— Неплохо придумано, Тони.
— О Господи, от всего этого я просто преждевременно старею. Они уже не просто колотят в дверь, они пытаются разломать ее. Я мастерил эту штуковину всю ночь, и к утру она уже была готова. Они привели двоих откормленных полицейских, но и те не смогли ее взломать. Они только потоптались за дверью, копошась в своих чертовых бумаженциях, и что-то бубнили, а я поджидал их за дверью, готовый отправить к праотцам первого же, кто сюда сунется. Впрочем, это было плохо для детей, я ведь вообще не мог их выпускать погулять.
— Так что же произошло, Тони?
— Я все вывез из квартиры. Терри с детьми отправил за город. А сам заперся в этой гробнице на тот случай, если они вдруг не оставят свои попытки меня выселить. Хороши дела, не правда ли?
Себастьян сел на подоконник. Тони прислонился к плите, руки скрестил на груди; на его ногах шлепанцы с кисточками. В комнате не осталось ничего, кроме одной-единственной кастрюли на гвозде над плитой. Влажные, осклизлые стены эхом вторят их голосам. Они посмотрели друг на друга. Дэнджерфилд согнулся пополам. Он хрипит. Тони откинул голову назад и засмеялся. Окна заходили ходуном.
— Тони, когда-нибудь это все закончится. Ты согласен?
— Может быть. Но у меня уже нет никаких сил.
— То есть, ты хочешь сказать, что уже готов вздремнуть на Невинском кладбище. Здесь лежит Тони, после которого остался один только стон. Так что ли?
— Себастьян, нам всем конец. А последний месяц был, пожалуй, самым трудным. Когда тебе приходится плохо, то ты утешаешь себя тем, что хуже не бывает. А потом становится еще хуже. И все продолжается в том же духе, пока ты не устанешь до такой степени, что тебе уже все становится безразлично. Вот как оно бывает. И все так отвратительно, что ты должен или воспрянуть духом, или сдохнуть. Клоклан, старый потаскун, был прав. Он-то уже на небесах.
— Кеннет рассказал мне.
— Так и следовало поступить. Бутылку «Джемсона» и бултых с парохода! Я просматривал газеты, чтобы узнать, не прибило ли этого проходимца где-нибудь к берегу. С него станется вынырнуть где-нибудь на пляже следующим летом и до смерти испугать беззащитных малышей.
— Ты и в самом деле уверен, что он выбросился с парохода, Тони?
— Не знаю даже, что и думать. Старый потаскун сгинул бесследно. Не особенно удивлюсь, если узнаю, что он сейчас где-нибудь в Кардиффе развлекается с какой-нибудь старой вешалкой, чтобы выжать из нее несколько последних монет. О’Кифи уехал навсегда. Жаль.
— Он уже в открытом море.
— Грустно.
— Что ты намерен предпринять, Тони?
— Не имею ни малейшего понятия.
— А где же ты спишь?
— Идем, я покажу. Тебе понравится.
Себастьян пошел вслед за ним по длинному коридору; темные, расположенные под землей комнаты эхом вторили их голосам. Себастьян остановился возле двери. Маларки придвинулся к стене, чиркнул спичкой по шершавому камню и зажег газовый фонарик.
— О Господи! Тони, я бы сказал, что это не от мира сего.
— Я знал, что тебе понравится.
В длинной розовой комнате. На противоположных ее концах в стены были вбиты мощные костыли, из тех, что используют на железных дорогах, а к ним толстенными веревками привязан гигантский гамак. Черное пальто служило чем-то вроде матраса.
— Да помолится за нас всех Блаженный Оливер!
Тони прыгнул и, продемонстрировав недюжинную сноровку, приземлился в самом центре этой черной колыбели. Он протянул руку.
— Подай мне этот шнур со стены, Себастьян.
Улыбающийся Маларки схватил шнур и подтянул себя к стене, а затем отпустил шнур, разжав пальцы. Гамак стал плавно раскачиваться от стены к стене. У двери слышались всхлипы заходившегося от хохота Себастьяна.
— Тони, если бы я не находился сейчас в Катакомбах наедине с таким честным человеком, как ты, я бы сказал, что подобное невозможно, но поскольку я вижу это своими глазами — я верую.
— Я тебе кое-что расскажу. Если бы не эта штука, я бы просто свихнулся. Она спасает меня. Спать-то мне было негде, а из вещей — только это пальто да куча старого хлама. На полу спать невозможно из-за крыс. Так что из пальто, которое мне подарил богатый американец, и веревки, которую я нашел, когда пытался отыскать хоть что-нибудь, что можно заложить в ломбард, я смастерил этот гамак.
Тони приподнял пальто.
— Я сплел его из кусков веревки и тряпок. Неплохая работенка, а?
— Тони, ты самый умный из всех людей, с которыми я знаком.
— Вот так-то я и живу, Себастьян. А у тебя что нового?
— Я уезжаю в Англию.
— Не может быть!
— Сегодня вечером почтовым кораблем.
— Что-нибудь случилось?
— Даже не знаю, что тебе сказать. Запутанная история.
— Ну и правильно.
— Нам всем крышка, Тони.
— Они уже целый год пытаются выселить меня отсюда. Но им это так и не удалось. И это мое единственное утешение в этом мире. Просто чихать на владельца квартиры. Но вот что я скажу тебе, Себастьян. Пока в Ирландии не переведется картошка, им меня не одолеть. И прежде чем им удастся меня скрутить, я раскрою немало физиономий.
— Достойно сказано, Тони.
— И дети. Не знаю даже, что предпринять. Им же нужно где-то жить. Нужно что-то искать. Заработать хоть немного денег. Да будь у меня хоть пара монет, я бы купил по дешевке ферму в Виклоу.
— Стань гангстером.
— Не могу, Себастьян.
— Ты жертва гордыни, Тони. Думаю, пришло время промочить горло.
— А я думаю, что ты прав впервые с тех пор, как ты сказал это в прошлый раз.
— Подожди, я схожу в туалет.
— Это невозможно.
— Не понимаю тебя. Невозможно?
— Да я с корнем вырвал унитаз и загнал его в порту за тридцать монет.
— Боже праведный!
— А за увесистую трубу мне дали восемь шиллингов и шесть пенсов.
— Придет ли когда-нибудь конец нашим страданиям?
— Я в безнадежном положении.
— А теперь вот что, Тони. У меня чисто профессиональный интерес. Как ты доставил такую тяжелую ношу до порта?
— В детской коляске. Обмотал одеялом и завязал бантик.
— Следует признать, Тони, что в колясках мы с тобой возили не только детей.
— С Терри чуть не сделался припадок.
— Как она сейчас?
— В порядке.
— А дети?
— Они еще ничего не понимают. Им все нравится. Славные дети. Им не хватает только еды и любви.
— Но пока не перевелся картофель… так, Тони?
— Ты прав.
— А теперь пришло время заложить за воротник.
У входа они несколько замешкались. Тони разобрал свое фортификационное сооружение.
— А теперь смотри, Себастьян.
Тони поставил «на попа» рядом с дверью увесистый деревянный брус. Себастьян чуть посторонился, с интересом посматривая на Тони. Тони захлопнул дверь. Брусок с грохотом упал на предназначенное для него место.
— Ради любви Блаженного Оливера Планкета!
— Здорово, правда?
— Я бы не хотел быть твоим врагом, Тони. Но как ты потом попадаешь внутрь?
— Смотри-ка.
Тони открыл дверь в каморку, в которой хранился уголь. Посмеиваясь, пошарил там и вытащил какой-то шнур.
— Он проходит сквозь стену, и если его тащить, то брусок становится вертикально у дверной рамы и путь свободен. Правда, с этим мне пришлось немножко повозиться.
— Кто-то рассказал мне, Тони, что ты умеешь пропускать сквозь ухо ток с напряжением в шестьдесят тысяч вольт да еще поешь при этом «Запад, проснись».
— Кто, ради всего святого, тебе проболтался? Я не хотел придавать это огласке.
— Ничего, мы победим. Победим, победим, победим. Слышите меня там? Победим!
И они пошли по улице Лоуэр Бэггот. В дом на углу. На Маларки был пурпурный шарф в тоненькую желтую и зеленую полоску, который он аккуратненько подоткнул, чтобы скрыть предметы одежды, которые видывали лучшие деньки, когда принадлежали какому-то богатому американцу. Дэнджерфилд застегнул свой женский макинтош большой детской безопасной английской булавкой.
— Себастьян, я получил из надежных источников информацию о том, что ты пользуешься расположением квартирантки.
— Не понимаю, о чем ты, Тони.
— Прожженная бестия!
— Мисс Фрост вот-вот уйдет в монастырь кармелиток.
— Ты имеешь в виду в бордель.
— Уверяю тебя, Тони, ради спокойствия твоей собственной души, что никакие плотские узы не связывают нас. Более того, мы с мисс Фрост часто вместе причащаемся, окропляем лица святой водой. И известно ли тебе, что у нее очень красивый голос. Что-то типа баритона. И очень выразительного. Она вкладывает в него всю свою душу.
— Если ты и в самом деле днем и ночью, особенно ночью, не развлекаешься с мисс Фрост, то я навсегда бросаю пить и играть на скачках.
— Ух, ух, ух.
Забрав сдачу до последнего пенни, они перешли в другой бар на Бэггот-стрит. Себастьян выпил несколько двойных бренди, ссылаясь на то, что он, вероятно, простудился.
— Вот что, Себастьян, как только разбогатею, я куплю ферму. Лучше ничего и не придумаешь. Буду грести деньги лопатой.
— Мне думается, Тони, ты возлагаешь слишком большие надежды на ферму. Ну, будет у тебя ферма, и что дальше? Вставать на рассвете, чтобы кормить свиней и наблюдать, как быки подкрадываются к коровьим задницам?
— Боюсь, что ты прав.
— Мне грустно уезжать, Тони.
— Не переживай.
— И все же я грущу. Погребальная лодка. Но мне нужно изменить обстановку. Уплыть. Отдохнуть от всего зеленого. И все-таки странно, Тони, что ты — потомок королей этой страны — страдаешь, не имея не только собственной земли, но и картошки.
— Если бы моя кровь не была такой древней, я бы уже давным-давно продал ее в больницу.
— Нет, не допускай кровосмесительства, Тони. Никогда не допускай этого. Наш день придет. Нужно только пережить этот голод и другие невзгоды, и день наш придет.
Половина третьего — священный час! Массивные железные ворота закрываются, чтобы сдержать напор жаждущих. Они зашли в «Грин Синема» и уселись за беленьким столиком, чтобы наброситься на тарелку с тоненькими ломтиками ветчины, яйцами и жареным карто