й младенец такой нежный. Стакан того бренди, что послабее. Должен позвонить своим. Помириться с Мэри.
Дэнджерфилд идет по улице вдоль массивных черных стен. На углу телефонные будки — красные, ярко освещенные, теплые. Дует, посвистывая, ветер.
— Алле?
— Я бы хотел поговорить с МакДуном, кельтом, в жилах которого течет королевская кровь. И попросите его подойти побыстрее, потому что я соскучился по дому, стуку зубов и зеленым, жадным ртам. Скажите ему это.
— Очень прошу вас, сэр, не вешайте трубку.
— Да не вешаю я ее. Держу ее. Я держался за все, но у меня осталась только видимость достойной жизни. И то в виде фигового листа. Да не кладу я трубку! Но кто знает, что это? Кто знает?
— Что, Христа ради, ты несешь, Дэнджерфилд? Ты напился? Что случилось? Твои попутчики говорят, что в такси ты вел себя как сумасшедший и тебе стало плохо.
— Они придирались ко мне. Я разочаровался в богатых. Утратил веру.
— Где ты?
— В финансовом центре мира.
— Послушай, Дэнджерфилд, могу ли я быть уверен в том, что тебе известно, какая сегодня ночь?
— На рассвете на свет появится Спаситель, и я буду рад увидеть его.
— Ну все-таки, где же ты?
— Да разве я не сказал тебе, что я финансовом центре мира? Приезжай сюда и сам посмотри. На улицах, как говорится, ни души. И я хочу, чтобы ты понял, что я испытываю, находясь тут. Понимаешь, Мак?
— Может быть, ты наконец заткнешься, Дэнджер? У нас здесь Мэри. И, Дэнджер, должен заметить, что никогда еще более славная девушка не появлялась в этом священном месте.
— Не обманывай меня, Мак. Ты ведь любишь пускать пыль в глаза такому, как я, неудачнику, который принял немного на душу, захмелел и грустит по поводу проплывшего между пальцами богатства. И я предчувствую подвох, для того чтобы затащить меня обратно в компанию.
— Послушай, Дэнджер, по общему мнению, ты совершенно свихнулся из-за монет, которые неожиданно попали в твои лапы. Но американка считает тебя замечательной личностью и беспокоится, чтобы тебя никто не обидел. Но мистер Хандерингтон утверждает, что ты вел себя грубо. В наследство мистеру Хандерингтону, лорду Сквику, досталось несколько свинарников в Кенте. И он настаивает на том, что вел себя оскорбительно. Перси рассердился на него и сказал, что макнет его физиономию в блюдо с икрой, если он скажет хоть еще одно слово против тебя. Думаю, сегодня вечером нам удалось показать англичанам, где их место. И сегодняшняя вечеринка — в твою честь.
— И в голове у тебя, Мак, рождаются идеи?
— Рождаются. И каждая размером с гору.
— Это похоже на лейтмотив примирения с Мэри. И я смогу отлупить ее так, как еще никогда не лупил.
— Я приготовлю плетку для лошадей. А теперь становись на колени прямо в телефонной будке, и я ниспошлю тебе свое особое благословение. Так, становись на колени. Нет, я знаю, что ты не встал, старый обманщик. На колени! Зачем ты рвешь телефонную трубку? Повторяй за мной: Господь — мой пастырь, и я — одна из его стриженых овец.
— Господь — мой пастырь, и я — одна из его стриженых овец.
— А теперь давай, жми сюда побыстрее, и я проложу тебе путь прямо к Мэриным бедрам. Кроме того, ты можешь заняться американкой. Она считает тебя интересной личностью.
— Мак, я пришел к выводу, что я вызываю у девушек аппетит. Я приеду. Но я настаиваю на том, чтобы ты постелил ковер.
Он постоял у влажной, лоснящейся дороги. Подкатило такси. Он махнул рукой, остановил его. На площадь Красного Льва. Быстро.
Дэнджерфилд вышел из такси у дома, построенного в эпоху короля Георга. Не видно ни проблеска света, ни греха. И вообще ничего не видно. На каменных ступеньках. Стучит молоточком. Неплохая штучка из латуни.
Большая зеленая дверь распахивается настежь. Какой шум! Примите шляпу и тросточку. Широкая винтовая лестница. Громко называют мое имя: Себастьян Балф Дэнджерфилд.
Навстречу ему устремляется МакДун. Доносится хохот Перси Клоклана. Нарядные люстры. На стенах картины старых мастеров. Столы ломятся от яств.
— Сюда, сюда, Дэнджерфилд. Она ждет тебя в библиотеке. Ты неплохо выглядишь. Она ожидает увидеть тебя в лохмотьях, а не в элегантном костюме. И я пришлю вам бутылку охлажденного шампанского, чтобы охладить ваши горячие сердца. Если ситуация не сложится благоприятно, я подам тебе американку, она тоскует и не может дождаться, чтобы сообщить тебе, какой ты замечательный.
— Благодарю тебя, Мак, от всего сердца и других частей тела. Банки меня вдохновили.
Ноги утопают в коврах. А зал просторный и мрачный. На спинке кресла разметались Марины черные волосы. Листает журнал.
— Как ты поживаешь, Мэри?
— А я уже думала, что твой приятель обманывает меня и ты не придешь.
— Ну вот, моя бренная плоть перед тобой. Говорят, что ты стала моделью?
— Ну и что?
— Мне это не нравится.
— Тебя это не касается. Думаю, ты уже забыл, что ты наговорил мне в ту ночь. Ты обозвал меня шлюхой. И послал меня ко всем чертям.
— Послушай, Мэри, я не совсем здоров. И у меня нет сил поддерживать разговор, который может опять привести к ссоре. Сегодня вечером ты замечательно выглядишь.
— О, какие нежности.
— Это правда.
— И все остальное, что ты наговорил мне, тоже правда? И я должна все забыть?
— Хотя бы на время. Ведь сегодня — сочельник.
— Похоже, что ты стал святым.
— Может быть, и не стал, но я не забываю про сочельник.
— Почему ты не пытался меня разыскать?
— Мне нужно было спокойно все обдумать, а для этого нужно время. Теперь я уже пришел в себя. Правда, я лучше выгляжу?
— Хоть на тебе и дорогая одежда, но под глазами мешки. И все шушукаются о том, что ты наговорил американке в такси. Я склонна думать, что ты вел себя грубо. Так же, как когда-то со мной.
— Замолчи. Я не потерплю, чтобы ты со мной так разговаривала. Ради младенца Христа, прекрати.
— И не подумаю.
— Еще одно слово и я ударю тебя по твоей наглой харе. А заодно уничтожу и этот чертов контракт.
— Это ты должен заткнуться и получить парочку оплеух. Я не хочу сниматься в кино, но я думала, что если заработаю немного денег, то смогу нам помочь. Я готова была на все, чтобы помочь, а ты вот как со мной разговариваешь. Выродок и педераст! Я ведь тоже умею ругаться.
В воздухе просвистела рука Дэнджерфилда. И мякоть его ладони наткнулась на ее щеку. Мэри, ошеломленная, замолчала. Он ударил ее еще раз.
— Я сейчас выбью из тебя всю дурь. Слышишь, что я говорю?
Она подняла руки, чтобы защититься от ударов. И вместе с креслом опрокинулась назад. Себастьян, споткнувшись о стол, упал на нее.
— Ты мне ничего не сможешь сделать. Можешь меня бить, мне все равно, что ты вытворяешь. Но ты выродок и всегда будешь выродком. Всегда. Всегда.
Наступила тишина. Оба переводили дух. Раздался осторожный стук в дверь. А затем дверь чуть-чуть приоткрылась.
— Прошу меня извинить, сэр, могу ли я оставить шампанское здесь?
— Да, пожалуйста.
Дверь бесшумно закрывается. Себастьян крепко держит ее за запястья, чтобы она не пустила в ход ногти. Мэри гневно смотрит ему в глаза. У нее такие белые запястья и пальцы. И она стала такой стройной и мягкой, хотя раньше была слишком толстой и мускулистой. Да уж, наверняка стройная и мягкая, как пух.
— Встань.
— Нет.
— Я сказал — встань.
— Нет.
— Встань, или, клянусь Богом, я пробью пол твоей мордой. Если уж я говорю встань, то вставай.
— Грязный подонок. Педераст. И я буду делать то, что захочу.
Мэри лежит на спине, вытянув свои стройные конечности. И ножки, и коленки — белые. Ее заколки внушают страсть. Я не могу больше ее бить, потому что на самом деле я хочу только, одного — чтобы ее голенькие, белые ножки ножницами сжали мое горло, выдавливая из меня судорожное дыхание. Мои ноги утопают в ковре. Повсюду, для декорации, книги.
— Вставай, или я тебя пну ногой.
— Я люблю тебя… А ты, посмотри, как ты себя со мной ведешь.
— Вставай, или я тебя пну ногой.
— И почему только ты такой?
— И вот что. Ты больше не будешь выступать на этой чертовой сцене и сниматься в кино.
— Почему бы мне не попытаться? Я хотела немного заработать, потому что ты сказал, что без денег я тебе не нужна. Ты сказал тогда, что выбросишь меня из окна, завязал узлами полотенце, а белье замочил в умывальнике. А теперь у меня появился шанс чего-нибудь добиться в жизни, но тебе и это не нравится.
— Ненавижу сцену во всех ее проявлениях. Гнилье. Не люблю ее. Сегодня ты уйдешь со мной.
— Это уж мне решать.
— Давай, Мэри, тихонечко уйдем вместе. И завтра вместе пойдем куда-нибудь развлечься. Припасем шампанское на утро. И выпьем его после булочек и ветчины. Оставь сцену, позабудь о кино и поселимся в каком — нибудь спокойном местечке.
— Мне тоже не очень-то нравится то, чем я сейчас занимаюсь, тем более, что все — и мужчины, и женщины — норовят затащить меня в постель. Но разве я могу быть уверена в том, что ты снова не станешь на меня набрасываться? Сегодня я к тебе не приду, но я скажу тебе, где я живу, и ты навестишь меня завтра утром. Думал ли ты когда-нибудь о том, как мне живется одной, и о том, как какие-то странные типы звонят мне по телефону и пристают на улице. Приходило ли тебе это в голову?
— В мыслях моих, Мэри, тебе отведено особое место. Совершенно особое. Мне нелегко было оправиться от удара. Но теперь я уже чувствую себя лучше и снова готов вести светский образ жизни. Но ты всегда занимала особое место в моих мыслях. Так я прощен?
— Я подумаю об этом. Уведи меня отсюда и проводи домой.
— Грех. Я виновен в том, что согрешил. Ты выглядишь красивее, чем когда-либо прежде. Но, до того как мы уйдем, мне нужно кое-что сказать Клоклану. Упакуй шампанское.
В гостиной уже вынесли чаши с пуншем и заставили столы блюдами с омарами. Красивая блондинка беспокоится обо мне. Я вижу ее груди прямо сквозь платье. МакДун в окружении девственниц с волшебной палочкой, готовой благословлять, прощать грехи и оплодотворять. А Клоклан наверняка с медсестрой. Всегда с медсестрами. И всегда с блондинками. У его горничной волосы черные, и это наводит меня на мысль о том, что ему захотелось разнообразия. А вот там несколько престарелых дам с брильянтами на груди и в поисках чего-нибудь этакого. Иногда меня подмывает затащить одну из них в постель. Преклонный возраст не преграда. Поленья в огне. Не верю я в Рождество. Надувательство. Я знаю, что это надувательство. И никто не обращает на меня внимания. Но это я сейчас исправлю.