За смехом и разговорами дошли мы до факультета. Навстречу нам то и дело попадались орущие толпы с флагами и транспарантами. В одной толпе мы заметили преподобного Амврозия, вернее, его большую чёрную шляпу, румяное лицо и белоснежный воротник. И лицо, и шляпа, и воротник были такие застывшие и неподвижные, точно их высекли из камня.
Пишта нахально показал ему язык, а я, не придумав в ту минуту ничего лучшего, крикнул: «Амврозий — осёл!» К сожалению, святой отец был слеп и глух, и вообще вид у него был такой, словно он парил под небесами.
Возле факультета мы остановились. Наказав нам ждать его у входа, отец торопливо вошёл внутрь. Я знал, что он отправился к доктору Моисею Сему, читавшему здесь римское право. Доктор Моисей Сем отличался большим умом и редкой образованностью, но, как и мой отец, имел одну низменную страстишку — любил выпить.
«А почему бы не выпить? — говаривал он. — Бог создал вино не для одних дураков. Оно прополаскивает мозги».
Доктор Моисей Сем часто захаживал к отцу. Они подолгу беседовали, сначала тихо, сдержанно, вполголоса, но постепенно воодушевляясь и буквально захлёбываясь словами. Мне казалось, что слова с разлёту ударялись друг о друга и ломались со звоном, точно копья. В такие минуты собеседники забывали обо всём на свете. Я не прислушивался к их разговорам — всё равно непонятно, но отдельные слова возбуждали во мне особый интерес. Стараясь проникнуть в их тайный смысл, я снова и снова повторял про себя: социализм, Ленин, Маркс, диалектика, исторический материализм, Плеханов, Анти-Дюринг…
Как-то доктор Сем с удивлением спросил отца:
«Откуда вы всё это знаете?»
И мой отец, менявшийся, как весеннее небо, умевший быть то серьёзным, то ребячливым, ответил с улыбкой:
«Сорока на хвосте принесла!»
Доктор Сем смеялся как исступлённый. Думаю, что этот случай и положил начало их дружбе. Теперь они встречались гораздо чаще — то у доктора Сема, то у нас, а время от времени в кафе у Ту́рина.
Кафе это находилось как раз напротив факультета. Хозяин его, Турин, был маленький круглый человечек с кривыми ногами и непомерно большой головой. К тому же он был глуп как пробка. Стоило только перекинуться с ним несколькими словами, и вы тотчас же убеждались в его необычайном тупоумии.
— Господин Малович, профессор Сем! — кричал он, едва завидев их. — Милости прошу! Всегда рад хорошему человеку! Ха-ха-ха…
Друзья здоровались с хозяином и садились за столик, а Турин тут же приносил им литр белого вина и две рюмки.
— Не угодно ли чего-нибудь для детишек? — спросил Турин.
— Три малиновой, — ответил отец.
— Три малиновой? — переспросил Турин, явно возмущённый тем, что отец заказывал воду и для Пишты — ведь в его глазах он был «жуликом, про которого всему городу известно, что он украл церковные деньги у отца Амврозия».
— Три порции малиновой, чёрт побери! — сердито крикнул отец. — Egy, ketö, három!..[8]
— Хорошо, господин Малович. — Турин изобразил на лице угодливую улыбку и, бросив на Пишту презрительный взгляд, пошёл выполнять заказ.
В будние дни в кафе бывало мало посетителей, но на этот раз все столики были заняты, даже у стойки толпился народ.
— Через несколько дней будут выборы, — сказал Пишта, как бы прочитав мои мысли.
— Он всегда в курсе событий, — заметил доктор Сем, когда мы выпили малиновую воду. — Ступайте, дети, на улицу, а ты, Пишта, объясни им всё, что Нужно.
— Ну, начинай! — язвительно потребовал Вита, только мы вышли из кафе.
— На выборах я наедаюсь от пуза, — похвалился Пишта. — А в прошлый раз, когда выбрали господина Каначки, я даже забил деньгу.
— Ты? — удивился Вита. — Врёшь.
— Клянусь родной матерью, не вру!
— Вольно ж тебе клясться матерью, когда её нет! — пробурчал Вита.
Мы знали, что Пишта круглый сирота и с малых лет живёт на улице. Такая жизнь не прошла для него бесследно: он вырос крепким и выносливым парнишкой, чуточку недоверчивым к людям, большим насмешником и острословом, но при этом он не был ни озлоблен, ни ожесточён. Напротив, с какой-то удивительной бодростью переносил он жизненные бури и невзгоды. Я никогда не слышал от него ни слова жалобы и просто остолбенел от удивления, когда он вдруг разразился горькими, безутешными слезами. Голова его свесилась на грудь, а худые, опущенные плечи тряслись как в лихорадке. Грубые слова Виты задели нечто такое, что он прятал глубоко в своём сердце, и вся его печаль вдруг прорвалась и хлынула наружу бурным потоком.
— Ты гиппопотам! — обругал я брата. — Не плачь, Пишта. Смотри, что я тебе дам!
Я протянул ему чудесный красный карандаш, недавно подаренный мне отцом. Пишта безучастно поднял голову, но, увидев красный карандаш, сразу оживился. Он уже не раз просил у меня карандаш хотя бы на денёк — просто поносить в кармане, но я не давал, боялся, что потеряет. Говоря по правде, слова эти вырвались как-то помимо моей воли, и мне стало жаль карандаша, лишь только я его предложил.
— Ты отдаёшь мне карандаш? — спросил Пишта, протягивая руку.
— Да.
— Насовсем?
— Да, да! — прокричал я, злясь на самого себя за свою поспешность.
— Зачем ты ему отдал карандаш? — спросил Вита.
— А тебе лучше помолчать! А то я за себя не ручаюсь.
В эту минуту в конце улицы появилась большая толпа. Над ней плыли флаги, транспаранты и два огромных портрета, с которых смотрела на нас препротивная хмурая рожа, намалёванная так грубо, что мне стало жутко.
— Да здравствует господин Дакич! — крикнул кто-то из толпы. Голос его, как мячик, покатился по улице.
Видимо, кричавший был очень доволен собой: не успели замереть последние звуки, как он заорал ещё истошнее:
— Да здравствует господин Дакич! Да здравствует народный депутат!
Пьяная толпа ответила ему каким-то невнятным бормотанием.
Крикун остановился и вперил взгляд в золотые буквы вывески над входом в кафе Турина. Он бессмысленно вращал своими мутными глазами, стараясь, вероятно, понять смысл написанного. Вдруг он громко откашлялся, сплюнул и завопил:
— Вперёд — к Турину!
И вся орава стремительно хлынула в кафе, увлекая за собой и нас. Человек с флагом вскочил на стол и разразился громовой речью. Во всей толпе он один не был пьян.
— Всякий, — кричал он, — у кого в голове не солома, а мозги, должен голосовать за Дакича. Почему именно за него? Потому что господин Дакич честный, добрый, искренний, трудолюбивый человек, пламенный патриот и примерный гражданин, больше всего пекущийся о благе народа. И если вы желаете добра своей стране, народу и самим себе, то отдавайте свои голоса за господина Дакича. Долой вора и негодяя Каначки!
Я равнодушно слушал все эти тирады во славу господина Дакича, но при последних словах меня словно прорвало.
— Правильно! Долой Каначки! Да здравствует Дакич! — вдохновенно прокричал я и изо всех сил захлопал в ладоши.
Пишта с Витой последовали моему примеру.
— Мальчик, иди сюда! — позвал меня оратор. Толпа утихла. — А ну-ка скажи этим людям, кто такой Каначки!
Я взобрался на стол и крикнул что было мочи:
— Каначки вор и негодяй!
— Повтори ещё раз!
Я был вне себя от счастья: кто бы мог подумать, что мне представится случай публично высказать своё мнение о человеке, по милости которого меня выбросили из школы и которого я ненавидел всеми силами своей души?
— Каначки вор, мошенник, мерзавец и негодяй!
— Вот тебе десять динаров, — сказал оратор. — Ты их заслужил. Смотрите, он ещё ребёнок, но уже знает, за кого надо голосовать. Откуда он это знает? Сердцем чувствует, господа хорошие, одним своим чистым детским сердцем, которое всегда безошибочно отличает добро от зла. Да здравствует Дакич! Турин, ставь вино! Пейте сколько хотите! И помните, вас угощает господин Дакич!
— Спасибо, но мы выпили уже целый литр, — попытался отказаться доктор Сем. — Больше не можем.
— Значит, вы против народа? — загремел оратор, а толпа мигом окружила друзей, готовая в случае отказа растерзать их на части.
— Я полагаю, что мы с народом! — сказал отец. — Турин, литр белого!
— Послушай, мальчик, — обратился ко мне оратор, — хочешь заработать?
— Хочу!
— Писать умеешь?
— Как угодно — и славянскими и латинскими буквами. А доктор Сем выучил меня даже греческим.
— Да, да, альфа, бета, гамма, дельта… Вот тебе мел. Будешь ходить по улицам, и всюду, где тебе понравится, пиши: «Да здравствует Дакич!», «Голосуем за Дакича!». Я заплачу тебе пятьдесят динаров. — И обратился к Вите с Пиштой: — Может, вы тоже займётесь делом?
— Конечно, — ответил я за них. — Папа, ты разрешаешь?
— Пожалуйста… По крайней мере, поупражняетесь в чистописании! — сказал он и громко запел:
Гей, грянул выстрел в Видине,
Слышно было в Чустендиле.
А доктор Моисей Сем замурлыкал старую песенку.
— Вперёд! — скомандовал я своей гвардии.
Мы расписали двери Турина и двинулись дальше. Соседняя улица вывела нас к школе. Мы в растерянности остановились.
— Пишите! — распорядился я после недолгого раздумья. — Нечего её щадить! Она нас не жалела.
Мы исписали уже всю стенку лозунгами: «Да здравствует Дакич!», «Голосуем за Дакича!» — как вдруг я сообразил, что мы тратим мел на одного Дакича.
— Стой! — крикнул я ребятам. — Мы совсем забыли про Каначки.
— Правильно, — весело сказал Пишта и тут же огромными буквами вывел: «Долой вора и негодяя Каначки!» А Вита нарисовал под лозунгом осла и приписал: «Это Каначки! Хотите, чтоб вашим депутатом был осёл?»
Мы обходили улицу за улицей, оставляя за собой сотни дакичей и каначки. Наконец запасы мела, который нам дал оратор, иссякли, и я предложил подкупить ещё мела на свои деньги.
— Ты что, сдурел? — накинулся на меня Вита. — Зачем нам это надо?
— Затем, чтоб вор и негодяй провалился на выборах! Из-за его милого сыночка нас вышибли из школы. Ну и короткая у тебя память.