В комнату стыдливо заходит мисс Фрост. Голова ее чуть наклонена, кожа под висками покраснела, на переносице небольшое темное пятнышко. Длинные темные ресницы дрожат. Абрис волос тридцатичетырехлетней женщины. Хрупкий затылок. Не смейте пялиться нам вслед, когда мы уходим. На ногах красные домашние тапочки. И та ее часть, что временами становится аркой, с вихляющими коленками, которые придают нежность ее глазам. Потому что женщины — народ одинокий и с другими женщинами и мужчинами они чувствуют себя еще более одинокими, окруженные чахлыми бледными детьми и небольшими вещичками, исчезающими со временем. И червовая масть. И почему любовь такая круглая?
Если только
Есть колокольчик в Дингли
А ты хочешь сказать,
Как ты грустишь,
Что я в пути,
То позвони
И пусть он звонит
Динь-динь.
21
Среда. Утро. Себастьян нашел на полу в холле среди множества конвертов со счетами открытку с видом озера Килларни с напечатанным рядышком стишком:
Сердце мое тоскует
По этим знакомым местам,
Где голубеют озера
На бескрайних, зеленых лугах!
Переворачивает открытку. Читает.
Мне капут. Встречаемся в «Жюри» в среду, в семь.
На громыхающем трамвае Дэнджерфилд едет в Дублин. В конце Даусон-стрит он бодро выскочил из скрежещущего средства передвижения. Идет быстро, стараясь смотреть на витрины и избегать взглядов прохожих. А вот и магазин «Браун и Ноланс». Какие у них замечательные книги, такие книги я никогда и в руках не держал. Так, впрочем, и нужно. Экономия времени. Я получил письмо от этой благородной фирмы. Не такое, как от других. Вежливое. Они писали: «Быть может, сэр, Вы не придали значения той незначительной сумме, которую нам задолжали, или Вы предпочитаете, чтобы мы выставляли Вам счет раз в год». Да, раз в год, ответил я им. Время летит слишком быстро.
Из двери ресторана доносятся вкусные запахи. В нем сидят счастливые, богатые люди. Несколько человек выходят. Садятся в роскошную машину. От вида элегантной роскоши настроение у меня повышается. Я знаю, что мне сейчас нужно. С помощью сложного маневра я устремляюсь с заднего входа в распивочную. Милая девушка, налей-ка мне стаканчик солодового напитка, потому что я не могу смотреть в лицо потерпевшим поражение, не справившись поначалу с собственными страхами и отчаянием.
Он прошел через Грин-Колледж. Взглянул на часы на Тринити-Колледже. Перед ним оказался мальчишка, разносчик газет. Господин, подайте мне пенни. Я готов отдать тебе даже собственное сердце. Твоя мамочка тоже ирландка? И, сынок, дай-ка мне «Ивнинг Мэйл», пожалуйста. И вот тебе еще полпенни. Пусть бедность всегда обходит вас стороной, сэр. Себастьян вошел в «Жюри» через боковую дверь. В дальнем углу, наполовину скрытый пальмой, сидел отставной герцог. На столе перед ним — стакан бренди.
— Ради всего святого, Кеннет.
— А, это ты.
— Да, это я, Кеннет.
— Перед тобой полностью сломленный судьбой человек. И я буду пить до положения риз.
— Самые разумные слова из тех, что я когда-либо от тебя слышал.
— Мне конец.
— Расскажи мне, что произошло.
Дэнджерфилд устраивается поудобнее в плетеном кресле и прикладывает руку к уху, чтобы лучше слышать рассказ этого рыжебородого человека.
— Я сдался.
— Что?!
— Я пошел в консульство и попросил, чтобы меня отправили домой.
— Ты шутишь, Кеннет.
— Корабль отплывает завтра вечером. Он уже в гавани. Я заменю заболевшего матроса. С леди Эспер я потерпел полный провал. Как только я оказался у нее в доме, я понял, что номер не пройдет. Внутренний голос говорил мне, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. С ней чуть не сделался припадок, когда она меня увидела. А я тогда, как с цепи сорвался. Сказал ей, пусть она гонит мои тридцать шиллингов и я сразу уберусь, потому что меня от нее тошнит.
— Успокойся, Кеннет. Как же это произошло?
— Она думала, что я француз. И все из-за моего акцента. Как назло, я разговаривал так, словно только что высадился на берег с корабля, приплывшего из Штатов. Что мне оставалось делать? В такой ситуации бессмысленно продлевать мучения. Я сказал, отдайте мне тридцать шиллингов за расходы, которые я понес в Дублине и во время поездки, и я уеду. Я уехал, вот и все.
— Не падай духом. Улыбнись. Все уладится.
— Меня угнетают люди. И чем меньше мне придется иметь с ними дело до конца моих дней, тем лучше. И если я умру — мне все равно.
— Не мели чепуху. Где ты остановился?
— И с этим тоже проблемы. Я живу у Маларки, и это просто ужасно. Ты знаешь, что произошло?
— Что?
— Клоклан покончил с собой.
— О Боже!
— Когда мы расстались в понедельник, я поехал к Тони. Я долго не мог заснуть, потому что кто-то барабанил в окно, а потом я слышал как кто-то дерется на лестнице. Я не знал, что там происходит. Я просто хотел выспаться, чтобы быть в форме на собеседовании. Теперь-то я понимаю, что это не имело ровно никакого значения. Без четверти десять мы увидели, что по лестнице спускается полицейский. Мы открыли ему дверь и он спросил, проживает ли здесь Тони Маларки. Мы из принципа хотели сказать, что нет, но тут из темного коридора раздался крик Тони, который требовал чашку чаю. Полицейский спросил, не это ли Маларки? Тони подошел к двери, и полицейский спросил его, знал ли он человека по имени Перси Клоклан? Тони ответил, что немного знал. Тогда полицейский сказал, что у него есть письмо, адресованное ему, которое какие-то люди нашли на Портсмутском пляже. Он объяснил, что письмо нашли в бутылке из-под виски, которую волны выбросили на берег. Полицейский полез в нагрудный карман — мы все наблюдали из-за двери, — достал скомканный лист бумаги и отдал его Тони. Мне показалось, что Тони несколько побледнел. Затем полицейский спросил, что ему об этом известно, и Тони ответил, что ему ничего об этом неизвестно, кроме того, что Клоклан уехал в Англию неделю тому назад, и больше о нем никто ничего не слышал. Полицейский поинтересовался, не был ли тот перед отъездом в подавленном настроении, и Тони ответил, что ничего такого не заметил, потому что тот, как всегда, был под мухой, на что полицейский ответил, что он просто проверяет факты и что если он узнает что-нибудь новое, то сообщит об этом Тони. Тони зашел обратно в квартиру и сказал, ну и подонок этот Клоклан, он выбросился с корабля, перевозившего почту, но если он думает, что я буду тратить время на то, чтобы получить его останки, то он просто ненормальный.
— Да заступится за нас всех Блаженный Оливер!
— На Тони все это не произвело никакого впечатления, но я чувствовал себя ужасно. А Тони продолжал твердить, что если Клоклан хотел покончить жизнь самоубийством, то почему это он ударился в сентиментальность и написал записку? В записке говорилось, что он сыт всем по горло и больше не может терпеть и просто хочет передать привет Терри и детям. Я расстроился не на шутку. Тони стоял с чашкой чая в руке и все доказывал, что, насколько он знал Клоклана, тот никогда бы не выпрыгнул с корабля, пока тот не пришел бы в Ливерпуль, чтобы не продешевить и выжать из заплаченных денег все, что только можно. Клянусь Богом, настроение у меня было омерзительное. Вот почему я потерпел столь оглушительный провал у леди Эспер. Я размышлял о том, что если уж такой весельчак, как Клоклан, покончил с собой, то на что тогда могу надеяться я?
— А что это за история с депортацией?
— Я поехал на автобусе в Раундвуд. Подождал возле бара. Меня нашли и отвезли на собеседование. Не знаю, что со мной произошло. Еще несколько дней назад я был просто одержим мечтами о столах с цинковым покрытием, сковородках, кастрюлях, буфетчицах. И вдруг — бах — и конец мечтам. Я превратился просто в комок нервов. Мне мерещился Клоклан, болтающийся на волнах в Ирландском море. И вот все кончено. Как только на автобусе я добрался до порта, я направился прямо в консульство. Зашел и попросил, чтобы меня депортировали. Вице-консул оказался славным парнем. Он позвонил куда-то, нашел этот корабль, и все уладил. И вот я уже на пути в Штаты. Сломленный жизнью, конченый человек. Маларки думает, что это прекрасно, но для меня возвращение домой — хуже смерти.
— Господи, бедный Перси. Я любил его.
— Ох, ох.
— Кеннет, чтобы эти ужасные новости не подкосили нас, не мешало бы чем-нибудь подкрепиться.
— Да.
Дэнджерфилд щелкает пальцами. О’Кифи крутит на столе бокал.
— Не грусти, Кеннет.
— Никогда в жизни я не чувствовал себя столь скверно. Пошел отсчет моих последних суток на острове. Когда я зашел в катакомбы, они все поздравляли меня. Представляешь?
— Представляю.
— Тони так ничего и не понял.
— Может быть, он представлял ту жратву, которую ты будешь есть там, за океаном.
— Я тебе скажу про него только одно. Он — щедрый. И когда ты приходишь туда в гости, тебе отдают самый лучший кусок. Ты появляешься у них в подвале, они сами сидят без гроша, но все очень чисто и аккуратно, и когда они предлагают тебе поесть, даже если это просто картофельные котлеты, тяжелые, как свинец, то ты чувствуешь, что ешь настоящую еду. Хоть страна эта и неприветливая, мне не хочется отсюда уезжать, но если я не уеду — то сдохну.
— Жалко Перси. Он бы устроил тебя в «Иви Хаус».
— Все кончено. А ты теперь чем займешься?
— Кеннет, я отплываю в пятницу вечером.
— Не понимаю. Дела твои настолько запутаны, что ты вряд ли соображаешь, что творишь. А что ты будешь делать в Лондоне?
— Отдохну от взглядов. Ты когда-нибудь обращал внимание на глаза прохожих? Хоть когда-нибудь? Всегда пялятся на что-то. А в этом утонченном, культурном городе пялиться буду я. Мэрион с ребенком в Шотландии. Славная Мэрион девчонка и не плохо проводит там время. Разумеется, у меня будет возможность продолжить занятия, а по вечерам буду ходить на балет.