул голосов, смех, вздохи, сплетни, раскрытые рты, белки глаз. Тайны бритых подмышек и тоненьких коротких волосков на верхних губах женщин, заметных под крем-пудрой. И груди в шелковых колыбельках. Я протолкался к стойке и уселся на красный, с хромированным железом, стул. Рядом со мной оказалась девушка в черном, отвратительно сшитом платье. Я заметил, что у нее на ножках — чулки — паутинки. Любопытная девчонка с большими карими глазами на полном лице с тоненькими губами и грубоватой кожей. А затем завязалась ужасная драка. Сопровождавшаяся ругательствами. Дешевка, тупая хитрая деревенщина! Ах ты, выродок. Приятель, здесь же девчонки. Только попробуй! Это кто кого толкает? А ну-ка выйдем! Попридержи язык, нет, подлый сукин сын. Да врежьте ему, Христа ради, врежьте! В самый разгар этой утомительной сцены она повернулась ко мне, поздоровалась, едва заметно улыбнувшись, и сказала — у вас совсем не агрессивный вид. Я предложил ей что-нибудь выпить, и она согласилась, хотя чувствовала себя раскованно и без спиртного. Я пришла сюда, потому чт