Думаю, епископ должен высказаться по данному поводу, причем он будет совершенно прав. Они выстраиваются в очередь на трамвай. Мне видны их одутловатые, выбеленные паром лица. То одна, то другая из них улыбается сумасшедшему, притаившемуся за занавеской.
Жизнь в этом доме течет спокойно. Воздержание от спиртного и забота о крошке, когда Мэрион выходит за покупками в магазин. Сегодня на завтрак я выпил чашку бульона. В окне напротив появляется премиленькое создание. Я перехватил взгляд ее огромных карих глаз. Взгляд серьезный, без всяких там хихонек и хахонек. Ее густые волосы совсем не вьются. Взгляд осмысленный и вместе с тем несколько растерянный. Взволнованно ретируюсь на кухню.
Смастерил небольшой стеллажик и заполнил его книгами по юриспруденции, кратким описанием жизни Блаженного Оливера Планкета и орнитологическими справочниками. Нижняя полка предназначена для моей довольно обширной коллекции, которую я, прости Господи, краду в католических храмах. Но я вынужден пойти на это, чтобы обрести мужество сносить нищету. Вот мои самые любимые из этих книг: «То, что называется любовью», «Проклятие алкоголизма» и «Счастье смерти».
Первый утренний трамвай сотрясает пол, как землетрясение, и Фелисити начинает выводить в детской руладу. Поплакав, она снова засыпает. Ножки подтягивает к подбородку, как зародыш. Мэрион спит в моем белье. Скоро и до нас доберутся солнечные лучи, и тогда Мэрион зашлепает по линолеуму босыми ногами. Понукания. Ну вставай же, не наваливай на меня каждое утро всю работу. А душа моя беззвучно кричит, Мэрион, ну ради Бога, ну стань же настоящей англичанкой и спустись в эту миленькую кухоньку, в это гнездышко и свари кофеек, как и положено хорошей девочке, а пока кофе еще не готов, подрумянь несколько ломтиков хлеба, и я не стану возражать, если на них окажется нечто вроде намека на ветчину, всего лишь намека, и поставь все это на столик, а затем появлюсь я и выступлю в роли заботливого папочки, доброе утро, милочка, ну как ты, ты очень славно выглядишь сегодня утром, с каждым днем ты все молодеешь. Этот вечный нестареющий комплимент. Но я спускаюсь вниз, весь издерганный, обессиленный, с душой, присыпанной пеплом.
Позже можно будет увидеть кое-что поинтереснее. Цоканье конских копыт по булыжнику. Скорее в спальню, чтобы оттуда выглянуть на улицу. Их лоснящиеся черные бока блестят под моросящим дождем. Высоко задрав морды, они пускают клубы пара. Иногда сквозь крохотные оконца я успеваю разглядеть лилию на ящике, сколоченном из сосновых досок. Заберите меня с собой. Сами собой на ум приходят строки из стихотворения, которое я вычитал в «Ивнинг Мэйл»:
«Засни навсегда Безмятежно и беспечально
И отдохни там, где уже нет слез,
И мы отправимся вслед за тобой».
И я вижу, как из окон такси высовываются ухмыляющиеся физиономии, кичащиеся важностью происходящего. Вдоль дороги люди снимают шляпы и торопливо крестятся. Бутылочка виски ходит по рукам. Откуда-то издалека доносятся звуки скрипки. Под теплым сентябрьским дождем быстро растут грибы. Он ушел навсегда.
А потом пора идти за газетой. И, возвратившись, захватить ее в туалет. Между двумя облупленными стенами. Мне всегда кажется, что я там застряну. В то утро ярко светило солнце, и я чувствовал себя великолепно. Сидел там чуть-чуть постанывая и почитывая новости, а затем дотянулся до эврики и дернул за цепь. Внизу на кухне завопила Мэрион.
— Что случилось, Мэрион?
— Да прекрати же, Себастьян! Не будь ослом! Что ты наделал?
Испытывая раздражение, сбегает по узенькой лесенке и вваливается в кухню. Возможно, Мэрион не выдержала лишений и свихнулась.
— Ты придурок, Себастьян, посмотри на меня, на одежду ребенка!
Посреди кухни заходится в конвульсиях Мэрион — она облеплена экскрементами и обрывками туалетной бумаги. С потолка на нее льется вода, сыплется штукатурка, падают испражнения.
— Ради всего святого…
— Негодяй, негодяй! Да сделай же что-нибудь!
— Господи Боже…
Себастьян молча уходит.
— Как ты можешь вот так взять и уйти, чертов подонок? Это ведь ужасно, и я не могу больше терпеть.
Мэрион разражается рыданиями, которые затихают за захлопнутой входной дверью.
Проходит стоянку для автомашин и спускается вниз по горе до самой станции. Останавливается у стены и рассматривает проходящие поезда. Просто возьмите дерьмо и посмотрите, что из этого получится. Чертов Скалли, вполне возможно, он проложил резиновые трубы. Три фунта в неделю за крысиную нору с коричневым мхом на стенах и с мебелью из картона. А Мэрион, как назло, потребовалось в тот момент стоять прямо под ним. Неужели она не услышала, как над ней начинает сыпаться потолок? Солнце скрылось, похоже, что начинается дождь. Нужно побыстрее вернуться домой, чтобы не утратить завоеванные позиции. И купить ей небольшой подарочек, например, журнал мод, напичканный фотографиями всяких роскошных вещиц.
Мэрион сидит в плетеном кресле, шьет. Себастьян задерживается в дверях, проверяя, что означает эта тишина.
— Прости меня, Мэрион.
Мэрион не поднимает головы. Себастьян вручает ей подарок.
— Я действительно сожалею о случившемся. Посмотри, я принес тебе подарок — свежий женский журнал с выкройками.
— О!
— Хороший?
— Да.
— Как золотые зубы Господа?
— Не испорть все опять.
— Моя малышка Мэрион. Я такой негодяй.
— Я буду читать его перед сном.
— Я — ужасная свинья, Мэрион.
— Хорошенький костюмчик?
— Ты слышишь меня? Я — свинья.
— Слышу. Я хотела бы, чтобы мы были богатыми. Я хочу путешествовать. О, если бы мы могли путешествовать!
Мэрион встала, обняла его белоснежными руками, прижалась к нему животом и засунула язык глубоко в рот Себастьяну.
Если разобраться, ты все-таки славный человечек, Мэрион, просто иногда легко выходишь из себя. А теперь отправляйся на кухню и приготовь обед. А я отдохну в кресле и почитаю «Ивнинг Мэйл». Я вижу список пожертвований, сделанных из-за угрызений совести. Замечательная эта штука — совесть. А вот и письма о проблемах эмиграции и женщинах, вступающих в брак по расчету. Здесь же послание Блаженного Оливера Планкета. Я навестил его как-то в церкви Св. Петра, что в Дрогеде. Древняя, отрубленная двести пятьдесят лет назад голова. На какое — то время я лишился дара речи. Серый с розовым кривой оскал мертвеца, освещенный свечами. Уборщицы посоветовали мне прикоснуться к ней, потрогайте ее, сэр, это приносит удачу. Перепуганный, я ткнул пальцем в покрытый плесенью провал носа, ведь в наше время удача никому не помешает.
А теперь я вижу, как они выходят из прачечной. Высыпают на улицу гурьбой и выстраиваются в очередь на трамвайной остановке. Среди них — темноволосая девчонка с карими глазами; хорошенькие губки украшают ее бледное личико. Ножки в фильдекосовых чулках обуты в грубые армейские ботинки. Шляпку она не носит, а волосы у нее собраны в тугой узел на затылке. Подходит к мальчишке, разносчику газет: икры ее слегка переливаются. Запихивает газету под мышку и становится в очередь.
Я нутром чую, что она уже не девственница, но скорее всего еще не рожала, и соски у нее розовые и совсем еще детские, но даже если они темные, и она уже кормила грудью — я все равно не возражаю. На ее хорошенькой шейке зеленый шарф. Шеи должны быть белыми и длинными, с голубой веной, нервно подергивающейся в такт нашей, в общем-то, суматошной жизни. О Боже праведный, она смотрит на меня. Спрятаться? Но кто я? Негодяй? Трус? Ни в коем случае. Смело смотрю ей в лицо. Ты — прелесть. Просто прелесть. Уткнуться бы лицом в твои девичьи груди. Увезти летом в Париж и вплетать в твои волосы листья.
— Себастьян, готово, принеси стул.
В кухне отрезает толстый кусок хлеба, выскребает масло из чашки.
— Себастьян, а как же с туалетом?
— В каком смысле?
— Кто его будет чинить?
— Мэрион, но не во время обеда же. Нет, ты хочешь довести меня до язвы желудка.
— Ты должен проявлять инициативу.
— После обеда. Не припирай меня к стенке из-за паршивой ирландской канализационной трубы. Дело это для Ирландии новое, и трубы прокладывают как попало.
— А кто будет платить за ремонт?
— Скалли придется раскошелиться.
— И эта штуковина воняет, Себастьян, надо что-то делать с вонью.
— Всего лишь обыкновенное дерьмо.
— И как ты только смеешь употреблять такие гадкие слова!
— Дерьмо есть дерьмо даже в день Страшного Суда.
— Какое хамство! Я не позволю тебе ругаться в присутствии Фелисити.
— Она так или иначе услышит это слово, а что касается хамства, то я позабочусь, чтобы с ней позабавились до того, как ей исполнится пятнадцать.
Мэрион замолкает. Кладет яичную скорлупу в кофе. Я замечаю, что ногти у нее изгрызены. Она пробирается сквозь наваленный повсюду хлам.
— Ну ладно, Мэрион, успокойся. Это просто адаптация. Мне нужно привыкнуть к здешней жизни.
— Ну почему ты такой невыносимый?
— У меня плохой характер.
— Не лги. Ты не был таким до приезда в Ирландию. Грязная и хамская страна.
— Ну, ну, полегче.
— Посреди зимы дети гоняют по улице босиком, а мужчины из дверей подъездов норовят показать проходящим женщинам свои гениталии. Омерзительно.
— Выдумки. Ложь.
— Плебеи. Теперь я понимаю, почему они годятся только на то, чтобы работать слугами.
— В твоих словах чувствуется привкус горечи, Мэрион.
— Ты же сам знаешь, что я говорю правду. Посмотри только на этого выродка О’Кифи, помышляющего только о разврате. Ирландцам Америка, по-видимому, не идет на пользу. Пороки их только усугубляются. Он не годится даже на то, чтобы стать слугой.
— Я думаю, Кеннет — джентльмен во всех отношениях. Разве ты когда-нибудь слышала, чтобы он пукал? Ну разве слышала?
— Чудовищный тип. Достаточно посмотреть, как он играет с разомлевшим на солнце котом, чтобы убедиться, что он закоренелый развратник. Когда он входит в комнату, я чувствую, что он мысленно меня насилует.