Расплачиваясь у кассы, Себастьян вел себя крайне сдержанно и когда они сказали: «Мы надеемся, сэр, что вы еще раз придете к нам», он ответил: «О да, разумеется». И повернулся вокруг своей оси, чтобы элегантно пропустить Мэри перед собой. Подъехало такси. Мэри держала его за руку, когда ехали за ее сумкой, и рассматривала в окно людные улицы. Похороните меня на нейтральной земле. Может быть, в Австрии, и чтобы все были скромно одеты и с печальными лицами. И меня окружали мои дети. И чтобы мои последние минуты прошли с достоинством. И чтобы Мэри сидела рядом. Не бойся меня, со мной все в порядке.
Миссис Ритзинчек открыла им двери, улыбаясь и вытирая руки о передник. Я всегда говорю, если можешь — будь откровенен.
Вверх по ступенькам, в маленькую комнатку. Мэри садится на постель. Себастьян ставит сумку на пол.
— Вот мы и добрались, Мэри.
— Мне здесь нравится. Приятно забраться на такую высоту. И Лондон мне нравится. Все так интересно. Здесь столько необычных людей.
— В том-то и дело.
— И множество странных типов, которых никогда не встретишь в Дублине. Все эти негры и египтяне. Некоторые из них очень славные на вид, и у них такие белоснежные зубы.
— Мэри, покажи мне швейную машинку.
— Поцелуй меня.
— Машинку, Мэри. Машинку.
— Поцелуй меня.
Мэри забирается на него верхом. Затаскивает на кровать. Отпусти же меня. Пожалуйста. Ты же знаешь, что мне не по душе, когда на меня нападают. Ну и язык. А я ведь просто хотел; посмотреть швейную машинку.
А на улице ночь. И люди опускают занавески. И усаживаются в кресла. Мэри, по крайней мере, позволь мне наспех окунуться в ванную.
— Я хочу, чтобы мы вместе принимали ванну, Себастьян.
— Но мы же не должны подавать плохой пример другим постояльцам.
Уже в ванне она сказала, что вода ужасно грязная и мыло не мылится, и ты подумаешь, что я с детства не мылась. Она улыбалась ему. И притягивала к себе, чтобы еще разок поцеловать. Нога Дэнджерфилда поскользнулась на мыльной пене. О Господи! Я падаю. Из ванны с всплеском выливается вода. Миссис Ритзинчек подумает, что мы ныряем в нее с люстры. И это вызовет всеобщую зависть. Все захотят последовать нашему примеру.
— Ну и вид у тебя, Себастьян.
— Мы не должны спешить, Мэри.
— Разденься же, я хочу на тебя посмотреть.
— Мэри, прошу тебя.
— Грудь у тебя слабая.
— Подожди-ка минутку. Смотри сейчас. Видишь.
— Это выглядит довольно смешно.
— Ну уж, извини.
— И ты худой.
— Нет, Мэри, посмотри на меня со спины. Видишь, какие у меня широкие плечи. У меня обманчивая внешность.
— Да, признаю, что плечи у тебя широкие.
— Ну у тебя и грудки, Мэри.
— Ты не должен на них смотреть. Они слишком большие.
— Ничего подобного.
— Но они меньше, чем были.
Дэнджерфилд залазит в ванну. Должен вести себя сдержанно. И контролировать свои поступки. Мэри ни перед чем не остановится. Не дай Бог, кто-нибудь выломает дверь и застанет нас в ванной.
— Себастьян, в этом свете ты выглядишь довольно странно.
— Не хватай меня, а то я утону.
— Какая ужасная смерть. Намыль меня.
— Они у тебя как дыни, Мэри.
— Не говори так. Свози меня на море.
— Мы поселимся у моря.
— И я буду загорать голой.
— Ну и зрелище это будет, Мэри.
— Я читала о французских художниках. Ужасные типы, они рисовали обнаженных и, наверное, позировать им было очень приятно.
— Мэри, ты изменилась.
— Я знаю.
— Я люблю тебя, Мэри.
— Ты говоришь правду?
— Да. Потри-ка меня вот здесь, Мэри.
— Ну и спина у тебя. Ужас.
— Ее нужно потереть твоими нежными ручками. Уже много лет я не испытывал такого блаженства.
— Я очень, очень рада, мне так нравится целовать твою спину и нежно дергать тебя за волосы. Я дергала за волосы своих братишек, когда они баловались в ванной. У тебя такие красивые, мягкие волосы. Почти что шелковые. Приятнее ведь быть мужчиной, чем женщиной, правда?
— Я совершенно убежден в том, что не знаю ответа на этот вопрос, Мэри.
— Я привезла всякие штучки с кружевами и оборочками, чтобы красоваться перед тобой.
Она стоит на линолеуме в луже воды. Закалывает на затылке гриву черных волнистых волос и заворачивается в полотенце. На лице густой румянец. Вытирает на полу лужи. В окно видно, как по рельсам взад-вперед носятся поезда подземки. Длинные серые перроны. Проскальзывают через темный коридор и включают в своей комнате свет. Мэри пританцовывает.
— Холодно. В коридоре всегда так безлюдно?
— Здесь же Лондон. Ни о чем не беспокойся.
Себастьян растягивается на зеленом тиковом покрывале, наблюдая, как обнаженная Мэри расчесывает свои длинные волосы.
— У тебя красивая фигура, Мэри.
— Я тебе нравлюсь?
— Меня не удержали бы от тебя даже целые сонмы святых.
— Какой ты ужасный! Я тебе кое-что расскажу, если ты пообещаешь, что не станешь надо мной смеяться. Обещаешь?
— Ради всего святого, Мэри. Рассказывай же! Ну давай же! Я обещаю не смеяться.
— Ты подумаешь, что я странная.
— Ну что ты! Ни в коем случае.
— Я запиралась у себя в комнате и стояла голая перед зеркалом, чтобы мне было легче, когда я окажусь с тобой в Лондоне. И я представляла себе, что ты на меня смотришь, а я вот так вот стою. Ты думаешь, я сошла с ума?
— Нет.
— Ты видел много женщин?
— Не сказал бы, что так уж много.
— И какие они были?
— Голые.
— Нет уж, говори. И как я выгляжу по сравнению с ними?
— Красивая фигура.
— И они стояли вот так перед тобой?
— Иногда.
— И как именно они стояли?
— Не помню.
— Ходили ли они вокруг тебя, как манекенщицы, чтобы продемонстрировать самые привлекательные свои прелести?
— Господь с тобой, Мэри.
— Но поступали они так или нет?
— Некоторым образом.
— Не подумай только, что я чересчур уж прямолинейна. Когда ты на той вечеринке наговорил мне всяких странных вещей, я подумала, что ты какой-то чудной, но когда я обдумала их во время прогулок, то они перестали казаться мне странными. Я завела себе привычку думать о тебе во время прогулок по Ботаническому саду. Деревья и лианы в оранжерее напоминали джунгли. А на поверхности пруда плавали лилии. Они такие необычные. Мне так хотелось к ним прыгнуть, но я боялась, что на дне могут оказаться существа, которые искусают мои ноги.
Мэри сидит на краю кровати. Я прислонился спиной к стене, рассматриваю ее. Какие они у тебя большие. На них можно спать, как на подушках. Я — раскаленный билет в вечность, несущийся по рельсам во все концы. И в Кэрри, и в Качерчивин. За доллар я готов исполнить танец быка, а ты-то уж знаешь, каков я, когда этим занимаюсь.
— Себастьян, мне так уютно лежать с тобой в обнимку. А я и не надеялась, что ты придешь меня встречать. Мне казалось, что мне вообще приснились наши встречи. В том доме я растрачивала жизнь понапрасну, а ведь все могло быть вот так. Ты думаешь, в моей фигуре много изгибов?
— Ты мой маленький кружочек.
— Обними меня крепче.
— Назови меня гориллой.
— Горилла.
— Похлопай меня по груди. Ух ты. Я не в такой хорошей форме, как ожидал.
— Просто люби меня. И я хочу, чтобы у меня были дети, потому что ты будешь их любить. И я могу устроиться на работу. Когда-то я получила приз за участие в пьесе. Я хочу гладить ими твою грудь. Ведь это как раз то, что любят мужчины?
— Мне очень нравится.
— И я часто думала, что могла бы кормить тебя грудью. Ты бы пил мое молоко?
— О Господи, Мэри.
— Тебе ничего нельзя сказать.
— Говори мне. Я просто шучу. Я бы пил его.
— Я думаю, это потому, что ты такой худой. А мне очень — очень нужно. Ну разве это не ужасно? И сегодня ночью мне это так было нужно.
— Это не всегда получается.
— Но ты будешь со мной столько, сколько мне нужно?
— Я буду стараться изо всех сил, Мэри.
— Я читала, что на нем можно сидеть.
— Это правда.
— И делать это со спины.
— И это тоже.
— Я так волнуюсь.
Быть может, кто-нибудь где-нибудь делает это со всех сторон. Круглая Мэри. Я еще не достиг того возраста, в котором Христа распяли, но меня уже несколько раз пригвоздили. И, Мэри, ты буквально пришпилила меня к постели. Своей похотью. И в твоих глазах горит черный огонь. МакДун изготовляет фальшивые реликвии для Святой Римской Церкви. А другие, одетые в одежды священников, в Северном Дублине нежно гладят детей по их ангельским личикам и благословляют их, когда они выходят за школьные ворота, и тут же шепчут гадости сопровождающим детей монашкам. Что заставляет умирать мое сердце? Может быть, маленькие Дэнджерфилдики, выскакивающие из маток по всему земному шару? Я возвращусь в Ирландию с карманами, набитыми золотом. И разобью окна Скалли самородками. Маларки тогда сможет провести линию метро из своего подвала прямо в бар. Ну как тебе сейчас, Мэри? Замечательно, мне очень хорошо. Мы всегда будем вместе? Пожалуйста. И ты не будешь уходить с другими и заниматься этим с ними, а я буду работать по дому, готовить еду, стирать рубашки, штопать носки и доставлять тебе радость. Но, Мэри, как же другие мужчины? Они для меня не мужчины, потому что сердце мое принадлежит тебе. И если ты не будешь смеяться, я расскажу тебе, о чем я думаю. Я не буду смеяться. Я думаю, что Господь Бог создал этот замечательный инструмент, чтобы бедные люди, такие, как мы, наслаждались жизнью.
28
В воскресенье утром они пришли на станцию Эрл Корт. Себастьян держал Мэри за руку в черной перчатке. Любовники, согретые и отгороженные от всего остального мира улыбками, взглядами и словечками, которые шепчут только на ушко. Я свежевыбрит, и лицо мое покусывает лосьон, потому что Мэри сказала — тебе нравится тереть свою щеку о мою.
Заводит ее в поезд. Когда скрещивают такие ножки, как у Мэри, то у меня перехватывает дыхание. И я вижу, что она чуть-чуть выщипала по краям брови, но я это не очень-то одобряю.