Рыжий — страница 14 из 75

– Эй, шурави! Чего хочешь? Кожа хочешь? Сервиз хочешь? Трусы «неделька» хочешь?

Да отвали ты. Ничего я не хочу. Уйди с глаз долой. А он не отстает:

– Гранат, малахит, изумруд хочешь? Гондон хочешь? Любой товар есть. Заходи, бесплатно отдам.

Ну, если бесплатно… Врет, конечно, а вдруг и правда отдаст? Зайду, пожалуй, на минуточку. Только взгляну.


Первые недели в Афганистане… Первые впечатления…

Необыкновенно яркое и теплое, не смотря на март, солнце. Чистое синее небо. Скалы в сиреневой дымке. Глиняные дома террасами лепятся по склонам гор. Шумный, яркий базар, ошеломляющий невиданным ассортиментом товара (у нас-то в Москве прилавки магазинов тогда были абсолютно пусты). Обилие вооруженных людей. Комендантский час. Обязательная стрельба по ночам.

У меня жгучее желание понять эту жизнь. Я как-то сразу, почти без разминки, принял ее, захотел с головой в нее погрузиться. Я вдруг с удивлением обнаружил, что меня завораживают восточные мелодии. С энтузиазмом продолжал начатые еще в Москве уроки по изучению персидского языка. Мне доставляло огромное удовольствие бродить по местным закоулкам – особенно по «диким», в районе Майванда, где категорически не разрешалось появляться русским.

Что такое прежние поездки за границу по сравнению с этой командировкой в Афганистан? Тьфу! Приезжаешь в какую-нибудь Вену или Рим, пол дня смотришь соревнования, потом долго вымучиваешь репортаж, потом несколько часов ждешь пока тебя вызовет московская стенографистка и диктуешь этот дурацкий репортаж. Хорошо, если поздним вечером или ночью успеваешь прогуляться по городу, поглазеть на витрины, тоскливо думая при этом, как разумнее всего потратить жалкие гроши, которые тебе дали в редакционной бухгалтерии. Я объехал много стран, но что видел кроме стадионов, отелей и магазинов? Вот теперь – другое дело. Впереди целый год. У меня есть машина, есть скромный бюджет. И есть огромное желание постичь таинственную афганскую жизнь.

Пока я еще даже не представляю себе, насколько это трудная задача. Совсем другой мир. Он живет по иным законам, опирается на неведомые традиции, чтит свои ценности, наказывает по своим понятиям. Это только так кажется, что афганцы – один народ. Пуштуны, таджики, хазарейцы, узбеки, нуристанцы… И у всех свои правила, свои тайны. Племена, кланы, религиозные секты и течения. Сунниты, шииты, исмаилиты… А взять партию, которая три года назад заварила всю эту кашу, которую потом назвали Апрельской революцией. Там тоже сразу ничего не поймешь. Половина членов НДПА – парчамисты, половина – халькисты. Программа у партии одна, но эти два крыла враждуют не на жизнь, а на смерть. Все силы уходят у них на эту войну, а на борьбу с контрреволюцией сил уже не остается. Странно. Непонятно.

Но ничего, времени у меня вполне достаточно. Разберусь.

Формально я приехал в Кабул с мандатом советника ЦК комсомола. Корреспондентского пункта от газеты здесь нет, его еще предстоит открывать. Пока и не спешу бомбардировать «Комсомолку» своими статьями: надо вначале осмотреться, понять что к чему.

Почти каждый день, ближе к полудню, я появляюсь в редакции местной молодежной газеты под названием «Дарафше джаванон». Она расположена в так называемом «новом микрорайоне» Кабула, застроенном типовыми панельными домами, как где-нибудь на окраине Ташкента или Термеза. Поднимаюсь на третий этаж. Вхожу в грязноватую комнату. В афганской столице все офисы выглядят одинаково обшарпанными и пыльными. У входа, как и везде, дежурят вооруженные солдаты, которые особенно не утруждают себя проверкой документов. Потом я пойму, отчего у каждой кабульской двери сидит солдат с автоматом – для призванных в армию афганцев это верный способ отвертеться от участия в боевых действиях. Но это, как и многое другое, я пойму позже.

Я должен приходить сюда, потому что одной из моих обязанностей советника является помощь в становлении первой афганской молодежной газеты. Это орган их молодежной демократической организации, которую создают по аналогии с нашим комсомолом и при активном участии нашего комсомольского ЦК.

Итак, я вхожу в редакционную комнату и сразу вижу, что тут не чувствуется никакого революционного энтузиазма. Главный редактор пьет чай и с сонным видом разгадывает кроссворд. Его заместитель играет в шахматы с ответственным секретарем. Остальные следят за игрой. Мое появление картины не меняет.

– Салям алейкум, рафик Снегирев, – вежливо приветствует меня главный редактор. Он встает, мы троекратно лобызаемся под взаимные бормотания, перевести которые можно так: «Как дела? Как ваше драгоценное здоровье? Как родители поживают? Как погода? Как, вообще, жизнь? Что нового? Каким был ваш ночной сон? Ничего не беспокоит? Точно, не беспокоит?» Увы, этот ритуальный набор абсолютно бессмысленных фраз надо произносить при каждом приветствии. Так заведено и с этим, хочешь или не хочешь, приходится мириться.

Наконец, закончив с бормотаниями, главный редактор, опять садится и с головой погружается в разгадывание кроссворда.

– Салям алейкум, – тоже сердечно приветствую я коллег. Затем подхожу к шахматистам, сгребаю с доски деревянные фигуры, а самой доской бью по голове заместителя главного редактора. Не сильно, но вполне достаточно для того, чтобы он осознал степень своей вины.

Я сам себя ненавижу в эту минуту. Ну, что за метод? Как смеешь ты поднимать руку на этих людей? Что вообще ты о них знаешь? Но дело сделано. Эмоции опять оказались выше разума.

Заместитель главного редактора, ничуть не обидевшись, моментально делает вид, что погружен в революционную работу. Главный редактор мгновенно откладывает кроссворд и хватает телефонную трубку: «Алло, это центральный комитет? Какие будут указания?» Самый молодой корреспондент, высокий, худощавый и энергичный пуштун по имени Фарук распахивает объятия и идет на меня:

– Товарищ Снегирев, если бы вы только знали, как рады мы вас видеть.

Мы обнимаемся, опять троекратно тремся щеками – так принято, – и Фарук, продолжая глядеть на меня влюбленными глазами, приглашает выпить чаю. Мальчонка-слуга уже разливает по пиалам зеленоватую водичку.

Так начинается мой типичный рабочий день в молодежной газете. Иногда, едва войдя, я в слепой ярости бью чайные чашки. Иногда беру за грудки какого-нибудь особенно отпетого бездельника. Я никак не могу взять в толк: если страна, как нам говорили, полыхает революционным пламенем, то отчего в редакции царит благодушие, словно в застойной российской районке? Где энтузиазм и порыв? Где репортажи из окопов? Почему никто, черт подери, не едет в командировки? Почему на газетных полосах опять нет фотографий юных героев революции? Почему? Почему? Почему?

Сейчас через переводчика мне доложат содержание вышедшего номера, потом мы обсудим план следующего номера, затем я поругаю их за то, что опять никто не поехал в провинции и никто не пишет о том, как идут битвы. Вся газета – сплошные лозунги, отчеты с собраний, трескотня, болтовня, ну, кто станет это читать? Они, как обычно, внимательно выслушают меня и клятвенно пообещают немедленно пересмотреть свое отношение к делу. А завтра все опять повторится сначала.

Странно, но еще три месяца назад я понятия не имел об этой Апрельской революции. А тут как-то очень быстро проникся верой в нее, стал ощущать себя комиссаром, присланным из штаба большевиков, чтобы помочь афганцам одолеть врага и построить у себя светлое будущее. О, я был буквально переполнен революционным энтузиазмом. О степени моей наивности говорят дневниковые записи, сделанные в те первые дни.

«Борьба идет не на жизнь, а на смерть, восторженно писал я в общей тетрадке в клеточку, едва сойдя с трапа самолета. – Это классовая борьба. Война отжившего с юным. Дремучего со светлым. Возможно, мне посчастливилось стать свидетелем одной из самых яростных и трагических революций на исходе века».

«Праздник на стадионе, посвященный местному новому году (в Афганистане он наступает 21 марта). Поразительный, только здесь возможный контраст: на трибунах многие женщины прячут свои лица под чадрой – дикость, средневековое мракобесие, а на поле стадиона с неба опускаются парашютистки – тоже афганки, выросшие на этой земле. Чадра и парашют. Не надо быть провидцем, чтобы предсказать победу парашюту»

(Увы, тут я, как говорится, буквально ткнул пальцем в небо. По-видимому, еще очень не скоро афганки променяют чадру на парашют. Если вообще это когда-нибудь случится).

Но, простите, как нам было не верить в эту революцию? Мы просто генетически были подготовлены к такой вере. Прочитанные книги, пионерское детство, комсомольская юность…

Верно, сами мы жили при социализме «по Оруэллу», у нас все прогнило и никуда не годилось, но ведь мечты-то оставались. Свобода, равенство, братство. Социальная справедливость. Долой угнетателей трудового народа! «Весь мир насилья мы разрушим!» Коллективизм и братское сострадание. Интернациональная помощь. Эти мечты были впитаны с материнским молоком, заучены из букваря, вызубрены, они стали частью каждого из нас.

И ведь еще была огромная и казавшаяся нам могучей страна. Да, в этой стране все жили одинаково бедновато, но зато там не было такой ужасающей нищеты, а были гиганты индустрии, каналы и гидростанции. И был Гагарин и Олимпиада в Москве. Нам бы не таких заскорузлых вождей, как Брежнев и его окружение, тогда все сложилось бы по-другому. Так думал я, так думали многие мои сверстники. Попав в Афганистан, еще не успев как следует осмотреться, мы начинали делать то, к чему готовились всю предыдущую жизнь.

По вечерам, выпив водки, пели в гостиничном номере, приспособив слова старой песни к новым реалиям: «Наш паровоз, вперед лети. В Кабуле остановка. Иного нет у нас пути. В руках у нас винтовка».

Как было не поверить? Над землей летали космические корабли. По железным дорогам мчались скоростные экспрессы. Вырабатывали ток атомные электростанции. В мире, откуда мы приехали, были компьютеры, телевизоры, автомобили, фонари театральных подъездов, аэропорты, вокзалы, бульвары… А здесь время словно вернулось вспять. На афганском календаре значился 1360 год – иногда мне казалось, что так оно и есть, что я будто перенесся на несколько веков назад, в прошлое. Под жесткими лучами солнца бредут волы, запряженные в деревянную из коряги сделанную соху, за ними уныло плетется, налегает хилой грудью на рычаг босой в лохмотьях крестьянин. Семенят по пыльным дорожкам ослики, вьюченные хворостом для очагов. Кругом – куда ни глянешь – страшная бедность, чудовищная отсталость, мрак, грязь. Эти жутковатые тетки под паранджой. Босые, чумазые дети.